Из света, мечты и отчаяния...

Глубинка

Баба снежная в пёстрой косынке,
Окружённая ряженых рожами,
Как живётся  в далёкой глубинке?
Что в тебе до весны заморожено?

Как давно надевала платьице?
Прогоркает губная помада,
Оторвавшейся пуговкой катится
Жизнь туда, где хоро́м громада.

Там снежинки падают замертво – 
Небо тихо стреляет дробью.
Над людской суетою замерло,
Словно ворон на ржавом надгробье.

Громко чавкают «ходики» дедовы,
Потихонечку время жуётся.
Баба справится с нежностью, бедами,
Ей, как предкам, всё так же живётся.

Кинет в печку дровишек берёзовых,
Шаль – на плечи, возьмётся за спицы.
К ней влетит сказкой в сумерках розовых,
Рассыпаясь на звёзды Жар-птица!

В светлой горнице сердцем оттаяв,
Запоёт баба песнь с домовушкой,
Вынет гусельки «made» из Китая.
Скоморошик-комар с белой мушкой 

До упаду начнут выкомариваться –
В Святки ночи дверей открытых,
А потом пойдут в баньке попариться
И бельишко стирать в корыте.

Утром станет опять баба снежною,
На работу пойдёт вперевалку.
Улыбнётся: «Весною!» – с надеждою...
Ошибаются часто гадалки.

Эх, российского сердца глубинка,
Не зайдёт в тебя просто прохожий.
Ты, как в сказке, в платке-невидимке,
Чтоб тебя до поры не тревожить.





 В оттаявшем сердце...  

 Порхает Ветер с волшебной гребёнкой
 Над  кудрями ивы, над плешкою  вяза.
 Горбатится старость берёзы-бабёнки, 
 То белой полоской, то  драной-чумазой.

 Опять прихватили набухшие почки,
 В оттаявшем сердце колотится птица.
 Она, неба синь жадно пьёт по глоточку,
 И хочется жить под небесной божницей.

 Вернуть просит голос, согнувшись в поклоне,
 Дрожат её  пальцы, растрёпаны косы.
 Немую молитву берёзы-тихони
 Пичуги разносят... В морозных засосах 

 Окно серебрится, припудрено пылью,
 Невесты  нарядец до нитки изношен.
 Меж рам бродит сонная муха. Где крылья
 Повесила осенью? Вспомнить не может.

 В сто солнышей лампу Весна вкрутит  в  тучи,
 Найдутся  пропажи, начнутся починки.
 Охрипшим-скрипучим, плакучим-горючим  
 Вернёт голоса и разгладит морщинки.



 
Грусть

Не криви душой, любимый.
Я в тебя смотрюсь.
Под рубахой пилигрима
Носишь в сердце грусть,

Ищешь дом её, заросший
Горечью обид,
Там, где старый клён ладошкой
Ставни теребит.

Ей сидеть бы во светёлке,
Вышивать и прясть,
Но в стогу её иголка,
В пяльцах ржа  да грязь.

Не женись на ней, мой ладо,
Не сади садок.
Будешь жечь пред ней лампаду 
И лежать у ног.

У брюхатой, ненасытной  
На твою вину.
В пуповине, петлей свитой 
Народит войну.

И навек с тобой разлука. 
Станешь ты отцом,
Чтобы по ночам баюкать
Дочь с твоим лицом.

 



Пять букв

Утро, рассветом наспех заляпано,
Втиснуто в лоно седой электрички.
Хмурое, бродит с протянутой шляпой; 
Есть папироска, но кончились спички.

Шмыгает носом:– Подайте служивому.
За огонёк я отдам всё до крошки.
Ночка краюху луны положила, 
Вот – забирайте  её звёзды-брошки.

Курит. Туман над вагоном клубится.
Катится  Солнце, открыв небу очи.
Полог откинула ранняя птица,
Милует свет его,  вьётся,  хлопочет. 

В пыльном окне, зацелованном мухами, 
Кружатся чёрные избы да ёлки. 
Станций  с назва… с пирожками-старухами, 
Красные шапочки, старые волки.

В серых подтёках окошка чумазого 
Слово «люблю». Подноготную грязи 
Кто-то унёс, и сияет алмазами 
Вечное чувство небесною вязью.





С приправой влюблённого лепета

Она взлетала легко, едва оттолкнувшись 
Увесистой пяткой от пола, 
Вечно заляпанного чем-то 
Клейким, тягучим и сладким.
Дышали радостью грудки, выпрыгивая 
Из тесного лифчика.
Сквозь завесу столетней завивки, 
Светилось курносое личико,
Глазёнки – две бледно-зелёных, 
Смешливых заплатки

Из нежного ситчика.

Взлетал он легко. От смеха уши порхали 
Бабочкой трепетной,
Услышав волшебное: «Ку-у-ушать!» 
С приправой влюблённого лепета.
Слышит ли Бог в своём царстве сказочном 
Подобное райское пение?
Любовь – это!.. Ах, это – любовь... – 
Не верьте – не жалость с терпением!
Любовь – две ноги бегущие 
В стоптанных штиблетинах.

Да-да! В одном направлении:

Левая, правая, несущие одну ****
(назовём её – «бытом»)
Любовь – рубаха, сердцем стираемая, 
В четыре руки над корытом 
 Склонившемся. Соприкоснувшись – 
Сливаясь до капельки душами. 
Распятая на верёвке для сушки 
Приподъездными клушами,
Прибором для штопки вход в рукав 
Наспех зашитым... 

Ха-ха! Ушлые...

Она взлетала легко в его распахнутые 
Настежь объятья.
Он – с места, и вместе с нею, держась 
За подол её лёгкого платья.
Да, держался за женскую юбку, потому, что 
Мужчиной был сильным!
Она для него стала небом, и платья дарила 
На  крепкие  крылья.
Ему, набросив на спинку 
Поющей скрипичной кровати 

С душою Амати...





Соприкоснувшись поплывшими лбами...

Чудо, ты моё сказочное, с глазами-тусклыми звёздами,
Как будто самые яркие другим незаслуженно розданы.
Смотать бы морщины твои в клубок, связать тебя спицами заново,  
С птицей у сердца, чтобы нашлась забытая флейта Рязанова.

Чтобы в саду среди брошенных гнёзд  было нам райски-шалашево.
Было не страшно с тобою стареть, радугу в теле донашивать,
В зеркале пыльном свой образ стирать и дорисовывать прошлое.
Вынесли волны со лба – на мели брови твои скоморошные.
Пара рыбёшек под ними глядят – замерших: «что будет с нами?» 
Что? Удивляться и удивлять, соприкоснувшись поплывшими лбами.





Небо моё остриженное...

Небо моё остриженное,
Чуть постаревшее за зиму.
В ультрамариновых выжимках
В поисках ножниц излазили
Чайки, вороны и голуби:
«Тоже смогли бы, чем хуже мы?» – 
Глупые птичьи  головы,
Ветром колючим простужены.

Небо моё остриженное,
Брошенное по осени.
Я в тишине твоей выжила,
Солнце скрипящим колёсиком.
Выкатилось, начинаются
Сказочные превращения. 
Чудо не трогайте пальцами,
Чтобы не сбросить вращение.
Где-то на станциях стриженных
Две пересадки с помехами...
Скоро над нашими крышами –   
– Ну же, встречайте! Приехали!..





***
 
Как жаль... не хватило мне ткани на счастье  – 
Делилось по нитке, делилось на части.
Мне счастьице надо простое, из ситца.
Сама бы сшивала, связала на спицах
Ажур на подол, чтобы стало длиннее.
Ах, было б оно, растянуть я сумею.
А!.. Было с лоскутик – была на работе,
Для счастья – в три смены, в субботы – субботник.
В воскресник воскресло и  улетело.
Осталось от счастья бренное тело.

Выходит, что голое счастье. Украшу...
Пуговкой бабушки. Буду донашивать.





Одиночие

Первая любовь… – как с Богом встретиться. 
Дальше, как парсуну, лишь по памяти 
Целовать, стать добровольной пленницей, 
В ожидании её блажить на паперти.

Может, кто подаст?  А время катится 
С красотой  цветущею по ягоды, 
Подрастает, ширясь девы платьице,
Пояском затянутое натуго.

Золушки мечта – босая – «мать её!» 
А любовь? В чужих забыта простынях.
Нимб – в обмен на противозачатие,
На молитву: «Пронеси мя, Господи!» 

Пронесёт. Посыльный натаскается  –
Яблоки в сады чужие с грушами.
Будет их просить вернуть, и  каяться,
Баба, веря в то, что не надкушены;

Ни святыми, ни блаженными, ни бесами.
Долго ждать. Средь пронесённых очередь,
От простого мужика – до кесаря.
От любви – до ночи одиночия.





Бабы-бабочки

Бабочка в животе 
Сбежала в аорту:
Спасии…те! …-те…  
Нашли  –  приговорили к аборту.
Проткнули иголкой 
Сердечко и брюшко.
Страдала недолго 
Бабочка  от Андрюшки.
Видимо по причине;  
Жила она мало, 
Едва различима   –  
Назвали Шалавой.
Выдали под расписку 
С душой окукленной,
Летела низко  над снегом
В  коробке облупленной.
В ночь девятую 
Расцвёл её кокон. 
Шалаву ослепшую 
Било стёклами окон.
Cко́рбны – иконками 
Бывших  бабочек  лики,
Шепчутся, комкают 
Углы платочков, 
Видно привыкли:

Бабочка от Камила,
Бабочка от Адама,
Бабочка Михаила,
Бабочка от Богдана.





 Скошенная музыка

 Трава на поле брани полегла,
 Так буднично, под пьяненькие маты.
 Ещё с утра была она брюхатой,
 И хлопотала бабушка-пчела,
 Набив перину одуванчиковой ватой.

 Коровок божьих пас жучок босой,
 Лелеял он букашечные думки.
 Калачики в его пастушьей сумке
 Ещё не скошены безжалостной косой,
 И по́лны сладостной росой бутонов рюмки.

 Кузнечик наковал смычков и флейт.
 Сверчкам хватило бы на лето и на осень.
 Ах, кто бы знал, что музыку их скосят?
 И цокотуха, чтоб казаться зеленей,
 Пыльцою пудрила свой конопатый  носик.

 Паук латал разорванный гамак.
 Пылинку сини неба – незабудку
 Обнял вьюнок. Забудет за минутку,
 Едва наденет свой вечерний фрак,
 Прильнув к цветущей кашки пышной грудке.
                  
 Очки свои искала стрекоза,
 Гудела муравьиная слободка;
 Совместно раздобыв колпак от водки,
 Считали голоса; кто «против» – «за» – 
 Построить из него большую лодку.

 Не ведали, их приговор – «газон», 
 И угораздило же в городе родиться.
 Не кошкой, не машиной, и не птицей.
 Тянуться сквозь асфальт или бетон...
 По правилам – газонам надо бриться.
                  
 Спасибо, что травы бесцветна кровь,  
 А жители её тихи и ме́лки.
 Так – наш мирок у Боженьки в тарелке,
 И слышит ли: «Не, дай!..» «Спаси!» «Укрой!»
 Из наших голосов свирель-сопелку?





Вира!

Поначалу ей дарил перья,
Перевязанные ленточкой алой.
Принимала, изумляясь: — Не верю!.. 
Мол, прекрасней ничего не видала.

Он в день свадьбы из спины выдрал крылья, 
И остался на семейном насесте. 
Улетела без него эскадрилья,
Он крылатым станет лет через двести.

Был готов для любимой на части
Разобрать свои  душу и тело,
Лишь бы дева стала ангельской масти,
И когда-нибудь с ним в рай улетела.

Надевала крылья к разным нарядам,
Всё гадала: — От Galliano? От Gucci?
Подбирала к ним духи и помады, —
Терпеливо ждал когда их приручит.

Перекрасила в пепельно чёрный
По чёртовски продвинутой моде.
Отстираю –  думал ангел придворный, —
Пусть вороной супруга походит.

И однажды она...  улетела
Прихватив чемодан и квартиру.
Он смотрел в небеса ошалело,
Чей-то голос за спиной шептал: – Вира!..

Бродит где-то по земле человече,
Прячет крыльца под горбом из тряпицы.
От подушек чужих в перьях венчик.
Знают – ангел он, одни только птицы.





***

Если горсточку неба синего 
Смешать с травой зелёною,
Солнца желток добавить, 
Радуги – самую каплю.
Взбить ветреным венчиком в пенку,
Подсыпать  смешинки подснежников,
Веснушек сто грамм  апельсиновых.  
И!.. Раскрасить серую цаплю.
Усмехнёшься, скажешь: – Вот ещё,
Какую-то цаплю  раскрашивать…
Жабы смеялись бы вслед ей,  
Красоту измеряя квамером.
                 
А что же вы, люди, глядя  
На цаплю, никак не заплачете?
Весна кругом, а цапля-сиротка 
В пальтишке стоит сером.
                    


 

Рубин

Когда умолкает последняя птица,
И звёздного неба пустеет казна.
Планета является с маленьким принцем,
И светит в ночи, как большая луна.

Когда-то любил он одну королеву,
Его «королём» называла, шутя,
И принц вил гнездо для фамильного древа,
И деньги свои он копил на коня.

Сказала, – владенья его маловаты,
Он тотчас к планете достроил балкон, 
И вырастил розу – хотела из злата.
И цвет, мол не тот, некрасивый бутон.

Мечта королевы-красотки – корона,
Поносит, вернёт,  он – её господин.
Пусть только увидят на свадьбе дракона.
И сердце своё принц  отдал на рубин.

Он каждую ночь в ожиданьи любимой
Стоит на балконе один сотню лет.
Его королева проносится мимо.
На шее в рубинах искрится колье.

Когда умолкает последняя птица,
И звёздного неба пустеет казна.
Планета является с маленьким принцем,
И светит в ночи, как большая луна.





Из света, мечты и отчаяния...

Снежная королева Снегурочку-пугало  
Наряжает в белое платьице. 
Вздыхает: – Куда мир этот катится? 
Где  дедки и бабки криворуких детей и внуков?
Как будто их наспех слепило Вселенское чрево.

Ну, вот  и готова кукла для Кая.
Ему для потехи, пусть забавляется. 
(щурится близоруко)  
Герда, слишком ещё живая,
Морозишь, морозишь ей личико,
Снежным гребнем – по  волосам да  с инеем.
Седина на них тает  – греют мечты согреть глупого Кая.
Солнцем искрятся глаза  её синие,
В голове её бабочки, бабочки… Смешная старуха!

Вышла, в платке из козьего пуха 
Несёт кота женихаться – глупая деревенщина! 
Смеяться бы, да смеяться... – непозволительная роскошь. 
Проснётся, боюсь во мне женщина. 
Бывшая, земная... Тссс! Не говорите об этом Каю.
Сошёлся свет клином на этом олухе,
Желание королевы – дело принципа.
Простолюдин, мечтавший стать принцем, 
С последним грошом в кармане
Бежит покупать Герде розы.
Торговка, завидуя, снова обманет.

Об этом синдроме писал параноик-датчанин.
Да-да... у смертных есть сердце,
И в нём слово «вечность» сложила сама Любовь
Из света, мечты и отчаяния, и 
Бог только знает чего там ещё намешано.

И я свои санки к большим привязала когда-то.
И Снежный король целовал меня в губы,
В ушанке отцовской потешную... 
И маленький Ханс пошёл босиком за мной на край света…





Бабка Алёна

Бабка Алёна с избёнкою слепнут.
Рёбра теряет иссохший плетень.
Тянется тощий подсолнух, нелепо, 
Рваную шляпу надев набекрень.

Песня ли, всхлип залетевшей в сад птицы?
Старые хаты легли вечным сном.
Смотрит в пустые колодцев глазницы
Серое небо, соря серебром.

Бабка Алёна подставила плошку.
Песню поёт, воду в ступе толчёт.
Много годочков живёт понарошку.
Всё-то хозяйство: кот, бог и чёрт.

Осень сидит допоздна у Алёны,
Штопают деда шинель, для заплат,
Чёрт со двора носит листушки клёна.
Вместе с войны – он и старый солдат.

Дедка по звёзды ушёл, взяв лукошко.
Баба Алёна ждёт его год.
Часто Луна подаёт знак в окошко,
Мол: «Подожди! Дедка всё ещё жнёт».

Божья коровка носит на рожках 
Месяца серп по лугам облаков.
Бабка Алёна сидит на порожке...
Если на Землю смотреть – глубоко.

Ждёт. Дед вернётся! А – нет, так Алёна
Вместе с котом – к звёздам,  ведом ей путь.
Выйдет, пожитки оставив избёнке 
Чёрту накажет: «Смотри, не прокудь!»

Млечность лакает лунная кошка,
Падают звёздочки с тучек седых
Прямо Алёне в сухие ладошки – 
Дедка всё жнёт, мол, ещё подожди…
 




***

Мечтает сверчок стать Гагариным,
Искрится и флейтится ночь.
А месяц на облаке барином 
Разлёгся. Закончился скотч,
И сыплются звёзды-оторвыши,
Где их не ступала нога.
Со шляпы рогатого сторожа – 
Побегать босыми в лугах.
Свой свет подарить на фонарики
Братишкам своим светлячкам.
В земном притяженьи Гардарики
Поляны подобны сачкам.
И звёздочки в них остаются,
Их часто встречаешь и ты   – 
Влюблённых в Землю безумцев – 
Её полевые цветы.

 



Небо

Выбор велик: сердцеед-Казанова, корсар...
Изжёванные чужими губами «люблю», 
В пятнах слюны и клея
Лелеет, как редкие вещи, еврей-антиквар,
Из прорезей окон-глазниц,  сквозь гофры прищур  
Перед зеркалом млеет  – 

Впору пришёлся старинный поэта пиджак,
Тахикардией чувств безответных, 
С подкладкой истрёпанной слева.
Надевший лицо тысячи страдающих жаб, 
Он тащит стареющего телом Пьеро 
К вечно молодой королеве.

В сердце своём, клялась хранить его образ всегда.
Долго искала средь россыпи блёсток, 
Брошей ослепших, перьев,
Нашлась, им обещанная с неба звезда,
Но… лик его, с взглядом любящих глаз
Был безвозвратно потерян.

Глубже вонзается узел  бархо́тки в висок…
Помнит, в юности был на отца похожим –
Так говорила бабка, – 
В каком-то далёком тысяча девятьсот... 
Отмыться бы до себя, но 
Маски не могут по-настоящему плакать.

Лишь смерть очистит его лицо от сухой кожуры.
Он станет похож на себя,  
Не осуди в закулисье народ, не ахай,
Увидев в смотрящем в небо небо,  
Не плачьте над ним навзрыд.
Каждый под маской, своей испуганной птахой.