Переболев осенним листопадом

Плакальщикам по России

Плакальщиков по России – орды. 
Смерть ей скорую пророчат.
Прописать спешат средь мёртвых:
Нищую, босую, без порточек.

Наряжали Матушку в белое, 
Наряжали её в красное.
И была она голая телом. 
И цепями подпоясанная.
Куполов златошлемных пики 
Протыкали нёбо до си́ни,
Но живёт могучей. Великим
Словом русским сильна Россия!

Занесла на Русь тьмы повитуха
Племя злобы космополитово – 
Ни живо, ни мертво. Без духа,
Прижилось, кровью политое.

Слышите, дети бес-душных «allesов»
Русь моя не была  покорной!
Что же вам планы  тёмные далися?
Чтоб за плошку похлёбки с попкорном,
Нам запрячь бы злобу в оглобли,
Да вспахать бы «шестую» часть суши,
Чтоб своими руками, оглохнув,
Сеять зубы драконьи в души?..

Не таков наш мужик Иванушка,
Он и ваши души отмоет. 
Бес-толковые злобы забавушки,
Не унизите кликая «гоем».

Гой, страна моя, тает свет лунный.
Для тебя несут Солнце лебеди!
Натяни, Ваня гуселькам струны,
Пусть избесятся серые нелюди.
Им глумиться недолго над Родиной,
Пожалеем по-русски, побалуем.
И погоним, как встарь, за Смородину.
Над Землёю Заря грядёт! Алая.



Переболев осенним листопадом...

Труднее с каждым годом ноябреть,
Сереть и оголяться до скелета.
Кружиться в листьях падшего балета,
Когда огреет ветра злая плеть.
Труднее душу сжать до воробья,
Выкашливать, вымучивать «так надо»,
Переболев осенним листопадом,
Встречать рассвет под вопли воронья
Кичливого: « И я! И я!..» Средь них
И я тащу в день новый волокушу,
И непогоды разжиревшей тушу  
В предпосевную в тучах городских.

Здесь каждый сеет то, на что богат,
И ждёт снежинок выбелить печали.
И эти одуванчики зачались,
Случайно без молитвы и лампад
Попавшим пальцем в небо дурачком,
Влюблённым в жизнь, не ведая об этом.
В кармане он носил кусочек лета
И звёзды по ночам ловил сачком.

Из «евроокон» русская грустца
Глядит с надеждой хрупкою в ненастье,
Ей  мига хватит превратиться в счастье,
Бузить, хлебнув морозного винца
И ошалело ртом хватать пушок,
Оттаивать от снежности, накрывшей
Забытый счастьем городок, по крыши.
Вот это всё в коротком «хо-ро-шо!»





Рассветная колыбельная

На высоком на дубу
Грает ворон во трубу.
В бубен свой гремит Бабай,
Спи, потёма засыпай,
На бочок  ляг,  на краю,
Баю-баюшки баю...

Вот и Солнце – скок-поскок,
Точит на тебя зубок,
Ставенки закрой и дверь,
Пусть приснится страшный зверь.
Полно, лишенько кричать,
Карачун  тебя  качай.

Спи, потёмушка, усни.
Спят давно вор и мясник,
Спит больная чумкой мышь,
Только ты одна не спишь.
Спи, глазок, усни другой,
Наигралась ты войной.

Красны молодцы-бойцы,
Мамки, деды и отцы,
Детки, гули и волчок,
Кверху лапками сверчок,
Спят давно, да во степи...
Ты, кроватка не скрипи.

Ой, качи, качи, качи,
Мы наткём тебе парчи,
На постельку кружева,
На подушке сон-трава.
Распугаем домовых,
Не поднимешь головы.

Спи-усни, тьма-потемо́к  – 
На замок твой  теремок.
Спи, злобыня тыщи лет.
Среди звёзд, земель-планет
Больше нет, как ты такой,
Баю бай, приди покой.





Олух небесный

Златом отцвёл в поднебесье подсолнух.
Падает семенем в ночь вороньё.
Тихо играет на дудочке олух.
Бабы на речке полощут бельё.

Дурья душа в ночь вливает музы́ку,
Небо вдыхая. Вселенной зрачки
Зорко следят за шутом-горемыкой,
В шапку бросая ему медячки –

Сыплются звёздочек ярких  монетки.
С тёмных ресниц на пол-неба – на взмах…
Эх, не жалей, Боже!  Олуха детки,
Смирно сидят за спиной на крылах.

Им молока бы, – стара коровёнка.
Из одуванчиков каша, да щи.
Грустно вздыхает ночами избёнка,
Хмурясь оконцами из-под  морщин.

Часто небесному олуху снится,
Как самолётом уходит в пике.
Каждую ночь с лавки падает  биться – 
Насмерть, гранату зажав в кулаке. 

Пальцы кровят, давит в пол их до хруста,
Хрипло рычит: «Я иду на таран!»
Кроет и  чёрта и Бога по-русски   
Каждую ночь, умирая от ран…

Солнышко пыльным лучом перевяжет.
Выйдет по росам бродить нагишом.
В дом свой вернётся, с дурашками ляжет.
Тихо, лишь крыша шуршит камышом.
                      
Пальцами-спичками гладит на шее
Дочка отцовский от раны рубец.
– Тять, расскажи, как сражался с Кощеем.
Где конь крылатый твой, меч-кладенец?
                    
Звёздочки те, от Зари-заряницы?
Видела… прячешь от нас в сундучок…
Утром солдата  баюкают птицы.
Ночью с испугу роняет сверчок

Дудочку, звуки теряя в соломе.
Глаз закрывает  косая Луна,
Чтобы не видеть, как в Ванькином доме
Каждую ночь оживает война.

– Лапушка, милая! Жизнь станет краше:
Ангелов видел, – их перья белы.
Вышел я в сад – среди яблонек пляшут,
Только, уж больно худы и малы.
                      
Вишни целуя до косточек, радый,
Бусы дочурке плетёт... Гой еси!
Жить, просто жить!  
Даст кто большей награды? –  
Землю лелеять на вольной Руси.
Снова отцвёл златом неба подсолнух,
Дудочки песня  затихла под ним.  
Слушает звёзды и небушко олух,
Как завещал командир Серафим.




 
Небожье

А небо синепрозрачное, 
Глубокое, видно до дна.
Небоги с обители злачной
Вниз смотрят, как баба одна
На поле, израненном взрывами,
Лелеет пшеницы лоску́т.
Подсолнух горбатый с нарывами – 
За солнце над ним. Дорастут
Подранки-колосья до хлебушка – 
Домучают ветер да сушь.
Ты только, небесный наш Дедушка,
Храни от вороньих кликуш.
Поплачь над убогой дождиною,
Ей каждая – в радость слеза.
Она, рот от жажды разинула,  
С любовью в твои образа,
С надеждой в синепрозрачные 
Глядит, тихо шепчет: «Спаси…»

Спасёт и возьмёт к себе прачкою
Кровавого неба Руси.





Стреляли в скомороха...

Стреляли в скомороха 
Прицельно и неистово.
Вонзались пули, охали
В груди его расхристанной.

Кричал король: – Nein! Nein, дюрак! – 
Слова Руси коверкая, – 
Улыпка – Nein!.. – 
Затих барак гноящейся туберкулой.
Взорвался смехом дурака
Над манией величия,
И хохотали в облаках
Посмертные возничие. 
Рукоплескали зрители,
Блестя глазами впалыми...

Над лагерной обителью
Взметнулись птицы алые.

Под утро слуги короля
Жгли робы полосатые:
Хохла, жида и москаля,
С сердечными заплатами.





Дерева

Прорастая корнями сквозь камни,
Доставая ногами до ада,
Упираются в небо руками – 
Нелегко им, но знают – так надо.

Опустить ветви-руки не смея,
Держат небо на пальцах хрупких.
По-другому они не умеют,
Даже если остались обрубки.

Будут небо лелеять и Бога,
Завещая и детям и внукам:
«Люди слабые, люди не могут,
Им и землю  держать – мука».

Под топор, склонившись главою,
Не снимая с ветвей колыбели,
Умирают, обнявшись с травою.
На своей побуревшей шинели.





Святая

Старый вокзал повидал за сто лет
Встречи, печали  грядущей разлуки.
«Добрый путь» дарит купившим билет
Фея из «кассы»  под маскою муки.

Пыльные окна льют серенький свет.
Теплится солнце –  лампою «в мухах».
Тихо стекают во сны на скамье
Кошка-мурлыка, за нею старуха.

Скоро  на «скором» вернётся домой
Муж её. Начал свой путь в «сорок пятом».
После войны он остался с другой
Выжил солдат, но – войною распятый.

Трёх сыновей сберегла для отца,
Им написал, мол считайте убитым.
Не было горше ещё письмеца,
Горше соломенно-вдовьей  молитвы.

«Мы будем ждать!» – отписала ответ.
Время войны для неё будет длиться. 
Много с тех пор пронеслось зим и лет.
Руки, скрестив на груди солнцелицая,

Вышла, шатаясь на тихий перрон.
«Праздновать» будет сегодня Победу.
В дом телеграмму принёс почтальон: 
«Я умирать под крылом твоим еду» 

– Да сохранит тебя!..
– Вера, дождись! – 
Стал обережьем их крик расставания.
Силой любви, сохранившая жизнь. 
Ждать!.. Даже если бы знала заранее…
 
Мимо промчался гружёный состав,
Следом курортников пёстрая стая.
Слышалось мне в перестуке колёс
Слово: – Святая… святая… святая…





На пальцах облаков

Подвешены  на  пальцы  облаков
Стрижей  качели.  
Поломаны... 
Туда бы  мужиков. 
Едва взлетели; 
Не выдержали крыльца толстяка,
Другой  был просто 
Директором  районного «Жэ-Ка» 
Большого  роста.
Навеселе, взяв инструмент, сосед
Добрался было,
Но  тяжела  гармонь, сломался  табурет.
Прохожий хилый 
Разделся донага, и он бы смог – 
Безумным  легче. 
И  помощь подошла, но...
Психиатр-бог от неба  лечит. 
В последний день зимы 
Ушёл пешком чинить качели. 
Чудак один, под стареньким  зонтом. 
Его отпели 
Синицы во дворе, кошачий хор.
Он точно сможет. 
Рукастых мужиков у Бога недобор...
У чёрта тоже.





Галатея

Лишили дверь голоса – смазали петли.
Вход-выход, вход-выход – зевает  чуть слышно.
Покорно глотает  обиду, ей петь бы
За тех, с кем на Солнце погреться бы вышла.

Любимый – Кузьмич. Дверь – его Галатея.
Строгал её, зная заветное слово, –
Замешивал с краской, гвоздями  и клеем.
Окрасил в задорный морковно-медовый.

Прорезался голос «сопрано-скрипучо»,
Словцо напевала вослед домочадцам. 
По пятницам,  праздникам  – «Бесаме Мучо», 
На пару, обнявшись с любимым, качаться.

Её естество открывалось простецки.
Замок без секретов публичной девахи.
Бывало, хозяин орех  вставлял  грецкий,
Терпела, глотая свои охи-ахи.

И вот онемевшей  распахнута. Дышит...
Заходят, робея чужие, соседи.
Браток деревянный. Рушник крестом вышит.
Тропинку с крыльца стелет лист цвета меди.

Синица с ключом прилетела. На вишне
Сидит, Кузьмича выкликает, дурашка.
А дедка... с утра с инструментами вышел,
В военной с околышем красным фуражке...

Ветра, сквозняки Галатею голубят.
Щелястая: «бл...я-ааа...» выпевает скрипуче.
Теперь она служит вахтёром при клубе.
С амбарным замком на боку...

«Беса... мучо...»





Аты-баты 

Откачалась кляча старая. Помойка.
Треплет ветер на спине линялой вату.
Уронив орех, вспорхнула шумно сойка.
Тишина. Заржать бы снова, или ойкнуть, 
Но похоже отскакалась…  «Аты-баты…» 

Не болит, прижился руль велосипеда 
На хребте гвоздём прибитый добрым папой.
И куда теперь коняге? К бабе, деду?
Но не ладится душевная беседа,
И не помнит путь ослепший косолапый.

Звон копыт лошадки, из бинта подпругу
Помнят всадники, дорогу в детство рыжее. 
Как ромашки вместе ей носили с луга,
И в войну играя, целились друг в друга.
Остальное всё до капли время выжало.





Одна безымянная старушка

Жил маленький ангел Андрюшка 
На крыше – там к небу поближе.
Дружил он с весёлой старушкой –
Окошко, которой пониже.

Андрюшка был круглым сироткой.
Забыта старушка семейкой,
И паспорт с военной колодкой
Потерян в саду под скамейкой.

Старушка настряпает плюшек,
И с ангелом, свесив вниз ножки,
Пьют чай из «гороховых»  кружек,
До первой звезды, на окошке. 

Андрюшке связала пальтишко,
Для крыльцев на спинке, с прорехой.
А ночи холодные слишком,
По осени им не до смеху.

Вот так бы и жили  не плача.
Под стройку пошёл дом на слом.
Понурая серая кляча
Старушку помчала в стардом.

По первому талому снегу.
Деревья дрожали телами.
И ангел, конечно же – следом,
Потешно махая крылами.

Вселили в конец коридора:
– Жди, бабка, кто может помрёт… –
Сказала хозяйка Федора:
– Здесь долго никто не живёт.

Включился рубильник на время –
Тянулось уныло и клейко.
Старушка – стардомово бремя,
С ней рядом был ангел Андрейка.

Носился сквозняк в коридоре,
Гоняя пары валерьянки,
Старушка не ведала горя,
Лепила гусей из овсянки,

И кукол на тоненьких ножках, 
Для славного парня Андрюшки.
Они оживали в ладошках  – 
Играл ангелок на подушке.

– Вон – бабка со съехавшей башней;
Беседует с рваным пальтишком,
Комочками каши вчерашней,
Играет с каким-то мальчишкой, –

Смеялись над ней «гиппократы»,
А доктор сказал:  – Всё убрать!
Набросилась группа захвата,
Вдавила  старушку в кровать.

Она за пальтишко вцепилась:
– Без боя меня вам не взять!
В войну я с фашистами билась,
Эх  так, вашу страшную мать!..

Тянуло капустою тухлой. 
С пучком ярких ниток в руке, 
Затихла спелёнутой куклой – 
Старушка в цветастом платке.

Летели к ней в руки снежинки,
И где-то играла гармошка.
И жмурясь от света в морщинки,
Шагнула с Андрюшкой в окошко...

Взлетела легко. С перепугу 
Вспорхнула стардомовских стая.
Кричали старушке с Андрюшкой:
 –  Святая! Святая! Святая!
Укрыла,  свет льющие руки, 
Разорванной юбкой  –  в тряпицы,
Махнула земному приюту  
И  стала старушкою-птицей.

В прогорклую звёздную кашу  
Летели овсяные гуси.
За ними на рваном пальтишке  
Безногие куклы бабуси.
Смахнул ангелок с крыльев крошки, 
Задул ветерок в окарину.
Примчались снежинки к старушке, 
С собой притащили перину. 

Сидели, болтая ногами, 
Бросали вниз снежные плюшки
Старушка без имени отчества  
И  маленький ангел Андрюшка.
А в старом дворе, огороженном  
Скелетами ржавых кроватей,
Стояли под небом восторженно 
Главврач и хмельные медбратья.

Смотрела на них одноглазо  
Ночь доброй улыбкой волчицы.
И каждый в ответ улыбаясь, 
Подумал: «Пора подлечиться». 





Светлое будущее

Тракторина, пятый месяц,  
Носит Солнце в животе.
До весны его домесит,
Cтанет мамкой сироте; 

Бросили на Землю детку,
Но спасла, поймав в подол.
Будет бабка, будет дедка,
Мир, труд, май и комсомол,

Имя Ваня – весь в батяню – 
Светляковых старший сын.
Род мужицкий не завянет.
Мать, семейные трусы

Вышьет гладью, и кальсоны,
Вензелями: «Вэ» и «эС».
«Светляковых» по вагонам
Распихают, на развес.

Двинет будущее – светлым
Строить с партией родной.
Пролетарий межпланетный
Будет горд его страной.

Вкрутят Ване Светлякову
В темя лампу Ильича. 
Скороходики кирзо́вы
Выдадут рассвет встречать.
 
Будет путь за светом долог – 
Жизни Ваниной длина.
И в наследство серп и молот
Из вчерашнего темна. 

Он оставит детям, внукам,
В завещании – завет,
Чтобы им косить и тукать,
Свет для братских стран, планет.

А пока растёт Ванюшка,
Рвет на пузе крепдешин.
Мамке виделась дочушка,
Но  родится славный сын.





Дом

Глядит глазами мутных окон 
Изба-старуха в новострой.
Вот-вот развалят её кокон,
И выпорхнет цветастый рой.

Следит за сборкой пёстрых крыльев,
Вдруг ставший бомжем домовой. 
С ним дед и баба жили-были,
А баба дольше, и  вдовой.

Хозяин выкрал за иконкой,
Письмо за сорок первый год,
За сорок пятый – похоронку.
Никто теперь их не найдёт.

Узлы пожиток в кухне летней; 
Божница, фикус и кровать...
Из  фото, бабочкой последней
Слетит вослед за всеми мать.

Скрип ставень, и щеколды цокот,
Дыхание сада, яблок стук,
Сыновних ножек первый топот,
Оставив паутину мук,

В платок свой соберёт и свяжет,
К груди прижмёт  и – за порог.
Под лай испуганных дворняжек,
На землю рухнет теремок.

Ну, а пока что дышат стены,
А гвозди шепчут: – Караул! 
Их лебедь с солнцем гобеленным,
В коробке пыльной утонул.





Помнишь?  Небо было синее...

Помнишь? Небо было синее,
Облаками плыли мы над городом.
Ты дала нам всем по имени  – 
Улыбались и качали мордами,
На коней небес похожие,
Разбрелась лихая конница.
Пухом небушка, стреножа нас,
Баловался ветер в звоннице.

Как хотелось задержаться нам,
Но на небе нет, ни колышка.
Полетел я вместе с братцами,
Всех быстрей, играя с Солнышком, 
Пить из речки небо ясное. 
То ли гром ударил в колокол?
Как из синего, да  –  в красное... 
Нёсся я,  теряя голову.

Сивка первым был расстрелянный. 
Пал на сад вишнёвый, выжженный.
И до берега кисельного
Не  добралась Зорька рыжая.
Крики, стоны в небо падали,
В ковыли катились чёрные.
Видел, как распалась радуга,
Слышал, как рыдали вороны.

Видишь пёрышко белёсое – 
Лоскуток небес потерянный?
Это я, войной разбросанный,
Мир земной латаю перьями.





Жил-был человек

Пил Василий «за здоровье» водочку, 
Закусывал здоровьем домочадцев.
А жизнь вихляющей походочкой 
Успела-таки мимо промчаться.
Совесть его болталась на плече коромыслом;
Вперёд тащило «мне можно» –
«Нельзя» – тормозило сзади.
– Жизнь – ведро. Полное... Поиски смысла?  Ммм… 
Всё одно скажут: «Жил и гадил»,  –

Так думал Вася, кончая «чекушку», 
Сидя на кухне в одиночестве.
Вдруг: – Вассс-силий! – кто-то шепнул на ушко, 
И добавил: – Петрович – отчество.
Обернулся… – старуха с косой до пояса.
– Ну, привет! За тобой  последняя ходка.
А Васе чудно  да не боязно:
– Ух, ты! А можно на память фотку!?

– Так вот ты какая! Духами повеяло...
«Красной Москвой» А носки твои с дырками!
– Дык я могу и в пачке балетной, с веером! –
Стоит красотка-жазель,
Глазищами жёлтыми зыркает.
Проснулся мужик в душе Васиной: 
– Иди, приласкаю, всё-то по миру шастаешь.
О тебе плетут баечки-околясины,
А ты – ничего, только рыжая, да ушастая!

Взмахнув косой, улыбнулась Василию кисло: 
– Бери пожитки, после намилуемся.
Вжик! – на плече его коромысло, 
Тащит совесть Васёк по родимой улице.
Послюнявила красотка карандашик,
Надписала ведро: «мне можно» – переднее.
«Нельзя» – на ведре сзади.
– Поглядим,  какой ты наварил каши,
И  крестиком Васю отметила в тетради. 

Пустое ведро болтается за спиной Василия.
Впереди – с ве́рхом – перевесила ноша.
От такого «мнеможного» изобилия,
Не смогла бы и шагу ступить лошадь.
Красотка подаёт ему чайную ложку, 
Под хохлому богато раскрашенную.
Под зад толкает в ажурном чулочке ножкой:
– Ешь, Вася из ведра свою кашу.

Василий попробовал: – Тьфу! Солёная, горькая! 
Могла бы сахарком сверху присыпать.
Смерть кашу выкладывает горками…
– ...! – [что Вася сказал,  лучше  запипать ]
– На помощь, зови  друзей, любимых.
Вот, угощай, пусть твою облегчают ношу.
Но… прошли все мимо Васи. Мимо.
Подошла лишь парочка безымянных кошек.

Вася носил им косточки после обеда,
Бывало – пинал жестоко ботинком.
Но этого, вечно пьяного деда,
Любили преданно две «облезлых скотинки»
Грызли кашу Василия горько-солёную,
И она становилась всё слаще и слаще...
Разбудили голоса жены и детей изумлённые:
– Ну слава бо!.. Чуть было не сыграл батя в ящик!

Март чистил небо, потускневшее за зиму.
Ветошь облаков, стирая до дыр. Голу́бил.
Василий сиял, будто чертей разом сглазили.
Трепал ветерок венчик лысины Васиной, 
Гадая: «любит – не любит…»




 
Одуванчик

Она писала cтихи о Боге,
Усевшись стареющей кошкой на стуле.
Он рядом стоял, над нею ссутулясь,
И правил строчки своей ладошкой.
Она никогда не знала отца. 
«Бог» и «отец» для неё – воедино слиты.
Шептала ему: «люблю» – другой не знала молитвы.
Дышала нежностью лебединой,
Вытянув шею над пухлой тетрадью.
Он целовал её в седенький венчик.
Писала  и  ей становилось легче,
Подаренной кличкой соседями,
Подписываясь: «О д у в а н ч и к»,
Затрёпанным сплетнями коммунальной кухни.
Однажды, надев нарядные туфли,
И платье  цветастое,  бальное,
Она ушла налегке к отцу погостить,
Оставив квадратные метры и койку.
Богатство её снесли на помойку.
Пустили тетрадь по стылому ветру.

Он рвал и швырял стихов россыпь,
Складывая в солдатские письма листочки.
И было в них...  ничего не написано.
Лишь только на каждой странице  по точке.





История заземления

Сердечники, вы мои сердечные,
Крылышки мотыльковые.
Пришиты на сердце заплатами 
Новые…
Новые…
Новые – 
На старые  с прежней расцветкой,
Истёртыми болью до проседи,
Но Мастер починит и – в люди. 
Прощаясь, напомнит, чтоб сбросили
Размах среди остролопаточных 
Спин, клеток грудных, кованных.
Где меряют вес,
И делят на длин… 
Подвесив ярлык 
Бракованных.
Истории заземления 
Испишутся вязью натруженной.

По-русски – одним предложением: 
«Учили ходить их – не сдюжили».





Вишенка

Светлой памяти поэта Михаила Анищенко-Шелехметского

Залетело лишенько басурманом в сад. 
Оборвалась вишенка,
Не вернуть назад.

Покатилась вишенка полем – прочь от бед.
Прямо к богу Вышеню – 
Алой ниткой след.

Побежала с горушки – легче ветерка,
Да схватила скворушки 
Чёрная рука.

– Отпусти, егорушка – 
Умоляла вишенка,
– Я бегу за Солнышком,
В царство бога Вышеня.

Высинилось небушко, колоски шуршат.
Мышка с поля хлебушки
Тащит для мышат.

Ухватил воробышек вишенку за бок...
– Отпусти, хороший мой,
Вот, те – лоскуток –
На  мурмолку  ба́рхаток.
Ло́скут альмандиновый – жёнушке на фартук.
Дочкам – ленты длинные.

И забрали вишенку гуси в небеса.
Полетела к Вышеню,
С верой в чудеса.

Пала искрой в речку косточка бела – 
Вишенки сердечко.
Не спасли крыла.

Зорька алым вышила... небушком дыша,
Прилетела к Вышеню
Вишенки душа.





Стирается до дыр мирок наш сказочный...

 Стекло окна опять дождём раскрашено,
 И тучи лечат Солнце больше месяца.
 Сижу  в забытом Боженькой Парашино,
 Смотрю, как вишня с грушей в небо крестятся:
 – Пьяны твоей водицей  мы  до косточек.
 – Закупаны детишки, – груша ахает. 
 Старуха-слива сломанною тросточкой
 Верёвку держит с мокрыми рубахами.

 Их рукава стекают в лужи каплями.
 Вот вышли куры, вытянув коленочки,
 На островках двора застыли цаплями,
 Петух хрипит: – За мной, поплыли девочки!

 А на пруду, лягушек пляж июнится!
 Целуй любую – сказочная девица.
 Пастух Илюша по царице нюнится,
 А слезть с печи, лет тридцать с гаком, ленится.
 
 Стирается до дыр мирок наш сказочный,  
 Он в прачечной увяз, войной загаженный. 
 Ждём Солнце; выйдет к нам из перевязочной,
 Держа в руке журавлик наш бумаженный.