Космос
Сверкающие капли куполов,
соборов православных, колоколен,
как будто из неведомых миров
упав с размаху, над безмолвным полем
застыли, словно капли янтаря,
мерцая между небом и землею,
во мгле червонным золотом горя,
когда Земля прощается с зарею.
Не потому ли голоса детей,
поющих тихо в храмовой капелле,
чем гуще сумерки, тем все светлей, светлей
звенят прозрачной звездною капелью,
что вторит пенью звон колоколов,
отлитых из метеоритной меди,
а те звонят во глубине веков,
чей тихий ход неумолимо медлен.
Расходятся, расходятся круги,
вращаются хрустальные орбиты…
За слюдяными окнами ни зги ,
и времена, и дали -позабыты.
Окладной патиной мерцает Богоматерь-
мелодия ее едва слышна,
когда, стекая с островерхих капель,
струится звон, как нить с веретена
в бездонное пространство мировое.
Ни звона более. Смолкает все живое.
И иноземцам все давно странна -
страна, чей путь проложен меж светил,
вон - нимбы, словно шлемы астронавтов,
на головах загадочных святых.
И каждой росной каплей по утрам
венчается природы хрупкий храм,
где муравьи , букашки и стрекозы
в траве застыли в богомольных позах,
где медиум - Зеленый Богомол
ведет с амвона тщательный помол
речей божественных своими челюстями,
торжественно представ перед жуками.
И я бреду себе травою росной -
голубоглазый, рослый, рус и бос.
Не в шлемофоне. В кепке несерьезной.
И вижу бесконечность бездны звездной.
И слышу необъятность слова - Рось.
Галактика (триптих)
1. Корова
Два глаза, две ль неведомых планеты
светились возле полушарий лба.
И теплая, подвижная губа
теленка бок нашаривала. Где-то
в дремотных безднах - чуткими ноздрями
две черные дыры разверзлись, сделав,
глубоки вздох. И высоко над нами,
дыша, задвигалось ее большое тело.
И потянулось время пуповиной
еще не прерванной, - на миллионы лет.
След звездный, словно сброшенный послед,
Мерцал в подмерзшей луже за овином.
Рога тянулись к небу, словно руки
молящегося богу… Но пока
из глубины веков звучал псалом и,
возносясь, чадили жиром туки,
запекшуюся кровь на вмерзшей в грязь соломе,
натекшую из потрохов закланного телка
лизал колхозный пёс. Пока
жрец в телогрейке тушу свежевал,
она до звезд рогами дорастала
в безмерном горе. Он же клял устало
себя за то, что прозевал отел.
Ушел, влача телка ветеринар. Но
не вымычала всей тоски она.
И кроною сосудов коронарных
ввысь, ввысь -туда, где полная луна
тянула через щели ветхой кровли
всю кровь ее и схватками утробу
сжимала вновь и вновь,
мыча, рванулась ввысь…
…Приливная волна захлестывала мыс,
строенья руша, словно мысль безумца,
казня без показаний и презумпций.
И дрожь по коже зыбилась волнами
в предчувствии беды. И грозная цунами
вздымалась на другом конце земли.
И гибли в океанах корабли,
мычанью вторя хриплыми гудками,
и под домами шевелился лесс...
И жалобно скулил колхозный пес.
2. Пастораль
И месяц заблестел коровьим рогом,
и сумерки мычали по дорогам,
бредя неспешно по моей земле,
и слышалось дышанье в душной мгле.
И над проселком, где она мычала,
и шла, тяжелым выменем качая,
потек рекою вечной - Млечный путь.
И был зеркален плес. И берег - крут.
И вился кнут, как посох Моисея,
и степь в росе лежала, как скрижаль,
как будто кто его собрал, просеяв,
свет тучно в звездном закроме лежал.
Текла Галактика по руслу небосвода
безмолвно, как песочные часы.
Бездонные медлительные воды,
далекие зыбучие пески.
Она едва вмещалась в берега,
в сверкающем, космическом обличье,
она вздымала лунные рога,
и понимала все свое величье.
Пел рог луны пастушеской волынкой,
лучились звезды- иглами в стогу.
И наше Солнце было лишь песчинкой
на водами омытом берегу.
И время продолжалось, как сказанье
и из сосцов текли миры пока,
медлительно скруглялось мирозданье,
как дышащие влажные бока.
3.Рождество
Здесь в духоте и полумраке хлева
стена направо и стена налево
и отгорожен тесный закуток.
Клок сена. Почерневший потолок.
И жмется к вымени беспомощный телок…
Иосиф-скотник у скрипучих врат,
задравши голову, следит за яркой блесткой,
и в бороде от инея белесой
сверкают звезды в тысячи карат.
Привез он нынче утром из роддома
с сынишкой народившимся - жену.
И вот теперь, взирая в вышину,
Гадает по лучистым диадемам
ночного неба - как наречь младенца?
А блестка яркая указывает путь
тем, кто сейчас, топчась пимами в сенцах,
пришел на малыша его взглянуть.
Шпага Дон Гуана
Так походя дырявила сердца,
как на булавку нижет энтомолог
букашку, бабочку, идальго, стервеца,
не разбирая - стар он или молод.
Торчала, пропоров насквозь хитин
(да муж дурак, жена, кончно, - дура),
осиным жалом - из бескрылых спин.
( О, след стрелы нещадного амура!)
А страсть являла вновь, как повелось,
крылатых призраков, летучие обманы…
И вынутую из ночных волос -
в руке Гуана - шпильку Донны Анны
знобило дрожью жала и клинка,
чтоб в ход быть пущенной из-за любого вздора.
Но - с хрустом смять ночного мотылька
рука тянулась командора.
* * *
Мне б с тобой полетать на метле
этой звездной рождественской ночью,
мне б свариться в кипящем котле,
чтоб предстать пред тобою воочью.
Мне б прижаться к ложбинке спинной
под луной. Если только не поздно,
чтоб торчала метла подо мной,
черенком указуя на звезды.
Чтоб ладонями мог я накрыть
два соска, два холодных, как космос,
чтоб нестись нам с тобой во всю прыть,
завернувшись в летящие космы.
Если только на шабаш ещё,
чтоб свести там давнишние счеты,
не умчалась, надравши начес,
ты с каким оборотистым чертом.
Старая церква
Вот он - эта старая церква
в этом богом забытой глуши.
И последняя, верно, зацепка
для твоей окаянной души.
Ты её поразмыкал по свету,
поразвеял вразмёт и вразброд,
как печальную церковку эту
весь честной, весь колхозный народ.
Где киоты её и иконы?
Где окладов златая фелонь?
Только груды мышиной мякины
да зеленый чекистский патрон.
Я подую в патрончик тот горький.
Я присвистну в него, как в манок.
И слетятся- крылатый Егорий
Да мальчонка - святой ангелок.
И взлетим через рухнувший купол,
вознесемся в небесную склень
реактивно, форсажно и круто
над притихшей землей деревень.
А внизу - из проселков и весей
темный лик во свеченье ломпад
да осеннего тихого леса
золотистый узорный оклад.
Скажет молвь убиенный Егорий
за упрятанный куль толокна.
- Это, вишь, не великое горе,
пока в целости всё же она!
И натянет свой лук ангелочек,
чтоб пустить золотую стрелу.
И очнусь. И проснусь среди ночи.
И уже никогда не умру.
1992
Китеж
Во граде Китеже звонят колокола.
Звонарь-утопленник веревкой помовает.
Власы - стоймя. Брада - белым-бела.
Качается да головой кивает.
Во граде Китеже опять гудит набат.
Звонит звонарь, сомкнув слепые вежды.
И рыбки серебристые сквозят
чрез волосы и ветхие одежды.
То в малый колокол ударит, то в большой.
То сыпанет малиновым трезвоном.
Пока весь в водорослях дремлет аналой,
пока ползут улитки по иконам.
Вот шесть ударов. Вот седьмой удар.
Маячит раскачавшееся било.
Без звонаря. Распался в прах звонарь-
рыбешками да звоном растащило.
А звон подводный вширь - по всей земле
сам по себе круглится, истекая,
и куполами светится во мгле
по всей Руси от края и до края.
1992
Циклон
Перемена погоды. Идет долгожданный циклон.
Он развесит по крышам сосульки, разбудит капели.
После вьюжных бессонниц дарует спасительный сон.
Он в крови твоей гулкой уймет голошенье метели.
Ты уснула. Ты спишь. Словно кто-то тебе нашептал
эту жизнь, эту сказку. А голос всё глуше и глуше.
Над тобою вчера ангел снега крыла простирал.
Я опять до утра целовал ледяную подушку.
Как метёт! Ангел снега несет крестовину окна
и по хрупкому насту ступает босыми стопами.
И сквозь тело его, как сквозь тюль снегопада, видна
восковая свеча, что лучится звездою - во храме.
Битва света и тьмы. Мы с тобою заверчены в ней.
Ну куда же нас тащит? Куда? Мне становится страшно.
Ангел белого снега и несколько беглых огней
против тысяч неистовых демонов вьюги вчерашней.
Кто кого победит? Кто кого одолеет к утру?
Оплывает свеча. Свет мерцает звездою во храме.
Я, наверное, все - таки этою ночью умру,
чтоб воскреснуть к утру за окошком живыми снегами.
Ты проснешься. К окну подойдешь. И сначала никак
не поймешь - что случилось. Ну что же случилось такое?
Ангел снега оставил крыло на когтистых ветвях,
а в него демон вьюги, спасаясь, вцепился древесной рукою.
Это слепок застывший неистовый битвы ночной.
Это в храме февральского утра печальная фреска.
И пока во всём мире - рассвет, тишина и покой,
вон кого-то хоронят на кладбище у перелеска.
Тишина. Видно, не было денег платить за оркестр.
Ты стоишь у окна. И внезапно приходит догадка,
что меня больше нет. Нет - на тысячелетья окрест.
Неужели? И губы кусаешь, рыдая украдкой.
Но откуда, откуда же звон этот заупокой?
Звон лопаты о грунт? Или всё ж пробудились капели?
Ну откуда такое? Такой необъятный покой.
Будто ночи твои в эту ночь навсегда овдовели.
Что же делать? Что делать? Неужто уже навсегда?
Рвутся волосы по ветру страшно, космато и длинно.
Ты в лицо моё снежное смотришь - такая беда.
Разжимаешь ладонь. В ней комок прослезившейся глины.
Успокойся. Всё это пока только тягостный сон.
Ты же знаешь, ты спишь, ты же знаешь. И если -
перемена погоды - идет долгожданный циклон,
он уймёт все метели, сосульки по крышам развесив.
А пока, ты же видишь, мерцает во храме свеча,
и никак не погаснет, и светит сквозь сумерки, словно
в битве ангела снега и демонов вьюги - ничья,
и блуждают по кругу далёкие антициклоны.
1990
Гадания
1.
То ли след на морозном стекле,
что звезда в эту ночь продышала?
То ли кустик гераньки в тепле -
неказистый и хилый, как жалость?
Вот прижаться бы только, прижать,
вот зажить бы умно и оседло,
или просто детей нарожать,
как листков и цветочков от стебля.
Только тесно в горшке корешкам.
Только всё - не судьба и не случай.
Только тянет звезда по ночам
корешок, волосок или лучик?
Может быть, это вовсе не я.
Это свет твоего бытия,
отраженный падучей звездою,
что, сгорая, летит над тобою.
1990
2.
Ярый воск от гаданья на дне.
На окне ледяные узоры.
Наяву это? Или во сне?
Если сбудется - скоро - не скоро?
Погадай о судьбе. Погадай.
Кто твой суженый? Кто твой любовник?
Воск застынет. Остынет вода.
Что там? Ро́зан? Пион? Или шиповник?
Может, всё это бредни и вздор?
Может, все это чушь и нелепость?
Капля к капле, к узору узор
воск лицо моё нежное лепит.
3.
Поворожи. Живой я или мёртвый?
Возьми - подвесь на ниточку кольцо.
Смотри - какое смутное лицо!
И сам я весь какой-то полустёртый.
Сооруди над фоткою отвес,
Как маятник - из нитки и колечка.
Разлука будет? Или будет встреча?
Кто буду впредь я? Ангел? Или бес?
Паучьими ли лапками дрожа,
иль пальцами со снятым - обручальным,
тки паутину из судеб случайных,
которых нипочем уже не жаль.
О, волхованье этих чутких рук!
О, жизнь моя висящая на нитке!
Вот так и доживать в извечной пытке,
чуть шевельнешь рукой - и я умру.
1990
4.
Не прожить. И не изжить.
Не избыть. И не избавиться.
Научись кроить и шить.
Научись. Чтобы не маяться.
На живую приметай
душу зябкую. Живую.
Ножницами распластай
эту рану ножевую.
Ведь ножа острее - ложь
неуютная и колкая.
Надоело все? Так что ж!
Проколи меня иголкою!
Сшей вчерашние слова
Да сегодняшние слезы.
Да пусти на рукава
наши вьюги и морозы.
Я оденусь в них. Уйду.
Насовсем. Чтоб позабыла.
Ночью. Или по утру.
Было. Было! Разлюбила…
1990
* * *
За пять минут до ядерного взрыва
я, кажется, читал Хемингуэя.
"Старик и море". Книга Бытие.
Иона - в чреве грозного кита.
За пять минут до ядерного взрыва
я, неродившийся, сидел в уютном чреве,
как Будда, в материнском темном лоне.
И для меня набухшими сосками
острилась звёздно грудь моей Вселенной.
За пять минут до ядерного взрыва
все жизни, нерожденные планетой
сияли в нас. Я приникал к тебе
и ты шептала мне о чём-то древнем.
И закипала пена океана,
и , смешивались с пеною, икринки,
и над водой носились чаек крики,
а на твоих мертвеющих губах
метался и не мог найти покоя
предродовой или предсмертный стон.
За пять минут до ядерного взрыва
ты обладала даром материнства.
Ты зачала грядущую надежду.
В тебе уже пульсировал точка
пронзительного крика, резкой боли,
в тебе уже светилось Рождество.
За пять минут до ядерного взрыва
старик Сантьяго был надежды полон,
что эта грандиозная рыбалка
удачно завершится, а Иона
молился за всех нас в китовом чреве,
и за китом не гнался китобой.
В те пять минут мы были счастливы с тобой.
Встреча
Человек с ухмылкой на лице,
погружённый в схемы истин вечных,
шёл по улице, не замечая встречных,
шёл и повернул в её конце.
За угол свернул - и плащ крылато
взвился. Вероятно на авось
повернул, чтоб выйти хоть куда-то,
и, шагнув, прошёл меня насквозь.
И пока он сквозь меня ломился,
рушились миры и облака,
города вздымались, лес дымился,
уплотнялись до секунд века.
Он прошёл, опять свернув в проулок,
и не видел на пути своём
никого. Проулок пуст и гулок,
лишь ухмылка на лице моём.
1990
Голова
С места лобного упала голова
и со стуком покатилась, покатилась.
Понеслись вприпрыжку ропот и молва,-
мол, казненный-то попал к царю в немилость.
А ещё, что голова-то, мол, жива,
закопали - вновь явилась в мире.
Спросят только:
- Сколько будет дважды два?
А она в ответ:
-Кажись, четыре!
И на шею снова - прыг кому-нибудь.
И давай вещать: Земля-то, дескать, кру́гла!
Дескать, путь на небо - Млечный путь!
И пойдет, пойдёт спиваться с круга.
И начнёт мутить , как омуты, умы,
и мечтать о шапке Мономаха,
и потянутся, потянутся дымы
над дворцами… Только вдруг с размаха
хряснет между позвонков молчун-топор,
а чтоб более уже не воротилась,
всем тем буйным головам в укор
выдумал сам царь такую милость:
зарядили пушку головой,
выстрел грохнул, радостное чудо!
Унеслась под визг и бабий вой -
в никуда, вернувшись ниоткуда.
Только скрылась из виду едва,
я за столб схватился,
вижу - волос - подо мною шевелится голова
и вещает глухо грозный голос.
И лечу, лечу я в никуда,
за́ волос схватившись - в грозном мире.
Вопрошаю:
- Сколько будет дважды два?
А в ответ гремит:
- Кажись, четыре…
Нежная гурия
Ты трижды погибла в дорожных авариях,
ты трижды в гробу утопала в цветах,
и вот ты собою меня отоварила,
как верою в гурий шахида Аллах.
Хочу ли хамсу и хочу ль хочипури я?
Шашлык на шампуре? Навзрыд хохочу.
Но ради тебя, моя нежная гурия,
я скулу кому-нибудь да сворочу.
Эпитафия от Фауста
Как хочется, Гретхен, погреть на твоём
огне провонявшие смолами руки.
Нам лучше бы было, поверь мне, вдвоём
под камнем лежать, чтоб не знать этой муки.
Луна
Александру Зенкевичу
Луна накрылась бледным тазом
и ну лудить прорехи туч,
чтобы не пропустить ни разу
ни эту лужу и не ту.
Тележным колесом Сансары
по кратерам, как луноход,
чтоб с конюхом, как древность, старым,
искать меж облаков проход.
Мы с ним в скафандрах белых бродим,
ведь до луны слетать - пустяк.
И вот я вижу - это Олдрин,
но только двести лет спустя.
Как в плату впаяны деревья -
они - один сплошной радар,
и вся притихшая деревня
читает лунный календарь.
Я твой, Селена, патриот.
Ты вся в светящихся полипах.
По огороду, как триод
пришелец шастает на липах.
Спеша мерцающей тропой,
как ртуть - ко рту - сквозь таз дырявый,
пока не кончился припой,
луди, Луна, экстаз дарованный.
7 июня 2010
Кощеева связь
Веселись Василиса в драконьем дворце!
На кону - конь да меч, да иголка в яйце.
Словно камень в праще -вся Кощеева мощь,
да вильнула хвостом пробежавшая мышь.
Так вильнула хвостом, что - в осколки яйцо,
и на пальце твоём потемнело кольцо.
С пялец на пол иголка,- концом надломясь,
вот такая меж нами бессмертная связь.
14 июня 2010
Экзистенциальная философия
Александру Денисенко
Давай, поговорим о Кьерк-Егоре,
чтоб глубже вникнуть в хмурый экзистанс,
переболеть бы им, как дети корью,
но, видимо, давно утрачен шанс.
И не вернуть, такая, боже осень,
что прямо в душу каждый падший лист.
И замужем давно Регина Ольсен,
и все кто был женат - поразвелись.
Очнись от гроздьев стылая рябина,
припомни, распрямляясь, городьба,
четырнадцатилетняя Регина,
выходит, нам с тобою - не судьба.
Такая здесь, прости меня, дорога,
что через - даже волоком …Потоп.
Фонарь. Аптека. Черт сломает ногу,
а дуб ушел снабжать собой гортоп.
И ломкий лист повсюду понасорен,
и гибнет до прожилок под пятой,
и плановым поселком - бедный Серен
уходит мало-мало подпитой.
Цилиндр его немножко смят в гармошку,
дырявый зонт с погодой не в ладах,
как ноги, что хотят плясать частушку,
но не с руки -в кирзовых сапогах.
И мы с тобой, Сашок, не Копенгаген -
что тут к чему? Зачем такой бардак,
что рождены мы вроде бы - богами,
ну а живем зачем-то кое-как.
Зачем он в нас вселился-эгоцентрик?
Философ хмурый, шизик, однолюб,
да и еще в таком большом проценте,
что жись - не жись. Что белый свет - не люб.
Давай затянем лучше про рябину,
сорвем хот б на песне что ли злость,
давай помянем юную Регину,
чтоб ей покойно замужем жилось!
1990
Юродивый
Российское юродство - не уродство
ущербной или немощной души,
но если лжи и подлости господство-
душа вся в струпьях, в разуме свищи.
В скотоподобном облике, смердящий,
живой иль мёртвый, как он не похож
на тех святош, кто для святыни вящей
благоуханным представал из кож,
кириллицей красиво испещрённых...
Как тех святых, столь тонко изощренных
в искусстве проповедованья, в дрож
вгонял бессмысленным свои звериным криком
и мерзостным богопротивным ликом.
Опричник, ты ему и руки крутишь,
и затыкаешь рот куском полы,
но проклиная никоновский кукиш,
на царский дом великие хулы
он изрыгает снова, вырываясь,
от холода икая, но не каясь.
Орёт кликушей! Навалилась стража, но
крик его, невольно будоража
на зрелище спешащую толпу,
уже пророчит мученика путь!
И там, где снег растаял до камней
от раскалённых докрасна коленей,
порхнувшим словом - серый воробей
чавокает. И запахом палёным
уже наносит ветром из скитов.
И тысчи других крамольных слов
из уст в уста порхают воробьями.
Несметны стаи их! Поробуй изловить!
А он все кроет! Непотребен вид.
Хоть в кандалах. Хоть если в злачной яме.
Затоптан в кал и позабыт как будто...
Но вдруг грядёт волной крестьянских бунтов
из ямы той-юродивого крик...
Вот отчего так бледен царский лик.
1991
Баллада о расколе
Не три, а два перста. И хоть сотри
его ты в порошок - он не уступит.
Так боль саднит занозой в мокром струпе,
когда уже палач топор острит.
Так позвонки звонят колоколами,
когда по лезвию таёжною рекой
кровь хлынет. И такой войдет покой
в тебя, хоть пей его глотками,
как воду ту из бочажка под кедром,
а ведь совсем как будто пропадал,
но изловчился все же, дёру дал,
оскалясь волком в темноту: "Покеда!"
Есть Правда с Кривдой, истина и ложь -
и он не уживётся с полукривдой.
Нет - не с руки -рукою торопливой
принять, как милостыню, - лжи разменной грош.
Лишь птичьи свисты вместо пенья икоса,
в котомке соль, да рожь - на семена,
да вместо рожь - святые имена,
да на губах ухмылка: "Накось , выкуси!"
И как царь- колокола исполин-осколок,
которого земле носить невмочь -
в глухие недра, в неизвестность в ночь,
рудою в землю - уходи раскольник.
Чтобы пройдя сквозь адский огонь судьбы,
уверовать в кержацкий рай таёжный,
где камни жизни каторжной, острожной
он обратит своим трудом - в хлебы.
1991, 2010
* * *
Россия паволок и пав
и синих взглядов с поволокой,
хочу в глазах твоих пропав,
остаться болью и морокой.
Хочу уйти в твою парчу
морозных окон, в тьму келейки.
Открыть псалтирь. Зажечь свечу.
Унянчить гусли на коленки.
Персты на струны. Звон да стынь.
Да слов летящих Гамаюны.
Огонь в печурке. "Чур!" да "Сгинь!"
Да зев отверстой домовины.
Верста к версте. Да взмах пера,
с крыла упавшего на битву.
Ещё не время, не пора.
Ещё хочу допеть молитву.
200?
* * *
Плясал сосед, дрожали стены,
плескалась водка на столе,
а с ним молодка - после смены,
как и сосед навеселее.
Шёл гоголем вокруг девицы,
шёл, подбоченясь, каблуком
вбивая гвозди в половицы
на два удара молотком.
Она не отставала тоже.
Удар в удар-знать, божий дар.
И отзывался мелкой дрожью
настенный женский календарь.
Мне снилось- пляшут исполины.
И сквозь прерывистые сны
фарфоровая балерина
кренилась с полки у cтены.
1991
* * *
Мой утлый барак, мой вагон прицепной,
топорщась углами и гранями,
ты грезил о доле и жизни иной
и к свету тянулся геранями.
Какими морозами жало тебя!
И пичкал ли кто-то ковригами?
А ты под застрехою грел воробья
и хлебом делился с дворнягами.
Ты помнил о голоде и лебеде.
Ты зажил, опомнившись, кое-как
и всё белоснежных берёг лебедей
на жалких малёванных ковриках.
Качало гулянками. Стуком колёс
мерещился пляс за стеною.
Ты плясом своих обитателей тряс
вдвоём с разорённой страною.
Таращась чердачным окном по ночам
на спутник, тоску беспричинную
таил. И как в самом начале начал
растапливал печи лучиною.
1991
По Канту
Когда б рациональный Кант,
критиковавший чистый разум,
на брудершафт налил стакан
да выпил разом!
А ведь бывало он пивал
в той общежитской комнатёнке
с тобой и тут же наповал
таранил логикой потёмки.
И как котенка носом тыкал,
тебя в салат, как в вещь в себе,
ты с ним не "выкал", ты с ним "тыкал",
хоть выколь глаз - он дым в трубе.
По сектору шарашась частному,
на пару с тем императивом,
не мог ты общего от частного,
отнять. И в рвении ретивом
заагдамев до онемения,
не мог ширинки застегнуть,
но все ж, конечно, тем не менее,
ты продолжал чего-то гнуть.
И даже если сполз парик
и букли паклей сбились набок,
ты говорил и говорил
всё то, что надо.
Росбакалейский бакалавр,
презрев учёности полезность,
ты хлещешь прямо из горла,
оббив бутылку о железо.
И знаешь только об одном
с самим собой и Кантом в споре -
ворочать ящики с вином,
как глыбы вечных категорий.
* * *
Маркитантка моя, маркитантка,
среди прочих докук и обуз
полюбила меня за таланты
и за то, что был списан в обоз,
за походную флейту в котомке,
за слова, что дороже монет
позабыла об этом и том ты
и поверила - лучшего нет...
На телеге валяюсь в соломе,
словно сломленный натиском враг…
Где вы губы такие соленые?
Где мониста нашейного бряк?
Меня сбросят в овраг среди прочих,
кто уже - ни рукой, ни ногой,
штык меж рёбер, чтоб дело-короче,
буду в яме валяться нагой.
Ну а ты за обозами-дальше,
напевая мотивчик простой,
чьей-то там наградною медалью,
удаляясь - верста за верстой.
* * *
Это жало вокзала,
суета муравейника,
ты "Прощай!" мне сказала-
но другое мгновение,
накатило, схватило,
покатило в Солоники...
Мне тебя - не хватило,
я - мураш на соломинке.
Сунь травинку облизанную
в беготню возлепляжную,
как басмач из обреза,
ночь стреляет по-прежнему,
и, небрежно хватая,
мурашей побережья,
я шепчу : "Ты святая!"
Но совсем безнадежная.
Безодеждная, мокрая,
как прибрежная галька,
как кислинка домоклова,
ты немножечко -горькая...
Это было так кратко,
но зачем-то хранишь ты
ту травинку - закладкой
в недочитанной книжке.
* * *
Коли вьюга Кали-Югой
шибанет в моё стекло,
укачу-ка жить в Калугу,
там и сытно - и тепло.
А в Калуге околею,
и тогда не закричу -
и в созвездье Водолея,
потихоньку отлечу.
Зубная боль России
Открою том истрепанный, засаленный.
История не знает сослага…
Зачем стреляла в Трепова Засулич?
Ну как бы так, чтоб всё же не солгать?
Красавица? Ну как сказать. Быть может.
Почти что даже, может, Анна Керн.
И по рождению - не то чтобы вельможа,
но и конечно всё -таки не чернь.
И вот в горячей муфте револьвер,
почти как в ящике мой бум-пистоль дуэльный,
Дантесом в кабинет - к барьеру - Вера -
и взгляд загадочный блестит из под вуали.
Здесь нужно всё же сделать отступленье,
градоначальник* Пушкина почтил,
воздвигнув памятник. Девица в исступленье
и - в наступленье. Вот уже почти
что вынут револьверчик, и взведен
курок-урок преподнести арапу!
Обаксельбантен он и озвездён.
Прекрасный китель. Бакенбард каракуль.
На спуске пальчик - пуля из ствола
летит, и выстрел грохотом кареты -
бумс! Но градоначальник, как скала,
бронежилетят орденов караты.
Но Вере ли Засулич пожалеть
создателя сети водопроводов?
И вновь - на спуск. Звени оркестров медь!
Гудите трубы питерских заводов!
Ликуй студент, сходя с ума в тюрьме,
от розг спина - синее, чем каналы,
идя на дело Вера на трюмо
оставила Тацитовы анналы.
И в антраците прошлого, как будто,
сквозь зеркало, как сквозь стекло экрана,
она увидела себя отважным Брутом,
сражающим зловредного тирана.
Но если бес бы Трепову в ребро,
как Александру нашему второму,
а то свинец как Сан Сергейчу, кро-
ме того ещё бы хоть полштофа рому.
-Да што фы! Што фы! - говорил хирург,
на Микки Рурка, вроде бы, похожий,
пошарил щупом,и, не вымыв рук,
скорей заштопал генералу кожу.
Присяжных на арапа не возьмешь,
они кого захочешь обдантесят,
а в зал суда сам Фёдр Михалыч вхож,
да и недавно только от дантиста.
Оправдана девица и к тому ж
возведена почти что в Жанны Д'Арки.
Когда бы дети, да семья, да муж,
когда б бойфренда щедрые подарки!..
Зубная боль России - терроризм,
на стенку стенка, выстрелы дуэльные,
вот так, за каждый мало-мальский "изм",
и платим. Ну а чем вы недовольные?
* Кроме того, что градоночальник Петербурга Трепов
отдал приказ сечь розгами сидевшего в тюрьме студента
Боголюбова, который не снял шапки перед начальством,
он ещё и поставил памятник А.С. Пушкину и проложил
водопровод на Васильевский остров.
Фуга
Не пересечься нашим временам
и именам уже не перепеться
в созвучии едином. Лишь соседство,
а не сплетенье суждено корням.
Мы отдаёмся разобщённым снам.
И сколько бы телам не продолжаться -
друг к другу им корою не прижаться
и течь во времени по двум чужим стволам.
Ведь мы лишь трубы, встроенные в храм,
созвученные фугою одною.
И время катится по нам живой волною,
струёй горячей - от корней к ветвям.
1977
* * *
Остановись перед самим собой,
остановив на миг поток мгновений,
как будто от руки прикосновенья,
остановись перед самим собой!
Перед секундой этою замри,
смотри как лист застыл от изумленья,
ещё не веря неизбежности паденья,
но всё же за мгновенье до земли.
Пусть плавно этот миг перетечёт
в крик птицы и в трепещущий луч света,
и в прядь волос, взметнувшихся от ветра,
и жизнь твою чертой пересечёт ...
Пускай задаст вопрос, не дав ответа,
и в круговерть сомнений вовлечёт.
1978
Звёздная отмель
Дом у реки над обрывом стоит,
спит над водой одиноко,
ставень петлёй проржавевшей скрипит,
словно уключиной лодка.
Пенит волну обветшавший карниз
в безднах мерцающей ряби,
тени осин опрокинулись вниз
рядом с созвездием Рыбы.
Рвётся ль звезда из разлапистых пут,
в кроне просвета ли ищет,
или сквозь бредень ветвей Млечный путь
нельмищей бьётся о днище?
Горбится гладь чешуистой спиной,
блещет огнистым извивом.
То ли обрыв набегает волной,
то ли волна под обрывом?
Или у края скрипучий баркас
обмер, тяжёлый, как комель,
или же мир наплывает, кренясь,
кровлей на звёздную отмель.
1991
* * *
Давно ли свадьбу пировали,
давно ли здесь со всей роднёй,
а вот уже отпоминали
и девять дней, и сорок дней.
Давно ли за столом, за этим
сидели дочери, сыны,
но обручились с белым светом
на все четыре стороны.
Давно ли пелось и плясалось
так, что ходили ходуном
И стол и стены…Но осталось-
стол да дорога за окном.
Вечный
Ты уходишь в себя, как в пустыню пророк и отныне
только след от ступней, только вмятины пяток на скудном песке,
только слепок с тебя, отформованный в точной бессмысленной глине,-
всё, что было тобой мне напомнит тебя, нелюдимый аскет.
Шевелятся песчинки и силятся вверх приподняться, тебе подражая,
и, сцепляясь на миг, в толчее бесполезной теснятся толпою подобий твоих,
только тут же с шуршаньем опять осыпаются вниз, продолжая
волновое движенье песков с магнетической силой опилок стальных.
Протекая сквозь поры, сквозь трещины, сквозь поврежденья
плит надгробных, поверженных статуй, сквозь щепки и сор,
ты из мира прекрасно-величественных нагромождений
истекаешь в пределы безликих распавшихся форм.
Там таинственной мыслью создателя ты помещён, словно кокон,
как послание вечности от миллиардов ушедших существ,
ты, пронизанный мыслью времён, электрическим током
галактических бездн, просочившихся в щель первобытных пещер.
Как пульсирует через тебя, вырываясь наружу напором созданий
затвердевшая звёздная плазма, как силится выплеснуть жизнь и цветенье Земля,
как вершится, струясь сквозь зрачок твой, завет созиданья
рядом с неумолимым заветом распада и забытья!
Твой приход и уход в этой драме уже не имеет значенья,
рассыхается глина твоих мёртвых слепков, нелепо дробясь на куски,
мы из них в непомерном усердье опять воздвигаем ученье,
задыхаясь в песчаных смерчах, вновь упорно приводим в движенье пески
1991
* * *
Как рыбы или птиц ночные тени,
мы, предаваясь хаосу течений,
плывём в сплетенье душ, тел голосов, мелодий,
просвеченных и чистых, как коллодий.
И нам с тобой тесней прижаться нужно
друг к другу чешуёю всей,
чтоб нас теченьем не разъединило,
чтоб света лунного кружащее горнило
втянуло нас с тобой и сохранило
в мерцанье влажной полости своей.
1980. Томск-Челябинск
* * *
А рельсы думали мчащимся поездом
о всем, что уже изменить было поздно,
о всем, что наделали мы, натворили,
о всем, что друг другу мы наговорили.
А рельсы думали две своих мысли,
одну о тебе, другую о выси,
одну о беде, другую о радости,
и их уже было не развести.
Как стрелки, как миг у тебе на запястье,
как счастье наше, и наше несчастье.
* * *
В том городе, где нас с тобою нет,
где столько лет толпятся чередою,
как свет вернувшийся, как самолётный след,
ещё живут знакомые нам - двое.
То мы с тобой бредём сквозь листопад
назад, в былое время прорастая,
в том городе, где почерневший сад,
притихший дворик, улица пустая.
Рождение
И хлынул свет, предметы обтекая,
потоком звёздного, тугого вещества,
и потекли, как реки, возникая
в самих себе, живые существа.
И ты, войдя в поток, уже не выйдешь
из струй, где вьются звёздные рои,
и если оглянуться, то увидишь -
там, за спиной, - подобия свои,
с которыми тебе уже не слиться -
отца и деда меркнущие лица,
что от тебя успели отделиться
и удалиться, и пропасть вдали,
а за Землёй, подобия Земли,
катящиеся дымными шарами,
между планетами, кометами, мирами,
летящими в мерцающей пыли
всё дальше, становясь не тем, чем были -
планетой, капелькой, частичкой звёздной пыли.
* * *
Н. К.
Ты мой безликий инквизитор.
я твой великий еретик,
хоть неказистый, как транзистор, -
торчу антенной среди пик.
Среди лоснящихся ланскнехтов,
и снящихся тебе машин,
над латным лязганьем проспектов
с шуршаньем мышиным шин
босой ступнею снегопада,
опять - не в такт, опять не в лад,
в сугроб вмораживая падаль,
газет, я ничему не рад.
Корпоротивных вечеринок
давно противен жирный противень,
на нем подобием личинок
колбас нарезанная просинь.
Жирна жратва, "Нарзан" не греет.
И тарзанеет, что-то, зреет
во мне по Фрейду иль по Юнгу…
Не обещаю деве юной
любови вечной на земле.
Да и на кой такая мне?
Я приеду
"Эта женщина недописана…"
Леонид Губанов
От макушки до дома Макушина*
по Ушайку влюблен я по-прежнему.
Без утайки. Как в Ирку Мокрушину.
Как при Хаустове. Как при Брежневе.
Словно в сказке про дедушку Ленина
с мандаринами, с апельсинами,
я склонюсь над твоими коленями,
обниму их с неистовой силою.
От макушки до веток с гирляндою
умыкнуть бы тебя - непорочную,
вместе с комлем - хотя бы в Курляндию,
в ночь каретную, дочь барочную.
На колени Саскией Рембранта,
чтобы глазки строила, киса,
чтоб салазки, как лекции Ремаровой,
чтоб, как с горочки, -знай записывай.
Я приеду в Томск как-то трезвенький,
позвоню тебе по мобильничку,
а в кармане моем мавра лезвие.
одевай што ль, давай, шубку беличью!
Выходи што ль, скажу, дева-ягода,
дева мужняя, будь Инессой Арманд,
да какая в том тебе выгода,
когда нож протыкает пустой карман?
И опять домой на маршруточке,
и опять "Не мой!" - маята одна.
То не басенки. То не шуточки.
Потому вот я и не пью вина.
* Историческое здание в Томске
Калым
Баржа, словно нутро моржа.
Где зад её - где перед?
Пришла. И надо разгружать
мороженную пелядь.
Глядел, блюдя, товаровед
и мрачно, и угрюмо,
как шёл литературовед
по трапу в жерло трюма.
Воришкам делал укорот,
скостив в наряде ходки
за рыбу редкостных пород
в ощажьей сковородке.
Изба-наседка
Нахохлилась плетнём. Торчит перстом труба,
взывая к небесам без малого два века,
взмахни крылом - старинная изба,
сидевшая весь век на месте, как наседка!
Вон над тобой летят твои птенцы
с громовым грохотом, в железном оперенье,
лишь дрогнут, охнув, сгнившие венцы.
когда они промчатся на мгновенье.
И стихнет всё. И лишь в печной трубе
уймутся отзвуки неистовой турбины,
вновь запоёт в ней ветер о тебе,
ужатом под стекло немыслимой кабины.
Но ты летишь. И звук опережая,
не слышишь пенья, сам подобный ветру,
и клюв твоей машины, угрожая,
крушит, как хрупкую скорлупку, - стратосферу.
1991
* * *
За деревней деревья в рубахах до пят,
словно древние деды стоят,
сквозь грачные чёрные гнезда
по ночам осыпаются звёзды.
Рано утром кричат на березах грачи,
солнце красное - как чугунок из печи,
ходит облачный дед за сохою,
тянет облачный след за собою.
Уход
Петру Степанову и Анатолию Маковскому
Поэты с лицами иноков русских,
презренные бомжи в безумном миру,
вы - как процент -на усушку с утруской,
если вся жизнь превратилась в муру.
Вчера пришёл один, сподобившийся,
то ль странник с сумою, то ль Аввакум,
то ль сторож, то ль грузчик, толь просто спившийся,
сказал: "Cogito ergo sum!"*
Вонял власеницей, гремел веригою,
казал гноище своей спины,
делился с собаками чёрствой ковригою,
и вещие пересказывал сны.
В сплошной коловерти бессмыслицы чуждой
вещал свою истину, мыслью сиял,
взглядом стакан придвигал для чуда,
и не иссякала сила сия.
Читал про погибель, читал про дорогу,
предсказывал света скорый конец.
Потом ушёл. Наверное, к Богу.
Стряхнув с себя тяготенья свинец.
Вонёсся, смерив гордыню, и шагом,
рубаху смирительную скинув едва, пошёл,
подобно пожарным шлангам,
влача, аки по суху её рукава.
В холод ушёл он аминозиновый,
по дешёвке душу отдав-задарма,
галлюцинируя Блоком с Азимовым-
в зиму, в галактику, в дурдома.
1991
* Мыслю, следовательно существую (лат.)
Мысль
Мысль его, словно лунный ландшафт,
где за кратером кратер, как оспа.
Тлен и прах. И в руинах лежат
города, И за осыпью осыпь
оползают, пыля и дымя,
вытекая медлительно через
край разлома, пределы ума,
как песок сквозь проломленный череп.
* * *
Видать, пора писать про осень.
Про листьев страшные потери.
Патрон уже в патронник дослан,
пошёл полураспад дейтерия.
Да, знать, цепное оцепленье
из бурых, рыжих и оранжевых -
сумбурным будет отступление
кооперативами гаражными.
Взрывной волной в теснинах улиц,
катится ей антициклоново,
стоять деревьям, как обугленным,
в обозах оставляя клёны.
И двор, захваченный позёмкой,
на милость снега тут же сдастся и,
чтоб закрепить успех, предзимье
усилит степень радиации.
* * *
Тютчев -
чутче
паутинных нитей
и те
и эти
тянутся лучами к звездам.
* * *
В каком бы зале не мерцать,
светясь загадочной улыбкой,
не спрятать прелести лица,
скольженья полутени зыбкой.
Оставить лютню и мольберт.
Шагнуть сквозь стену, брякнув шпагой.
И вот он я - ни жив, ни мертв,
всего лишь квант вселенной шаткой.
И ты выходишь из зеркал,
из золоченых рам навстречу,
алхимик старый предрекал
каббалистческую встречу.
Но в колбе зелье докипит,
но прекратится бормотанье,
ты в холст уйдешь, а я транзит
продолжу своего скитанья.
2006
