* * *
Я – человек, выползающий из руин.
Еле живой, окровавленный – и один.
Где-то в завалах остались мои друзья.
Господи, на хрена тебе жизнь моя?
Я – человек, еле выживший между плит,
Рухнувших, сокрушивших привычный быт,
Камни пробил я и вроде пока живой.
Господи, что мне делать с самим собой?
Я словно призрак эпохи, которой нет,
Брошенный среди крошева прошлых лет,
Кость перегрызший и выползший в никуда,
К новой орде, переполнившей города.
Я не укор вам, я просто еще живу,
Длюсь, не сдаюсь, сохраняю свою главу
От помешательства, рухнувшего на вас.
Господи, что ты еще для меня припас?
Языческие стихи
Кончайте бодаться, собратья мои!
Навіщо нам ворогувати?
Язык вместе с мовой – нам оба свои,
Обидва – від мами і тата!
Прекрасны слова – «соловейко», «пустун»,
«Лелека», «майдан», «волошковий».
Я взял бы их в русский за их красоту,
Но лучше принять вместе с мовой!
Да будь я унсовцем преклонных годов,
Або найостанніший рогуль, -
Я русский бы выучил просто за то,
Что им разговаривал Гоголь!
Мне странны иные – ты не осуждай –
Співці вишиванок і хати, -
Та мову я б вивчив для того, бодай,
Щоб Ліну Костенко читати!
И если судьба мне такое дала,
Я горд и взлетаю все выше:
Дві мови у мене, два дужих крила!
Не дам ни одно отчекрыжить!
* * *
И этот город – Киев? Да не врите ж!
Хоть имя то же – суть, увы, не та.
Мой Киев затонул. Он, словно Китеж,
Перед ордой замкнул свои врата.
И я плыву в зыбучем полумраке
По улочкам, которых больше нет,
И примечаю траурные знаки
Погибших лет.
Мой город был не краше, но достойней.
Его еще не залила толпа.
Над ним сиял тот самый отсвет горний,
Что создает поэта из раба.
Был неуютен, но не обезличен,
Жил под серпом, но с княжеским венцом.
Он был отличен пересвистом птичьим
Культур и наций, старцев и юнцов.
Мой город жил, весь мир в себя приемля,
Но не склоняя ни пред кем чела.
И это не Майдан ушел под землю –
Его эпоха илом занесла.
Но приглядитесь: там, в бетонной чаще,
Компрачикос архитектуры, он
Безмолвствует, как сфинкс,
в века глядящий,
А не объятый ревом стадион!
Нельзя безнаказанно в Киеве жить
Нет, это болото не растормошить,
Под свист молодецкий.
«Нельзя безнаказанно в Киеве жить!» –
Воскликнул Жванецкий.
Провинция с пафосом. Мертвая зыбь.
Холопья закваска.
Весь жемчуг души перед нею рассыпь –
Лишь глянет с опаской.
Эх, думал, свалить бы отсюда, и прах
Стряхнуть – и осанна!
«Нельзя безнаказанно…» – знал ведь, дурак,
До мудрого Жвана!
Все медлил, вбирая его колдовство,
Травим и врачуем.
Отныне я порчен, я мечен его
Ночным поцелуем.
Пиликай любовь или в башню запрись,
Взлетай в грозовые –
Тебе никуда не сбежать, не спастись
От города-Вия!
Он тянет, как в омут, он манит грешно
Подольскою кручей.
«Нельзя безнаказанно в Киеве…» Но
А где есть – получше?
Будда
Будда медитирует и принимает облик цветка.
Стингеры, пролетая, не мешают ему ничуть.
Мальчики из спецназа
ждут сигнала и шашлыка.
Будда видит их третьим глазом
и проникает в суть.
Чакры его открыты и голова ясна.
Он бы мог повернуть ракеты,
но думает: на фига?
Мальчики в камуфляже пятую ночь без сна.
Но без сна и снайперы их врага.
Смуглый парнишка, прячась, пробирается в Назарет.
Крупный план: провода в руках, уходящие в рукава.
Стингер словно принюхался, лег на горячий след.
Щелк, кино: марширует дивизия "Мертвая голова".
Снова щелк: певица, облизав микрофон,
Имитирует страсти с ляжками наголо.
Тень над Эрмитажем: это старый грифон
Вырывается в небо, расправляет крыло.
Щелк.
Лужайка у озера. Лодка скользит в воде.
Щелк.
Какая-то драка, дерганье ног и рук.
Щелк.
Любовная сцена в лагере в Караганде.
Щелк.
Рекламная пауза. Вырубим звук.
Смуглый парнишка с толовой шашкою на груди
Приближается к дискотеке.
Вот-вот он нырнет в толпу.
Господи, отпусти нам грехи наши,
Господи, огради!
Бог медитирует.
Он прикрыл
третий свой глаз во лбу.
Памяти Инны Клемент
Что-то рассказывала взахлеб,
Рюмкою в такт размахивала,
Волосы свешивала на лоб,
Пепел на платье стряхивала.
Чудом слиняв от одной беды,
С маху влипала в новую.
Вихрь безоглядности, маяты
Нес тебя, непутевую.
Как мы шатались по городам,
Версты стихов вышагивая!
Пили в шалманах дрянной «Агдам»,
Души, как вены, вспахивая.
Как на Подоле крали сирень,
Жаркую, монастырскую,
Как стихотворные трень да брень
В гуще кофейной сыскивали.
Все порывалась бежать, лететь,
Да небылицами потчевала.
Как-то в стихах огневую смерть
Ты себе напророчила.
Крымский загул да загорский скит –
Да поезда прощальные...
Сколько же лет, от какой тоски
Длилось твое молчание?
Кто ты отныне – трава, звезда?
Как обожгла игла меня…
Будь она проклята, искра та,
Ставшая смертным пламенем…
Ты отпусти меня, время
Ты отпусти меня, время, в какой-нибудь век иной,
Где вслушиваться не надо в шорохи за спиной,
В век понаивней, чище, не скомканный суетой,
Не провонявший гарью и кровью не залитой.
Давай пропустим эпохи бунтов и перемен,
Века – недоразуменья, столетья – не-встать-с-колен,
Отбросим костры и зоны, холеру и прочий мор,
Мне хочется жить спокойно, не тратясь на этот вздор!
Найди мне эпоху лада, где прост и понятен свет,
Такую – без зла и яда, без войн и лихих побед,
Без фюреров и тиранов, без нечисти во властях,
Без монстров с телеэкрана и плебса на площадях.
Без атома с интернетом я, право, проржить бы мог.
Неужто во всей истории нету таких эпох,
Бесхитростных и безгрешных, не тянущих в жернова,
Таких, где можно укрыться ОТ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА?
Реактивный Харон
Толпа, чемоданы, раскатистый гром,
И тени двоятся.
Уносит тебя реактивный Харон.
Нет силы прощаться.
И терпкая обморочь давит в виски
Страшней приговора,
И скрипы уключин встают на носки
Над ревом мотора.
Мои дорогие, родные мои,
Зачем вы? Куда вы?
Тяну я пустые ладони свои
Над горькой державой.
Здесь все проржавело, и тянет трухой
Из лавок и храмов.
Здесь все отболело, и снова чужой
Здесь род Авраамов.
Машу вам рукой, не склонив головы,
Не смею: "До встречи!"
Что делать, весна принесла нам, увы,
Не лето - но смерчи!
Прощайте, родные, дай Бог вам покой,
Звоните - я дома,
Пока не накрыло меня с головой
Волною погрома...
Волна
Волна опаловая, волна агатовая,
Слюдой заваливала, на мол накатывая.
С горой заигрывала, притворно-ласковая,
Вуаль индиговую свою споласкивая.
И, на колени к камням запрыгивая,
Как бы в смятении себя разбрызгивала.
Затем, усталая, на миг откатывала -
Волна опаловая, волна агатовая.
Везде раскиданы мазки неистовые:
То малахитовые, то аметистовые,
В рассвет - свинцовые, в закат - рубиновые,
И бирюзово-аквамариновые.
А ночью море аспидно-черное,
В его узоре стекло толченое,
И, гривой пенною пошевеливая,
Лежит мадонною рафаэлиевой.
А по утрам оно золотистое,
И крабы мраморные ползут, посвистывая.
И вновь русалкою шумит патлатою
Волна опаловая, волна агатовая.
Весь океан, берега покусывая,
Лежит, поигрывает своими мускулами.
Еще немного, и впрямь излечится:
От человека, от человечества.
Домик у моря
Вырываясь из города, как из дурного сна,
В августе мы себя обнаружили в домике на
Берегу у моря, где не умолкал прибой,
Где тянуло тебя на сон, а меня на бой.
Как Садко, я полез в пучину, и ядовитый скат
Так долбанул кретина, что я чудом доплыл назад.
Ты руки заламывала и прикладывала к вискам.
А потом мы гуляли по винам да шашлыкам.
Ты обгорела, и моря простор для тебя постыл.
Ты то и дело в Питер рвалась - не хватало сил.
Но на закате, в кафе, переждав жару,
Ты о креветок и пиво гасила свою хандру.
Я изучал тебя: как ты плаваешь, как ты ешь,
Я целовал тебя поперек, и вдоль, и впромеж,
Тобою и морем я до конца моих дней пропах.
А спорили мы, словно дети, - о пустяках.
Мы засыпали под визг и топанье сотен крыс,
Словно их стаи во имя Гаммельна шли на мыс,
В топоте этом дрожали и домик, и вся скала.
Я говорил: "Это ежики, детка!" - и ты спала.
А вокруг, как в агонии, рушился белый свет.
Чавкая, пожирал человечество интернет.
Бомбы сыпались. Башни падали. Пел Кобзон.
А я тихие звездопады вплетал в твой сон.
А во мне все было предельно обострено,
Словно длилось одно феерическое кино,
Где я сам на экране, не смыслящий ни черта:
Я, от смерти уплывший, вошедший в твои врата!
Крымъ
Ялта. Гурзуф. Симеиз. Ореанда.
Что ни созвучье - то выплеск таланта.
Что ни названье - то тысяча брызг:
Керчь. Кацивели. Форос. Кореиз.
Ялта - легчайшая пена морская,
Словно с бокала с шампанским стекая,
Солнечным бликом легла у воды,
Вольно раскинув земные плоды.
Грозный Форос устремил свой фонарь
В сумерки Греции, в древнюю марь.
Звук Ореанда, увы, парфюмерен:
Приторен он, франтоват и манерен.
То ли названье коварное: Керчь!
Корчатся в нем и кручина, и смерч.
В слове Гурзуф - налетающий ветер,
Фыркают флаги и плещутся сети,
Гулкое эхо удвоило "у",
Груди утесов держа на плаву.
Как целовалась волна в Кацивели!
Словно колхидские пели свирели!
Слаще "Шанели" шашлычный дымок,
Злато кефали струится у ног.
Или пьянящее слово Массандра:
Привкус магнолии и олеандра.
Жгучий, текучий настой янтаря
В винном, карминном ларце сентября.
А Коктебель почему-то созвучен
С крабами, с визгом рыбачьих уключин.
Тут литераторский люд колдовал.
Отсвет его - сердолик и опал.
Гаспра, Массандра, Мисхор, Симеиз...
В гору ль карабкаться, падать ли вниз,
Перебирая
шальные дары
Странного рая
по имени Крым.
Раковина Сивилла
Чаячий зов гортанный,
черная глубина.
Радужные рапаны
я доставал со дна.
Море бубнило глухо,
капли цвели на лбу.
Ты подносила к уху
тонкую скорлупу.
Ты улыбалась странно,
словно он пел лямур -
вестник из океана –
ведьминский перламутр.
Тайный, почти бессильный
гул из глубин времен.
Влажный, живой, мобильный
Вечности телефон.
Раковина – Сивилла,
раковина – шаман!
Дай мне такую силу,
чтобы сводить с ума!
Чтобы сквозь гул шептались
сказы и волшебства,
чтоб для нее вплетались
в Вечность мои слова…
* * *
Ты сидишь, облокотясь на море,
К облаку спиною прислонясь.
Над тобою проплывают зори,
Тихо, словно в чем-то повинясь.
Ты, как мир, изменчиво-прекрасна -
Он и жив-то от твоих щедрот.
Колдовской наделена ты властью:
Все вбирать в души водоворот.
И когда сверкает луч небесный,
Громоздятся горы, шепчет дождь,
Знаю я: весь этот мир чудесный
Ты случайным взглядом создаешь!
Джаз в Коктебеле
Игорю Бутману
Твой саксофон медоточив и рьян,
Он рассыпает комплиманы дамам.
Охальник, пересмешник и смутьян,
Он тискает их музыкой, и в самом
Лихом своем пассаже, на лету,
С девиц срывает юбочки и топы.
И мир летит к чертям в твою дуду,
Под пряные, дурманные синкопы!
Вся околесица фиоретур
Приправлена шаманством и свободой.
Мы в предвкушеньи стрел твоих, Амур,
И замираем в ожиданье коды.
И чудится, что выплывает тень
Из домика невдалеке у сцены.
Я верю, ей по нраву дребедень,
Где звук и страсть легки и самоценны.
И тут вступают гулкие басы,
Кровь кипятя и раны растравляя.
И в целом мире никакой попсы
Не может быть, покуда есть такая
Всезнающая музыка; и путь
С ней прост и ясен, и почти нестрашен.
И душам, возмечтавшим отдохнуть,
С волошинской мансарды кто-то машет.
Буря
От наших ног до самого горизонта
Ворочалось то, что именуется Понтом,
Раскачивая далекий парус, оно ворчало,
И взрывами брызг обрушивалось на причалы.
А нас с тобой подымала волна иная,
Мы спорили молча, себя и мир проклиная,
Друг друга почти ненавидя, надменно, гордо
Потягивали вино и воротили морды.
А море темнело, и бурею пахло дело.
И ты мне бросила фразу - задеть хотела,
Да чтоб побольнее - и я тебе в тон ответил.
Но шквал налетел, и слова мои вырвал ветер.
Ты бросила фразу другую, еще несносней.
Ты жаждала поединка, разлада, розни,
Ты резала по еще незажившим шрамам.
Да чайки нас оглушили немолчным гамом.
И тут ты - я знаю - хотела сказать такое,
После чего бы не стало у нас покоя,
После чего мы бы вряд ли выжили оба.
Но громом и градом разверзлась небес утроба.
Втянув тебя под навес, за какие-то стекла,
Я только спросил: "Родная, ты не промокла?"
А волны катили, сорвавшись со всех катушек,
И небо гремело и целилось в наши души.
Но тихие ритмы джаза, слегка вздыхая,
Нас обволакивали, словно оберегали,
И ты отвернулась: "Возьми мне еще креветок!",
Как туча, громыхнувшая напоследок.
И успокоилось небо, и море стихло,
И отпустили нас темные воды Стикса,
И снова с тобой сидим мы, почти безмолвны,
На берегу Тавриды, вбирая волны.
Кассандра
Ну что там вопила безумная эта Кассандра?
И снова в эпохе погибельный привкус азарта.
И вновь Вавилонская башня вонзается в небо,
И римская чернь обезумела: зрелищ и хлеба!
Прости, не вчера ль мы любили тирана Гороха?
У нас на дворе - что ни день, то другая эпоха.
Ах, эти данайцы, наверное, милые люди!
Нет силы не взять их подарка - а там будь что будет!
И время такое, что горло набухло от крови,
И лучше погибнуть на взлете, чем жвачка коровья,
Покуда гремит карнавал и журчит радиола,
Пока улыбается мило Игнатий Лойола.
Но контур коня наплывает во тьме заоконной.
Над Лаокооном змея наклонилась знакомо.
И не отмолчаться - мол, там, через век, разберутся!
И снова, как прежде, мудрее всего - безрассудство!
И страшно взлетать, и судьбу не отложишь на завтра.
...Так что там вопила проклятая эта Кассандра?
Ты болью мечена своей
За что ты так? И это - ты?
Безжалостно, с размаху,
Разят словесные хлысты,
Впиваясь сквозь рубаху.
Ну да, я грешен, я неправ.
Казнить нельзя помило...
Лавины гнев, пожара нрав,
Землетрясенья сила.
Ты болью мечена своей,
Ты слушаешь ее лишь,
Ничто не может быть правей
Иглы, которой колешь.
И если смерчем ты взошла,
Круша и дом, и долю -
Я знаю: это не со зла -
От боли.
Ну что ж, я стану толстокож,
И как-то постараюсь
Избыть, не дрогнув, эту ложь,
Что так саднит, вонзаясь.
Все длится наш неравный бой:
Любимой с непрощенным.
Я словно нянька над тобой
Крученой, несмышленой.
И свищет бич, и рыщет рок,
Ища, где в нас вцепиться.
Дай Бог мне вытерпеть. Дай Бог
Мне в смерч не обратиться...
Ангел мой
На меня “наезжает” весна.
Не дает ни покоя, ни сна.
Всей валюты души
расплатиться мне с ней не хватает.
Эта бандерша знает, кому
Насылать то чуму, то тюрьму.
Это просто весна,
с ней поэты в орлянку играют.
Ангел мой, что ты кружишься над головою?
Ангел мой, огради от нацеленных стрел.
Я еще не готов стать рекой и травою,
Ангел мой, погоди, я еще не допел!
У других все дела как дела.
У меня лишь полынь да зола
Из-за этой весны,
насылающей мне передряги.
То строка застучится в виске.
То струна задрожит вдалеке.
То завою в тоске,
то зароюсь в пурге из бумаги.
На меня “наезжает” весна.
Хочет вычерпать душу до дна.
И любовь, и огонь
облагает невиданной данью.
Я стою посредине земли,
Умоляю: мгновенье, продлись,
Где плачу эту дань,
где я плачу весеннею ранью.
Ангел мой, что ты кружишься над головою,
Ангел мой, огради от нацеленных стрел!
Я еще не готов стать рекой и травою,
Ангел мой, погоди, я еще не допел!
