Апрель в Крыму

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1.

Воины Чингисхана не посещали психоаналитиков. Они рождались, чтобы убивать, не отягощая себя муками совести. Когда же в бесконечных походах у некоторых из них всё же сдавали нервы, то заболевшего быстро лечили. Его сажали перед тазиком, наполненным водой и мелкими рыбками. Человек на них смотрел, смотрел, смотрел… Потом выздоравливал.

Какое-то время Рома глядел на лунную дорожку. Теперь, далеко за полночь, её фосфоресцирующее сияние достигло наивысшего предела. По морю шёл сгон. Солёная вода отступала, подчиняясь мощному нажиму берегового ветра. Ветер вносил в раскрытое окно сырую прохладу, перемешанную с ароматом сирени и запахом жареной картошки. Этот запах не давал уснуть. Рома был голоден. Почему-то голодал именно он, а не алкоголики, скрежетавшие по сковородке ложками за стеной.

Они разбудили его ходьбой, бесконечной глухой руганью, набиванием своей утробы. Они, несмотря на перманентный запой, оставались хозяевами квартиры, а значит, и ситуации. Безликие люди. Муж и жена.

Рома пытался вспомнить – сколько времени он уже здесь находится? Выходило так – неделя с Леоном, и уже пять дней без него. Вывод напрашивался неутешительный – опять этот паразит его поимел, а сам он в который раз покорно развесил уши.

– Малыш, денёк придётся поскучать, совсем из головы вылетело…

Что у него вылетело из головы, Леон не сказал, а Рома, конечно, не спросил.

Пачка пельменей, кусок сыра с плесенью (редкая мерзость!), пакет ряженки и несколько охотничьих колбасок Рома смёл уже в первые сутки и сколько потом ни открывал холодильник, на их, выделенной хозяевами полке, продуктов не прибавлялось.

Последние деньги ушли на «разговор» с Москвой. Отвратительный голос, записанный на автоответчике, произнёс знакомую фразу: «Назовитесь, и вам ответят. Если вам не ответили, оставьте свою информацию, и вам перезвонят».

Рома знал, что Леон никогда не берёт трубку, пока не услышит, с кем придётся разговаривать.

– Алло, Леон! Здравствуйте, это Роман беспокоит… – после этих слов наступил внутренний ступор. Рома осёкся, потому что не знал, о чём ещё говорить.

Действительно, не орать же ему в мембрану всё, что он думает про этого жирного ублюдка, бросившего его без еды и денег.

– Извини, мелких больше нет, но на пиво, думаю, тебе хватит. Держи, держи… Надо же, как не вовремя…

«Мелких у него нет! Но крупные-то были! Зажал. Мерзкий жлоб. Интересно, что это было - очередной спонтанный выкрутас или хорошо продуманная акция? Скорее всего второе, потому как слишком уж он был любезен накануне ни с того, ни с сего… В конце концов, должен же он вернуться, чемодан-то его здесь».

В двухстворчатом шкафу по-прежнему стоял внушительный «SAMSONITE» на колёсиках, как вещественное доказательство того, что Рома приехал сюда не один.

«А может, с ним что-то случилось? Может, в аварию попал?». Рома скрупулёзно перебирал все возможные варианты отсутствия Леона. Версии, одна невероятнее другой, тут же рассыпались, не успев даже обрести подобие абриса. Все они были смешны. К такому человеку никакие «возможно» и «если» просто не подходили. Форс-мажоры могли случаться, но с одной поправкой – если Леон их запланировал.

«Значит, надо думать, что этот лихорадочный сбор не что иное, как очередной трюк. Но зачем? Леон ничего не делает просто так… А что, если он вообще никуда не уезжал? Сидит где-нибудь рядом, наблюдает за мной и посмеивается? Стоп! Этот актёришка, которого мы встретили возле «Паласа» в Ялте…».

Рома вспомнил, как у Леона блеснули от радости глаза.

– Олежка! Какими судьбами?! На съёмках? И давно? Рома, познакомься…А-а, так вы, кажется, знакомы?

Ещё бы. Такое не забывается.

…Перед Новым годом Леон взял Рому в театр. В творческой среде Леон слыл своим человеком. Он старался не пропускать ни одной более или менее стоящей премьеры, заходил на закрытые прогоны, как к себе домой. При любых столпотворениях у окошка кассы или администратора, для него всегда загорался зелёный свет. В такие моменты Рома бывал счастлив. Глядя в глаза напрасно ждущих милости билетёров, он представлял себя настоящим олигархом, взирающим на обычный смертный сброд из бронированного лимузина. И никаких приставных стульчиков – только первые ряды в партере.

Впрочем, Рома знал, что за эти сладкие секунды и за возможность наслаждаться волшебством сценического действа придётся заплатить. Для начала он должен будет ожидать Леона где-нибудь на задворках или на улице, пока тот после спектакля не насытится общением с актёрами, режиссёрами и прочей закулисной братией.

– Подождёшь на служебном. – Леон сунул Роме свой номерок и скрылся за дверью с табличкой «Посторонним вход воспрещён».

Битых два часа просидел тогда Рома на проходной, держа в руках его пальто, как верный оруженосец. Мимо него буквально косяками проплывали возбуждённые зрелищем люди. Их встречали, их пропускали, они поднимались по мраморным ступеням наверх, чтобы присоединиться к общему веселью. До Ромы доносились восторженные голоса и звуки музыки. Он слышал, как совсем неподалёку хлопали пробки от шампанского – видимо, гулянию стало тесно за накрытым столом, и оно начало растекаться по интимным закоулкам театра.

Рома томился у вертушки, перебирая воротник на дорогом пальто Леона, забытый и никому ненужный.

«Опять Новый год», – с радостью мазохиста подумал он.

Народ тем временем стал расходиться. Все торопились в свои многоэтажные скворечники, всем хотелось за празднично накрытым столом, в компании родных и близких, посмотреть по телевизору президента и, прослушав его поздравительную речь, осушить под бой курантов традиционный бокал шампанского с пеплом пожеланий…

– Простите, я на одну секундочку, – обратился Рома к вахтёру, – только пальто отдам.

Вахтёр согласно кивнул, и Рома пошёл на звуки смеха по незнакомым коридорам театра. В фойе возле распотрошённого стола он узнал некоторых актёров. Одни ещё пили, другие неприлично выплясывали. Леона среди них не было.

Рома смотрел на извивающуюся человеческую массу в облаке сигаретного дыма, ещё несколько часов назад кипевшую совсем другими, высокими страстями, и ему стало немного не по себе. Он ведь только что сопереживал этим людям, верил их сценическим страстям. Теперь же изящный текст классика сменил обычный театральный полуязык-полужаргон. Рома никак не мог уложить в своей голове то, что эти пьющие, курящие матерщинники и те, кого ему посчастливилось лицезреть на подмостках – одни и те же люди.

– Кого-нибудь ищете? – рыжеволосая девица в почти расстёгнутой блузке коснулась Роминого плеча. Она устремила на него дерзкий взгляд, давая понять, что не прочь прямо сейчас исполнить любые Ромины желания, не теряя времени на выспрашивание имени. По всей видимости, она ещё не вышла из образа своей героини-проститутки. А может, это Роме только показалось? Нечасто на него вот так обращали внимание роскошные барышни с нежнейшей кожей. Да, пожалуй, и никто кроме Глафиры и Марго. Впрочем, Марго, отнюдь не являлась писаной красавицей, и даже Глафира не была столь броской и сексуальной. Эта же походила на роскошную рыжую лису, а некое клеймо продажности в её взоре, перетекшее со сцены в жизнь, придавало пикантности моменту и будило яркое желание. Рому так и потянуло к бесстыже выдающемуся бюсту, к сладкому аромату духов, к влажным губам. В голове завертелись комплименты для этой огненной дивы, но язык произнёс совсем другие слова.

– А вы не подскажете, – Рома наклонился к уху девицы, пытаясь перекрыть льющийся поток децибел, – тут Леонида Семёновича случайно не было?

Девица изучающе смотрела на Рому ещё несколько секунд, потом взяла его за руку как своего старого знакомого и куда-то потащила. И он поплёлся за ней безвольной овцой в надежде, что Новый год наконец-таки приготовил ему настоящий подарок.

«Боже, куда она меня повела? Неужели в тёмную гримёрку?».

– Вам сюда! – девица выпустила Ромину руку из своей горячей ладони и удалилась. Рома остался стоять перед белой дверью без опознавательных знаков.

Он постучал. Никто не отозвался.

– Да здесь они, здесь. Стучите громче, – рыжая бестия снова прошла мимо Ромы, взглянув на него уже с оттенком безразличия. Или ему опять показалось? Рома постучал громче и настойчивее. За дверью раздалось визгливое:

– Да что же это?

– Простите, а Леонида Семёновича можно? – спросил Рома.

Дверь отворилась, и перед ним возникло взмокшее красное лицо с влажными струйками белокурых волос, прилипших ко лбу.

– Простите, а Леонид Семёнович не здесь? – Рома попытался улыбнуться.

– Нет! – тявкнул потный блондин и захлопнул дверь.

…И вот где-то с неделю назад этот блондин, оказавшийся Олежкой, о чём-то долго мурлыкал с Леоном в Ялте, и было ясно, что знакомы они давно и тесно. А Рома тогда за свою краткосрочную отлучку заплатил ещё одним испорченным Новым годом…

Леон набросился на него как сорвавшаяся с цепи московская сторожевая. Казалось ещё чуть-чуть, и он вцепится Роме в запястье своим извергающим слюну и ругательства ртом.

– Я тебе где сказал быть? Почему я как мальчик уже полчаса бегаю по театру?

Это было неправдой. Рома отсутствовал каких-нибудь десять минут, но объяснять что-либо уже не имело смысла. По лестнице в этот момент спускалась возбуждённая ватага актёров с охапками цветов. Леон, отвернувшись к зеркалу и приглаживая расчёской сбившуюся жидкую причёску, объявил, что домой не едет.

– А ты добирайся, как знаешь, – бросил он Роме напоследок и вышел на улицу. Вслед за ним за дверь прошмыгнул Олежек.

Денег у Ромы не было даже на метро. Он стоял и не знал, что ему делать среди внезапно наступившей тишины. Стоял долго, оглушённый и растерянный, пока вахтёр не подтолкнул его к выходу.

Улица в свою очередь зацепила Рому потоком подвыпивших людей, и понесла к центру. Гам, радостные крики, переливы огней – всё говорило о том, что Новый год не за горами, и не просто Новый год, а смена тысячелетий.

Рома понял, что должен плыть по течению толпы, что оно физически вытолкнет его в Эру Водолея, в которой он будет счастлив как никогда. Он осознал вдруг свою причастность к общему движению, его грустные мысли ненадолго улеглись, и он даже ощутил, как отвечает улыбкой встречным сияющим лицам.

Ему удалось прорваться к ступенькам Лобного места, когда на Спасской башне главные часы страны показывали без десяти двенадцать.

Красная площадь утопала в дыму и треске пиротехники, в глазах рябило от взрывов петард, в ушах гудело от сотен хлопков. Каждый второй, пришедший сюда, оспаривал право на звание оберфейерверкера. Шампанское било вокруг пенными родниками, добавляя запаху пороха кисловатую нотку. Общий рёв нарастал с каждой минутой, и когда большая стрелка на часах вплотную приблизилась к двенадцати, он достиг апогея. Не стало слышно отдельных голосов и фраз, лишь рык пронизывал видимое пространство. Дикий рык то ли людей, то ли зверей утекал по атмосферным коллекторам в бездонный космос.

Часы наверняка пробили то, что им было положено, но эта музыка не достигла Роминого слуха. Рёв заглушил и бой курантов. И только молчаливый каменный Минин недоумённо показывал каменному Пожарскому на восторженную толпу людей, ликующих оттого, что наступил век, в котором они должны все, без исключения, умереть.

Минут через пятнадцать, стоя фактически на пороге новой эры и окружённый братьями по разуму, Рома почувствовал холодное одиночество. Он побрёл по главной площади страны как по мусорному полю, переступая через брошенные бутылки и выхолощенные салютные гильзы. Море шампанского за считанные минуты пролилось на исторические булыжники, и ни одна капля не попала ему на язык. Никто не счёл нужным его угостить.

Тем временем рёв стал стихать, а салютный дым рассеиваться. Уборочные машины принялись подчищать остатки пиршества горилл. Милиция активизировалась. За Иверскими воротами люди в погонах выдирали из хлынувшего ручья празднующих отдельных, неприлично ведущих себя граждан и набивали ими свои «воронки». Возле памятника Жукову Рома наткнулся на огромную лужу свежей крови и в ужасе отшатнулся. Ему безумно захотелось домой.

На станции метро «Охотный ряд» было не менее оживлённо и весело. Рома прошёл через турникет след в след за впереди идущим человеком, обманув, таким образом, на несколько рублей государство, и ступил на полный свиста и песен эскалатор, по которому скакали пригоршни монет. Монет было много. Они летели по балюстрадам, эскалаторным лентам и, набрав приличную скорость, с радостным звоном ударялись в стеклянную будку дежурной. Рома как будто попал в эпицентр неослабевающего денежного дождя. Это было похоже на сказку. Он, не удержавшись, подставил под сыплющуюся «небесную манну» ладонь, и ему улыбнулась удача в виде нескольких монет. Рома был готов так стоять вечно, но эскалатор закончился.

– Прекратите кидать деньги, вы не имеете права! – кричала в микрофон пожилая дежурная в красной шапочке. По-видимому, денежный обстрел продолжался довольно долго, и она боялась сойти с ума.

А «золотая антилопа» откуда-то сверху все била и била своим изящным волшебным копытом…

Леон объявился только второго января вечером, когда Рома, насидевшись под дверью его квартиры, уже изнемогал от усталости. Как заботливый отец, он протянул Роме пакет, набитый продуктами, и произнёс самым бытовым тоном:

– Давай там, сваргань что-нибудь на ужин. Меня раздирают гарпии.

Рома принял из его рук внушительную кладь и направился на кухню. Первое, что он увидел в большом пакете - это запотевший от мороза кулёк с мандаринами. Они сиротливо жались друг к другу, словно оправдываясь за то, что опять опоздали к новогоднему столу. Но Рома ничего не мог с собой поделать – он в эту минуту тихо ненавидел ни в чём не повинные фрукты…

Вся эта мозаика из недавнего прошлого пронеслась перед ним со скоростью пикирующего ястреба. С тех пор прошло более трёх месяцев и о зиме больше ничего не напоминало, кроме Олежки. Как всё удивительно совпало – Леон его встретил, а на следующий день у него появились срочные дела. Дела, дела, делишки…

Рома лёг и закрыл глаза. Бурчание в желудке усилилось. «Может сглатывать слюну? Говорят, помогает в таких случаях», – подумалось ему.

Желе из бесконечных минут тихо обволокло невзрачную комнатку и теперь мерно и равнодушно всасывало его угловатое тело в свои потаённые лабиринты. Сопротивление не имело смысла. Проще было поддаться этой глухой тишине, накрывшей собой даже метроном допотопного будильника. Ничего не было вокруг, за исключением единственной точки в сознании. Затем эта точка постепенно разрослась, стала набиваться всякой всячиной: обрывки всплывших в памяти разговоров, забытые запахи, чьи-то лица, недавние дурные сны, надежды, тревоги. Всё это, как и многое другое нужно было склеить в одно целое. И тогда…

Рома – виртуальный монтажёр. Он должен попытаться это сделать сейчас, прямо здесь. И он знает, что сможет. Вот он берёт эти разрозненные кусочки, приставляет один к другому. Кусочки выстраиваются в ленточку, и Рома закручивает их в невидимую бобину. Когда же бобина становится довольно внушительной, он ставит её в видавший виды катушечник, мысленно вправляет пальцами ленту в хитросплетение головок…. Где же кнопка «пуск»? Ах, да! Это же старый «Маяк-202» из его детства. Ручку нужно вдавить и повернуть влево. И вот плёнка зашуршала, магнитофон загудел.

Он должен вспомнить. Он обязательно должен всё вспомнить.

А самое главное – не забыть про начало.

2.

Далеко не каждому в жизни выпадает удача родиться в Сибири за колючей проволокой. Роме повезло. Он родился в ЗАТО (Закрытом Административно-Территориальном Объединении). Это был город-фантом, до недавнего времени даже не указанный на карте области. Арзамас-16, Красноярск-26, Свердловск-44, Томск-7… Города-призраки, рассыпанные, словно горошины, по всей территории СССР, незримо поддерживали мощь великой державы.

Как-то раз Рома услышал фразу от человека, вышедшего из мест не столь отдалённых: «Во, попал! Мало того, что родился в Сибири, под реактором, так ещё и сидел на «пятёрке»!».

«Пятёркой» называлась худшая из местных тюрем, а реактор (или сколько там их было?), спрятанный глубоко под землёй, из года в год превращал малую Родину Ромы в подобие пороховой бочки. Все разговоры жителей «почтового» (как именовали городок все знающие, о его существовании) так или иначе, крутились вокруг него (них).

Охраняемый по периметру военными «почтовый», фактически являлся «зоной». Режим секретности, въезд-выезд строго по пропускам и прочая дребедень. Правда, в жилой части «зоны» ничего особо секретного не наблюдалось. Вдоль обычных чистых улиц тянулись стандартные дома. На центральной площади, спиной к главному административному зданию, стоял памятник вождю высотой с четырёхэтажный дом, не считая постамента. Когда наступала весна, снежная шапка на медной лысине вождя таяла, и, казалось, что он плачет. Его огромные персты по-революционному указывали то ли на грязную обмелевшую реку, то ли на электронное табло, высвечивающее радиационный фон в городе, который, судя по показаниям, всегда оставался в норме. Впрочем, поговаривали, что если хочешь быстро избавиться от надоевшей тёщи, достаточно соскрести ножичком с вождя немного поверхности, (буквально щепотку), а затем подсыпать этот чудный порошок тёще в чаёк…

Наверное, это можно было отнести к разряду местного фольклора, но, тем не менее, каждый год единственный проспект городка подрастал ещё на один слой асфальта.

Пропущенный внутрь «зоны» мог подумать, что администрация улучшает дороги, таким образом, заботясь о городском облике и комфорте жителей. Однако «шоколадники» говорили: «Опять радиацию в асфальт закатывают». Они знали цену своим словам, поскольку работали на закрытых объектах Великого Комбината. Прозвали же их так за высокую зарплату, ранний уход на пенсию и за то, что в столовых на сдачу с объектовских талонов им давали шоколадные конфеты. «Шоколадники», особенно до перестроечных времен, являлись чем-то вроде негласной городской элитой. А во времена нестабильности на объекты переметнулись даже некоторые криминальные элементы, решившие завязать со своим прошлым. Правда, после выхода на заветную раннюю пенсию, у многих «объектовских» мгновенно начинались серьёзные проблемы со здоровьем, да и долгожителей на «почтовском» кладбище не наблюдалось.

С другой стороны, во времена повального дефицита магазины ЗАТО ломились от продуктов и многие стремились правдами и неправдами проникнуть в «зону», чтобы как следует отовариться. Жители областной столицы завистливо обзывали «почтовских» козлами, и грезили об этом «государстве в государстве». Но у них отсутствовал на руках заветный зональный пропуск, а потому вход в "рай" большинству из них был запрещён. «Почтовские» козлы, в свою очередь, привозили в голодные края недоступные продукты из объектовского «стола заказов» и получали за это неплохую мзду.

Размеры закрытого малого государства не отличались масштабностью. В длину «почтового» бежали всего четыре улицы, включая проспект. На одной из них жил Рома. С балкона пятиэтажной «панельки» ему открывался удивительный вид: из-за прореженной лесополосы на Рому смотрели огромные трубы (градирни 5-го объекта), похожие на пузатых великанов. Он их помнил с детства. Великаны выпускали белый пар и всегда радовали глаз гигантскими красными буквами «СЛАВА КПСС!».

Странно, но некоторые люди умудрялись жить внутри зоны годами. Они ничем особо не интересовались и никуда не выезжали, включая областную столицу. Монотонные пейзажи жилых коробок обрамляли их размеренную, беззвучную струю существования.

Из дневника Ромы: «Когда тебе ещё мало лет и твой мир вращается возле дворовой песочницы, ты счастлив. Затем ты вырастаешь, и твой квартал становится тебе тесен. Ты хочешь узнать – а что же находится за теми дымящимися трубами? Вскоре, когда ты исследовал и ту территорию, вдруг возникает мысль, что вокруг тебя ничего нового нет. Ты всё изведал, дальше – стена, мотки колючей проволоки и сетка рабица. Ты внезапно понимаешь, что этой стеной мир не заканчивается. Наоборот, за ней он только начинается, и тебе, конечно, не терпится на него посмотреть. Просто посмотреть. И, слава Богу, что ты можешь это сделать. Тебе не запрещают, а только спрашивают: «А надо ли тебе это? Поверь, там, за ограждением, ничуть не лучше. Там начинается злой мир, играющий по суровым правилам. Тебя заведомо оградили от него и от разочарований, которые он несёт. В твоём компактном мирке у тебя есть всё для счастья!». Может быть, говорящие это и правы, но всё дело в том, что ты желаешь убедиться в этом сам, не веря никому. В конце концов – это твоя, и только твоя жизнь».

3.

Родину не выбирают, но с самых малых лет можно выбрать свой путь. Выбрать то, чем ты будешь заниматься, то, что погрузит тебя в смысл жизни, закроет от плохого и впустит внутрь силу духа и фантазии.

Школьника Рому притягивает покой библиотеки. В стенах читального зала уютно и безопасно. Он хорошо помнит, как оказался здесь впервые, ещё будучи самым обычным первоклашкой. Тогда, такие как он, ходили только на первый этаж, но и там обилие книг для учеников начальных классов могло потрясти детское воображение. Кто его туда привёл? Да это уже не важно. Главное, что этот «кто-то» привёл Рому по адресу. С тех пор прошли годы. Книги стали его миром, глубокой и тайной любовью.

Среди книг Рома забывает про дом – он читает запоем. Полуденный бриз небрежно треплет русые юношеские кудри. Магеллан взял его в свою команду. После битвы при Фермопилах, Роме не страшны даже подводные чудовища. Он готов следовать за стрелками на атласе, прокладывающими путь к золотоносному Эльдорадо.

Сидящие рядом в читальном зале погружены в своё. Кропотливые пальчики Роминых сверстников могут часами вертеть разноцветный кубик Рубика. Озабоченные прыщавые лица, глядя в журналы, постигают загадку его граней. Изредка появляются очкастые отличницы. Наверное, позубрить какой-нибудь урок или подготовиться к политинформации. Других вокруг себя Рома не помнил.

Из раскалённого солнцем Междуречья, из пропитанного пылью и драгоценностями государства Урарту, из базилик Херсонеса и сокровищниц шлимановской Трои, из гробниц фараонов и садов Царскосельского лицея Ромино сознание выдёргивает голос строгой библиотекарши: «Без пяти шесть! Пожалуйста, сдаём книги!».

До дома всего два квартала. Морозная улица сквозь неприветливые сумерки выставляет вдоль дороги свой бесценный товар. Полюбуйся - совсем недорого! Горки аккуратных сугробов сложены из бриллиантового пуха.

В дырявых перчатках пальцы быстро коченеют. Но Рома не пойдёт коротким путём. Из глубины двора доносится мат. Ромины глаза различают в темноте стайку цвета хаки.

Это агрессивные подростки. У каждого из них на робе красуется рисунок монстра, выполненный шариковой ручкой. Такие в библиотеки не ходят. В школе это двоечники и отъявленные мерзавцы, а здесь, под покровом темноты, юные отморозки практически неуправляемы. Надо держаться от них подальше. Они уже хотят разогреться, сжимая в кулаках куски арматуры.

Совсем недавно Рома наткнулся на такого средь бела дня. Маленький подонок от скуки перегородил ему дорогу, а потом с идиотской улыбкой стал методично харкать Роме на фирменные ботинки. На новые Ромины ботинки, которые мама выкупила по талону, отстояв огромную очередь!

Этот урод был младше и ниже Ромы, но в руке он держал резиновый шланг, со свистом рассекающий воздух.

Нужно было бить эту мразь сразу. Сжатыми костяшками прямо в ноздри. А Рома растерялся. Обделался. Потом были: разорванная надвое библиотечная книжка, болезненные удары шланга по спине, позорное бегство.

К сожалению, Рома не может драться. У него в носу "близко расположены сосуды"(как сказали врачи), и от малейшего щелчка может пойти кровь. Иногда она идёт долго, не смотря на приезд «скорой» и марлевые тампонады с перекисью водорода. Мать суетится возле него в подобные минуты, а Рома лежит. Тёмные сгустки выкатываются у него из горла. Кровь постепенно сворачивается, и Роме кажется, что он умирает.

Мама. С раннего утра гудок тепловоза заставляет её вливаться в людской поток, стекающийся со всего города на платформу вокзала. Каждый день вагоны разносят этот трёхсменный поток к рабочим местам на объекты. Утром, после обеда и ночью. Тех самых «шоколадников». Среди них мама. Она работает контролёром ОТК.

– Ромочка, вставай! Завтрак остынет, – слышит он сквозь спадающую пелену сна. Мама целует его. – Вставай, вставай, а то опять проспишь!

Проходя с закрытыми глазами в ванную, Рома вдыхает привычные домашние запахи. Выглаженная ткань рубашки отдаёт ему тепло ещё раскалённого утюга. На тарелке горячая каша и бутерброды. Утро вступает в силу треском радио «Орбита» на кухне, шумом воды из-под крана, приветствием кукушки из дверцы ходиков.

Отца Рома помнил смутно. Скорее даже не его самого, а большие руки, плащ и шляпу. Человек, лицо которого можно теперь увидеть только на трёх чёрно-белых фотографиях, везёт санки с трёхлетним Ромой в детский сад. Ещё совсем темно, лишь отдельные фонари на короткие секунды озаряют путь утренним снежинкам, и те застят полусонные глаза и ресницы. Вдруг папа оборачивается.

– Хочешь, я себе сделаю усы?

Рома мотает головой в знак отрицания – ему не по себе от того, что он может увидеть отца с усами, отца, к которому не привык. Но в следующее мгновение папа оборачивается, и Рома действительно видит смеющегося дядьку с усами.

Память сохранила для Ромы всего несколько эпизодов, связанных с отцом. Вот они стоят у светофора напротив Дома культуры имени Н.Островского, и Рома, сам не зная почему, резко бросается под колёса идущей милицейской машины. Сначала он слышит крик отца: «Рома, куда?!». Затем пронзительный скрежет тормозов. «Бобик», прочертив на асфальте густой чёрный след, останавливается прямо перед Роминым носом.

Выскочивший из машины милиционер ошарашено вертит глазами и кричит на отца:

– Почему ребёнка выпускаете на дорогу?!

Отец же с белым, как полотно лицом, виновато оправдывается:

– А я за ним бежал…

А вот они идут 1-го мая в колонне демонстрантов. Отец уже крепко держит его за руку, а Рома несёт летающие шарики и кричит со всеми «Ура!». В пестроте ленточек и транспарантов, среди людской сутолоки, даже отец кажется Роме незначительным и робким. Но в какой-то момент Рома на его руках взлетает ввысь, и они выбираются из толпы. Сразу становится свободно.

– Папа, мы куда? – спрашивает маленький Рома.

– Домой, сынок.

И вот уже через несколько минут Рома смотрит на демонстрацию из окна первого этажа (они ещё жили на старой квартире и окно их соседей эркером выходило на проспект). Рома помнит, как испытал тогда странное чувство – только что он был со всеми, шёл туда, куда шли все, смотрел в спины впереди идущим, а теперь созерцает людскую массу со стороны. Ему удобно и хорошо, а для этого нужно было всего лишь выйти из толпы.

Роме не исполнилось и пяти лет, когда отец вдруг уехал. Уехал навсегда. Рома лежит под кроватью и слышит долгие всхлипы матери. Они вызывают у него ощущения, похожие на боль от отита. Всхлипывания бесконечны, а вместе с ними растёт и боль. Ухо ловит новые слова: «кобель», «поганец». Это соседки пришли «поддержать» мать, хотя от этой поддержки она начинает рыдать ещё громче. Мать вытаскивает Рому из-под кровати, прижимает его к себе и произносит дрожащими губами: «Был у тебя папа, теперь папы нет». Рома вырывается из её рук и снова прячется под кровать. Ему нужно обдумать сказанное, но это невозможно сделать под пристальными взглядами чужих людей.

В темноте он шёпотом повторяет слова матери и понимает, что его почему-то хотят пожалеть. Роме это кажется странным, ведь он счастлив! Дело в том, что папа подарил ему совсем недавно большой двуствольный пистолет с присосками, точь-в-точь как у мальчика Славы из детсадовской группы. Теперь за Ромой тоже будут бегать дети и просить разрешения хотя бы подержать это сокровище. И Рома, как хозяин, захочет – даст, а не захочет – не даст. Пистолет! Первая сбывшаяся в жизни мечта. А что такое «навсегда»? Это можно потрогать? Оно такое же тяжёлое, как коробка, в которой лежит заветная игрушка? Навсегда – это как? Папа ушёл и больше его не будет. А если уйдёт мама навсегда? Наверное, станет страшно, и он начнёт плакать. Говорят, рано или поздно все уходят навсегда. Значит, и он уйдёт? Уйдёт, а назад уже не пустят… Но он не хочет никуда уходить! Рома весь съёживается и крепче обнимает плюшевого медвежонка.

Противный шёпот утешительниц достигает своей цели, и мама теперь ревёт в голос, а ощущение счастья от подарка окончательно уходит. Его сменяет боль в ушах. Неужели и папа ушёл потому, что у него болели уши от бесконечных маминых жалоб?

Очень скоро предположения Ромы подтвердились. Он случайно услышал разговор двух соседок, одна из которых была недавней утешительницей.

– А что ты хочешь? Она же вечно ныла, ходила, вон, с кислой рожей, всякому надоест. Сбежишь хоть на край света, повеситься впору.

– Сына-то как оставил? Так ведь любил, всё гулял с ним, смеялся, – охала другая.

– Ой, да та, небось, ещё и помоложе. Родит ему другого сына, здорового. Этот-то вечно болен, возись с ним. А гулял, чтобы дома не сидеть, не слушать нытьё, – тётка со злобой плюнула и неожиданно заключила, – все они кобели проклятые!

Рома вернулся домой и тихо нырнул под кровать. Мать сидела на кухне с очередной слушательницей и предавалась воспоминаниям о том, как старалась, чтобы «всё было хорошо, а он, паразит, наплевал в душу».

– Да ну его! Не один мужик в свете, – говорила невидимая женщина, – тоже мне, император! Ты главное дело, подруга, на алименты быстрее подавай, а то смоется, гад, в другой город, ищи потом. Ну ладно, давай лучше выпьем и забудем всё плохое!

Рома понял, что лучше ему не спрашивать, какого ещё сына кто-то родит папе, и как такое возможно. Он боялся горьких рыданий матери.

4.

Снег сыпал всю новогоднюю ночь. Он продолжал идти утром первого января, когда двенадцатилетний Рома открыл глаза и увидел перед собой пустоту. Пустота была кругом – справа, слева, сверху. Рома как будто вдыхал её открытым ртом, а выдыхал чёрную гарь, скопившуюся внутри. Нос был заложен, и гарь выходила медленно, цепляясь за гортань, за нёбо, за дёсны. Она, видимо, желала поселиться внутри тела навсегда.

В памяти моментально всплыла картинка вчерашнего дня, когда Рома стоял на табуретке и глядел через согретый дыханием кружок в форточке на метель. До Нового года оставалось меньше часа. Рома ждал маму, которая должна была вот-вот появиться из гостей. Мрак комнаты осветляла белоснежная скатерть с расставленными пиалами для салата, а чуть поодаль, в углу, мерцали гирлянды, оплетающие пахучие лапы ёлки.

Внезапно во двор дома вместо мамы вкатилась орущая куча-мала. В те короткие моменты, когда она распадалась на несколько отдельных человечков, Рома различал в центре фигуру Деда Мороза, раздающую направо и налево вместо новогодних подарков удары увесистым мешком. Затем человечки вновь спрессовывались в комок. В конце концов, "белую бороду" повалили и стали запинывать ногами.

«Деда Мороза бьют», – равнодушно подумал Рома и сам удивился своему спокойствию, ведь такому же «дедушке» ещё сравнительно недавно он, Рома, читал стихи и пел песенки. Тогда Дед Мороз казался ему настоящим, только что вышедшим из сказочного леса. От него и вправду исходил холод, и Рома видел, как крупные снежинки сверкали на его красной шубе. Само счастье было предвкушать, какой же подарок достанет этот старик из своей волшебной котомки.

Теперь же от сказки не осталось и следа. Золотая пудра осыпалась, мишура облетела и обернулась мусором из ближайшей помойки. Да и сама жизнь с её правдой показалась Роме тоскливой, грязной, никчемной, а временами и жуткой.

Тем временем часы пробили двенадцать, по числу Роминых лет. Мамы всё не было. Где-то на улице лопались хлопушки и раздавались оголтелые крики. Рома уткнулся в ящик телевизора. Закипающая злоба на мать просилась наружу. Как она могла его обмануть?! Она же обещала встречать праздник вместе с ним!..

В третьем часу ночи в дверь позвонили. На пороге стоял незнакомый Роме мужчина с неприятной улыбкой и лошадиной физиономией. Он держал маму под локоть. Мама немножко шмыгала носом и тоже пыталась улыбаться. Она была сильно пьяна.

– СЫночка, мы тут с дядей Колей пришли. А это вот тебе, – мама робко протянула мутный полиэтиленовый пакет, набитый доверху мандаринами.

Это были Ромины любимые, марокканские, с ромбовидными чёрными этикеточками.

– Шура, что-то я тут не вижу ребёнка! – пробасил дядя Коля и хмыкнул. – Это же самостоятельный пацан. Вон, какой серьёзный. А мы в гости!

В следующий момент Рома ощутил плотный запах перегара, который через порог проследовал за мужиком. Правая рука дяди Коли растопыренной пятернёй неожиданно уткнулась Роме в грудь (наверное, для приветствия), а левая уже доставала из тайников полушубка бутылку водки. Рома успел прочитать её название – «Золотое кольцо». Потом он почувствовал у себя на шее дёргающуюся жилку. Ему стало до боли трудно сделать вдох. Часами скручиваемая внутри эмоциональная пружина начала потихоньку распрямляться, ища вертикальную ось, отчего в руки и в ноги стали затекать потрескивающие электрические дуги. Рома стал слышать разрозненные звуки, которые чуть позже сцепились во что-то осмысленное и, концовкой фразы, долетели до его сознания:

– Давай, говорю, знакомиться! Шура, он у тебя что, глухой?

– Я не глухой и гости нам не нужны, – как можно спокойнее произнёс Рома.

– Пацан, ты чего? Да мы с мамкой твоей вместе работаем, ты не подумай плохого. – Правая рука, по-прежнему висевшая в воздухе, вдруг описала подобие полукруга и с болезненным шлепком приземлилась на Ромино плечо. – Новый год же! Сейчас отпразднуем!

Плотина была прорвана.

– Во-о-о-о-н! Пошёл во-о-о-н!!! Кому говорят!!!

Вопль нечеловеческой ярости внёсся на лестничную клетку, и своим отчаянным надрывом перекрыл всю гамму веселья в подъезде пятиэтажного дома. Роме показалось, что у дяди Коли от неожиданности на голове зашевелилась шапка и стала тащить своего хозяина назад, к выходу.

– И ты пошла вон со своими мандаринами! – резкий удар выбил пакет у мамы из рук, и Рома увидел, как взмыли вверх оранжевые шаровые молнии, о которых он столько раз читал. Какое-то время они оставались как будто в безвоздушном пространстве, но потом все, как один, запрыгали по полу, превратившись снова в так любимые мандарины.

В висках ухало, жилка на шее скакала, подобно стрелке неисправного вольтметра. Рома никогда раньше не слышал такого крика, но до него внезапно дошло – это был его собственный крик. Крик протеста.

– У-у-у! – гудком заблудившегося в лесу паровоза пропел дядя Коля. – У-у-у! Да вас тут это… да-а!.. Шура, я тогда пойду? С Новым годом! – Дядя Коля поспешил прикрыть за собой дверь, обрезая шлейфу перегара обратный путь.

Рома смотрел на мать. Она смешно моргала ресницами и от этого была похожа на провинившуюся девочку, которую вот-вот поставят в угол. Разбросанные мандарины сиротливо валялись под ногами. Рома захотел их подобрать, но лицо его вдруг скомкалось как кусочек фольги в зажатой ладони – он ринулся в маленькую комнату и упал головой в подушки. Ярость, выпущенная наружу, уже не душила его и не мешала слезам. Они хлынули мощной полнокровной струёй. Рома плакал навзрыд очень и очень долго, сотрясая под собой заправленную кровать.

Наутро он с трудом разлепил опухшие от слёз веки. В душе было пусто и гадко. Мама беззаботно посапывала в большой комнате. А за окном монотонно выл ледяной ветер. Новый год, которого он так ждал и к которому столько готовился, украшая ёлку, был позади. А до следующего был ещё целый бесконечный год…

Внезапно Рома ясно и отчётливо увидел перед собой цепочку лет – каждый год по одному настоящему празднику (день рождения он не любил), а в остальные триста шестьдесят четыре дня будет метель. И тоска. Тоска, от которой никуда не убежишь, даже в книги. Постепенно Рома успокоился, и на смену вчерашним слезам и сегодняшней опустошённости в голову пришла мысль: «я уеду».

Да, он больше не станет мириться с одиночеством в этом богом забытом городишке, с тупыми шутками сверстников, с тем, что в серванте годами пылятся без дела хрустальные лодочки, а салат, даже в Новый год, почему-то накладывается в обычные пиалы. Он не будет мириться со вздохами и причитаниями матери, с её дешёвым портвейном под подушкой и с тем, что его чуть ли не ежедневно пинают в школе, хотя он ростом выше многих. Что нет НИГДЕ человека, который встал бы на его защиту и подсказал, как себя вести, что делать, чтобы выжить внутри волчьей стаи.

Мечта только-только стала вырисовываться в сокровенных уголках сознания, а Рома уже с затаённым дыханием следил, как она поднимается, расцветает и крепнет. Чёрт возьми, он не даст ей погибнуть! Он будет бороться…

5.

Есть определённая категория людей, договориться с которыми можно с тем же успехом, как, например, с чёрной мамбой. Рома представил, что ему каким-то чудом удалось её схватить. Вот он с величайшей осторожностью держит эту смертельно опасную тварь за голову и пытается ей втолковать, что у неё есть своя территория и совсем не обязательно путаться у людей под ногами.

- Я тебя сейчас отпущу, - говорит он ей, - а ты уползёшь к себе, и не будешь кусаться. Хорошо?

- Хорошо, - отвечает она.

- Ты точно уползёшь и никого не укусишь? – ещё раз спрашивает Рома, глядя в её немигающие глаза.

- Да, - говорит мамба.

Рома с вздохом облегчения разжимает пальцы, чтобы дать ей возможность убраться восвояси, и в ту же секунду она вцепляется ему в лицо…

Странно, что эта невесёлая сценка пришла ему в голову здесь, в Крыму, ведь он и раньше встречал нечто подобное. Быть может, он подумал об этом потому, что действительно не понимал, как можно днями напролёт прозябать за бутылкой водки в грязном хлеву, когда тебе Богом дан шанс родиться и жить в благодатном климате возле моря и гор.

Вчера алкаши проспали весь день, а к вечеру активизировались. Предчувствуя очередную беспокойную ночь, Рома позвал хозяйку Галю.

– Галя, если можно, не шумите ночью. Мне завтра рано вставать на экскурсию, и хотелось бы выспаться.

Никакой экскурсии, разумеется, не намечалось – это была уловка, но выспаться всё же хотелось. Широкоскулая женщина с восточным лицом и взглядом мамбы согласно кивнула головой. Но вплоть до утра за стеной звенели кастрюли, периодически хлопала входная дверь, шумела вода, незнакомые голоса ругались матом, кто-то уходил и, громыхая, возвращался. Три раза Рома вставал и просил вести себя потише, мотивируя это тем, что на дворе глубокая ночь и вокруг спят люди. Мамбы снова кивали головами, затихали, но через пять минут всё начиналось заново.

Рома пытался искренне понять, для чего живут эти люди, и есть ли какой-нибудь сакральный смысл в их существовании, но ответа не находил. Благодаря Леону, он теперь был вынужден спать на кривой кровати, напоминающей скорее сломанный верстак, чем то, на чем обычно спят нормальные люди. Он должен, морщась от отвращения, ошпаривать в ванной доселе не виданных им чёрных тараканов размером с мизинец взрослого человека, которые так и норовили шмякнуться ему на голову. И ещё ему приходится дышать воздухом, когда-то безвозвратно спёртым этими маргиналами.

Получив деньги за предоставленное жильё, мамбы просто распустились. Нечаянно упавшие на них финансы были тут же выгодно вложены в дешёвое бухло. Хотя нет, – они купили с рук телефон с автоответчиком (вещь первой необходимости, по их мнению), и совершенно было не важно, что в квартире у них процветала полная разруха, и были открыты двери французского магазина «шарОм покатИ», как пошутил однажды Леон. Вдобавок к этому Галя притащила откуда-то котёнка, такого же отвратительного, как окружающий антураж, дала ему имя Издюк, и положила это дрожащее существо с обрезанными кем-то усами в неработающую стиральную машину «Рига», набросав туда грязной ваты и газет. Безусый котёнок постоянно хотел жрать, но из-за отсутствия усов он не чувствовал лежащего рядом с ним корма, а посему его душераздирающие крики из-под закрытой крышки барабана могли поднять даже мёртвого.

По всей квартире складировалась немытая посуда. Не утруждая себя её мытьём, мамбы клали своё нехитрое варево прямо поверх засохших объедков. Когда же Рома попросил мамб освободить от грязных тарелок раковину, те, недолго думая, переставили их на пол. Благо, тарелок в их арсенале было не так уж и много.

Брать без спроса их с Леоном продукты было для мамб такой же нормой, как не мыть после туалета руки. Рома даже подозревал, что мамбы вряд ли пользовались туалетной бумагой, потому как её нигде не было.

Каждый вечер мамба Галя жаловалась на своего мужа мамбу Юру, который почему-то расслабился и перестал приносить «в хату» зарплату столяра.

– Займёт у кого-нибудь деньги, пропьёт, а чем отдавать? Люди меня спрашивают, а я ни сном, ни духом. С меня-то что взять, я ж не работаю. Я уж им говорила: «вы же знаете, что он пьёт, зачем тогда одалживаете?». Ты, главное, спроси, кому этот алкаш только не должен. Он вам должен, он мне должен, он всем должен. Уже на улицу днём боится выйти. Мусор, вон, по ночам выносит.

Мамба Галя сама выпивала за вечер несколько бутылок крепкого пива и становилась агрессивной. При этом, проявляя должную заботу о муженьке, она втихаря подливала ему в жидкий суп чемеричную воду (средство от вшей), чтобы мамбу Юру тошнило, и он думал, что это у него реакция на водку и, таким образом, быстрее «завязал».

Услышав по секрету от Гали эту семейную тайну, Рома мгновенно сочинил про себя двустишие:

Запах привычный воды чемеричной

Вас через год в могилу сведёт.

Мамбы угомонились в шестом часу утра, когда предрассветная дремота притупила Ромин голод. Картинки воспоминаний, наползавшие одна на другую бессчётной вереницей, отключили измученный организм. Но ненадолго. Теперь в долгожданный Ромин сон беспардонно вклинилось карканье ворон. Стайками и одиночными особями они начали пролетать перед раскрытым окном, издавая тошнотворный крик. Рома подумал, что будь у него ружьё, он бы с огромным удовольствием принялся за отстрел этих противных пернатых.

В центре Ялты в первый день их с Леоном приезда, он наблюдал, как ворона спикировала на кучку воробьёв, кормящихся у дороги, схватила клювом за крыло одного зазевавшегося и фактически стала есть заживо. Пока Рома искал камень, чтобы спасти бедолагу, всё было кончено. Отчаянный писк быстро утих.

Конечно, Рома понимал, что это всего-навсего естественный отбор, так всегда было и будет, но с другой стороны – к чему такая вопиющая жестокость?

С волнением и в красках Рома описал эту историю Гале (он тогда не знал, что перед ним находится воплощение мамбы), на что услышал вполне резонное:

– Тык... жрать хотела.

– Но всё-таки...живого воробья… – пытался достучаться Рома до сострадательных ячеек мамбиного сердца.

– Тык, свежего мяса хотела… – резюмировала тем же невозмутимым тоном Галя, и её грязные ноги стали удаляться по коридору в поисках зажигалки.

Рома понял, что уже вряд ли уснёт. Он выглянул в окно. Природа ещё спала. Вдалеке справа, защищая от холодных ветров Симеиз, спала гора Кошка; под окном в предрассветной истоме спали инжировые деревья, а чуть поодаль – островерхие кипарисы, завернувшие (как казалось Роме) в свои вечнозелёные пелёнки рой летучих мышей. И над этим всем в беззаботной дрёме проплывали серые варежки облаков.

Рома выпил воды из-под крана и решил пойти к морю. Он знал, что дорога отвлечёт его пустой желудок, и поэтому избрал долгий маршрут, которым они ходили с Леоном – из Алупки в Кацивели.

Рассвет Рома встретил в Симеизе на круглой площади, именуемой у местных «кольцом». Ещё через несколько минут он поравнялся с виллой «Мечта». Белое чудо, выстроенное в мавританском стиле и практически уничтоженное современными варварами, печально возвышало над окрестными домиками свои облупленные купола и башню, похожую на минарет.

Не менее унылое зрелище представляла собой и вилла «Ксения». Её готический фасад зиял выбитыми проёмами окон, сквозь которые ещё виднелась потолочная роспись, а парадный вход, обрамлённый аркой, выставлял на обозрение прохожих захламлённую витую лестницу с метлахской плиткой под слоем грязи.

Рома прошёл по центральной аллее с разбитыми скульптурами, поднялся на перевал, любуясь с его высоты Дивой и Лебединым крылом, после чего, семеня на спусках, быстро вышёл на дорогу к аквапарку, нагло нарушившему божественную завершённость Лименской долины.

Позади остался Голубой залив, гигантская тарелка радиотелескопа РТ-22, нагромождение эллингов, и вот уже Рома в парке морского гидрофизического института. Вокруг не было никого, лишь голодные коты демонстрировали свои ободранные хвосты, шарясь в мусорных контейнерах.

Сразу за парком – море.

– Ну, здравствуй, море! – говорит Рома. Он почти две недели здесь, а ещё не привык видеть его. Рома закрывает глаза и считает до десяти. Ему кажется, что сейчас этот бескрайний пейзаж исчезнет как мимолётный сон, растворится будто мираж. Он открывает глаза и видит, что море никуда не ушло. Оно заодно с ним. Эта необузданная водная громада, живущая по своим законам, и крохотный человечек – единое целое, словно они никогда не расставались. Роме приятна мысль, что он никогда не устанет смотреть на море, ведь оно всегда разное. Сейчас море перекатывается узелками пены и выстреливает косыми бурунами в редких чаек, добывающих себе пропитание.

Чайки, бакланы, вороны и все прочие – летающие, плавающие, ныряющие, бегающие, ползающие – все озабочены поиском трапезы. Все хотят жрать. Все рыщут, и, в конечном итоге, вырывают свой кусок или сами становятся жертвой. Все способны себя прокормить, кроме Ромы, Человека Разумного.

Под ложечкой снова засосало. Рома почувствовал, что обессилел после полуторачасовой прогулки. Третий день голодухи давал о себе знать. Или четвёртый? Он не мог вспомнить, когда ел в последний раз. Наверно, когда взял без спроса у мамб солёный помидор, подёрнутый плесенью. Взял, но, пожевав, выплюнул. Интересно, это считается за еду? Рома одиноко брёл вдоль пустынных кацивельских пляжей, размышляя о том, чем бы обмануть свой пустой желудок.

В какой-то момент его взгляд выловил неподалёку от берега тёмный предмет, на котором расположились три чайки. Сначала он подумал, что это бревно, но в следующий момент «бревно» перевернулось и показало плавники. Это был труп афалины. Лоснящееся тело, безучастно покачиваясь в такт волнам, постепенно приближалось и вскоре Рома смог рассмотреть голову. Создавалось полное впечатление, что мёртвый дельфин, улыбаясь, приветствует его, как старого знакомого, и даже вопрошает: «Как жизнь, приятель? Не желаешь ли искупнуться?».

Рома присел на буну и тоже стал покачиваться взад-вперед, точно маятник. На какой-то момент он даже позавидовал дельфину. Ему показалось, что нет ничего лучше на этом свете, чем, лёжа на спине, плыть в никуда, глядя на голубое небо.

Рома не помнил, сколько он просидел вот так, – то, галлюцинируя наяву, то, входя в состояние, близкое к прострации, пока какая-то сила не заставила его напрячься и встать. Этой силой, приказавшей одеревеневшему телу двигаться, был всё тот же голод. Только на сей раз, он не просто сосал под ложечкой, а буквально вгрызался в живот подобно лисёнку за пазухой у спартанского мальчика. Голод сжимал все внутренности, тошнотным шаром подкатывался к горлу, пинал в затылок, приговаривая: «Давай, давай, двигайся, а то будешь плавать с тем дохлым дельфином на пару!».

И Рома бежал вверх. Вернее ему чудилось, что он бежит. В действительности он только хрипло дышал, плетясь в гору.

Он шёл к людям, чтобы быть среди них. Чтобы выжить.

6.

Никогда ещё страх перед наказанием не мог остановить человека, решившегося на воровство. В средние века, как известно, наибольшее количество карманных краж совершалось именно в тот момент, когда толпа зевак с интересом наблюдала за очередной публичной казнью.

Пока Рома добрёл до Кореиза, уже начало смеркаться. Улица в этот час перед магазином была пустынна. Неподалёку от магазина – старинное выгоревшее здание бывшей школы, изящно вписанное в изгиб дороги. Некогда красивое, изысканное, оно теперь более походит на склеп, обитель мышей и пауков.

Магазин освещён изнутри тусклыми лампами, в свете которых плавно движется неопрятная продавщица – женщина без возраста. То ли ей тридцать, то ли около пятидесяти – различить невозможно.

Наконец-то! Как долго Рома ждал её, как он рад её видеть! Сейчас он с ней рассчитается за всё.

Рома содрогнулся от воспоминаний.

…Это было дней десять назад. Продавщица тогда сидела за прилавком и лениво жевала винегрет. По её красной физиономии и по тому, как она по-хамски ответила Роме, он понял, что тётка неплохо приняла в себя прямо на рабочем месте, и что быстрое обслуживание клиента никак не входило в её планы.

– Пока не поем, даже не встану, – зло произнёс её густо накрашенный помадой рот.

Делать было нечего, и Рома стал ждать. Леон, отправивший Рому в этот магазин, сам остался неподалёку на книжном развале. Через пятнадцать минут он возник за Роминой спиной.

– Так, юноша, я не понял, а почему так долго?

Рома в этот момент как раз укладывал в пакет продукты с прилавка (продавщица всё-таки соизволила оторвать от стула свою задницу). Ещё Леон сказал, что подъезжает маршрутка, и если Рома хочет на неё успеть, он должен поторопиться. И Рома, конечно же, поторопился.

А дома оказалось, что в пакете не достаёт килограмма охотничьих колбасок, за которые Рома заплатил из выданных Леоном денег. Рома совершенно точно помнил, как продавщица их взвешивала, но то ли он второпях, боясь опоздать на маршрутку, про них забыл, то ли продавщица ему их не дала… Одним словом, Рома совершил оплошность, он был виноват. И дёрнуло же Леона дать ему деньги! Обычно все покупки он совершал сам, Рома же исполнял только роль носильщика.

– Ну вот, завтра пойди и разберись, – сказал Леон.

– В смысле, пешком?

– Хочешь пешком, хочешь на канатке поднимись на плато, а оттуда спустись на верблюде, – Леон произнёс это с неприкрытой издёвкой, глядя на Рому в упор. – Я, между прочим, не Билл Гейтс и не мать Тереза, чтобы кормить тебя, да ещё всех продавщиц в округе.

– Леон, но это же далеко, я, боюсь, заблужусь.

– Нет ничего проще. Дойдёшь до остановки «Буревестник», а оттуда по средней дороге, никуда не сворачивая.

Наутро Рома отправился пешком из Алупки в Кореиз на поиски пропавших колбасок. Глупо, но что было делать. Он сам чувствовал за собой вину и хотел, искренне хотел, чтобы в магазине его вспомнили и вернули пропажу. Рома на разные лады прокручивал будущий диалог с продавщицей. Мысль о том, что это было только вчера и что она должна его узнать, подгоняла в пути. Роме хотелось побыстрее отделаться от этой неприятной истории.

«В крайнем случае, – думалось ему, – даже если она их продала, то вернёт мне деньги и дело с концом».

Действительность оказалась несколько иной. Рома пришёл к магазину в тот момент, когда там шла приёмка товара. Грузчики с пропитыми лицами едва передвигали ноги, таская коробки из фуры, и Роме снова пришлось ждать. Уверенность в своей правоте с каждой минутой высыпалась из него как песок из дырявого кармана. Когда фура, наконец, отъехала, он зашёл в магазин, но тут же услышал резкий знакомый голос:

– Закрыто! Не видите – товар принимаю.

«Товар она принимает! Сначала полдня товар принимает, потом полдня жрёт!». – Рома вспыхнул от негодования.

– Простите, мы тут у вас вчера продукты брали… – он ждал, что тётка хотя бы посмотрит в его сторону, но та даже не повела бровью.

– Мы тут, по-моему, колбаски оставили, – продолжил Рома и тут же подумал, что не знает, кого подразумевает под словом «мы». Себя и Леона, или её и себя?

– Молодой человек, – продавщица повысила голос, – вам же русским языком сказано, мы товар принимаем!

Удивительно, но она тоже употребила местоимение «мы», хотя никого кроме них в магазине не было. Кого же она имела ввиду? Этот загадочный третий, кто бы он ни был, явно не желал конструктивного диалога.

– Простите, я только хотел спросить. – Рома тоже повысил голос. Ему захотелось разом проткнуть невидимый пузырь, отделяющий его от тётки. – Я у вас вчера продукты брал и забыл охотничьи колбаски.

Продавщица, впившаяся в процесс калькуляции как пиявка в испорченную кровь, оторвалась от своей бухгалтерии и прошила Рому бесцветными зрачками.

– Какие колбаски? Я вам всё выложила. Надоели уже, честное слово. Ходют и ходют… – она снова наклонилась над тетрадкой, давая понять, что разговор окончен. И словно в подтверждение правдивости сказанного из тайников её внушительной груди показалось золотое распятие на массивной «сингапурке».

Рома вышел за дверь, постоял немного и зашагал обратно в Алупку. Он был уверен, что его гнусно обманули, но как это доказать ему так и не пришло в голову. Впереди замаячила нерадостная перспектива общения с Леоном.

«Ну, принёс?», – спросит он. А что Рома ответит? «Нет, не принёс». – «Почему?», – спросит Леон.

Действительно, почему? Потому что Рома – раздолбай. Теперь ему придётся стоять перед Леоном по струнке и выдерживать его долгий ехидный взгляд, пока тот не произнесёт какой-нибудь из своих излюбленных перлов. Например, этот: «Юноша, вы поливаете дерево, на котором я, в итоге, повешусь».

Рома ненавидел себя за эту ситуацию, за свою зависимость и невозможность что-либо изменить. Он представлял, как в течении нескольких дней Леон будет издеваться над ним, произнося что-то вроде: «Эх, сейчас бы колбасок с хлебушком навернуть… Что-то я их не вижу. Ты не помнишь, где они лежали? Ах, прости, совсем забыл! Ты же у нас открыл крымский филиал «Красного Креста». Гуманитарная помощь голодающим продавщицам! Дарю в качестве слогана…»

Когда Рома зашёл в комнату, Леон читал газету, развалившись на покосившейся кровати.

– Ну, принес? – спросил он.

– Нет, – ответил Рома.

– Почему? – Леон отложил газету, сдвинул с переносицы очки и смерил Рому спокойным взглядом удава.

… И вот сейчас Рома стоял перед этим самым магазином, наблюдая за телодвижениями продавщицы. Он почувствовал, что час мести пробил. Месть! Такое хлёсткое, вкусное слово. Месть! Она нужна ему как кислородная подушка астматику, она нужна, чтобы продолжать жить.

Когда Леон внезапно исчез, Рома приходил сюда ещё дважды и отметил для себя одну любопытную деталь: в отличие от своей сменщицы, отходившей разменивать крупные купюры подальше в угол, эта продавщица доставала сдачу прямо из-под прилавка. Рома запомнил жёлтую коробку из-под шоколада «Nuts». Коробку, полную денег. Итак, долгожданный шанс поквитаться представился. Чутьё подталкивает Рому внутрь магазина в нужный момент. Посетителей нет. Он не знает, что скажет в следующую секунду, но твёрдо уверен – ему повезёт! Нужен всего лишь отвлекающий манёвр. Во рту у Ромы пустыня. Остатками слюны он пытался вызвать к жизни пересохшие язык и нёбо. Главное не мямлить и казаться непринуждённым.

– Девушка, будьте добры, бутылочку «Кальтенберга».

Продавщица поворачивает к нему мясистое лицо и произносит:

– Чё?

– Бутылочку «Кальтенберга», – повторяет Рома и громко икает.

Продавщица сомнамбулически направляется к отделу с алкоголем. Господи, откуда взялась эта икота? Рома оборачивается к двери – никого. Сейчас продавщица принесёт ему заказанное пиво, а заплатить нечем. Что делать? Он мысленно переваливается через прилавок, но понимает, что не успеет. Что делать?? Сердце в груди мечется подобно водомерке, попавшей в бензиновую лужу. Кровь бросается к ушам. Рома слышит свой бешеный пульс и видит, что продавщица уже возвращается. Всё кончено! Не успел. Вот и бутылка пива – схватить хотя бы её и бежать? Что делать??? Сейчас продавщица уставится на него в ожидании оплаты.

– Девушка, если можно холодного. Во рту пересохло. – Рома отводит глаза, делая вид, что выискивает на витрине что-то ещё.

Подлый спазм снова вырывается наружу, подчёркивая его просьбу. Сейчас она скажет, что холодного нет – и всё пропало…

– Холодильник сломался, – говорит продавщица и тут же милостиво добавляет, – могу принести из заморозки, но только «Оболонь».

– Ой, пожалуйста…

Тётка уплывает за дверь. Икота прекращается так же внезапно, как и началась. Несколько секунд Рома совершенно один. Резкое движение туловищем – и он по ту сторону прилавка. Раз, два, три. Пальцы моментально нащупывают коробку. Раз, два, три. Податливые шершавые листочки зажаты в потной ладони. Ветер, перемешанный с едва уловимыми каплями дождя, задувает следы вора.

Рома перемахивает каменный заборчик, возле которого днём сидят так называемые «разводящие» с табличками: «квартира под ключ», «жильё у моря». Мокрые ветви жимолости хлещут по лицу без предупреждения. Бежать! Нестись, что есть силы через парк, задевая душистые кусты. Вниз, вниз, на нижнюю дорогу. В голове мелькнула картинка из старого школьного учебника по биологии. Там было показано, как ведут себя животные в случае опасности: кот лезет вверх, собака несётся прямо, а крыса - вниз. Крыса убегает вниз…

Остановив первую же маршрутку, идущую в Ялту, Рома достал наугад купюру и протянул шофёру. На секунду представилось – шофёр брезгливо сминает её и бросает ему в лицо. Но видение прошло. Шофёр сунул деньги в сумочку и протянул сдачу.

Выйдя на ялтинском автовокзале, первым делом Рома направился в сторону рынка, в татарское кафе «Лилия». Всё ещё не веря в то, что с ним произошло, он подумал, что надо бы посмотреть, сколько денег в пачке. Почему-то в маршрутке он не решился этого сделать. Уже сидя в кафе за деревянным столом, покрытом клеёнкой, Рома сунул руку в карман и стал бережно перебирать такие драгоценные, такие нужные ему бумажки. Их было действительно много, что означало только одно – он теперь не будет голодать! Наконец, убедившись, что на него никто не смотрит, Рома медленно вытащил деньги, и словно подчёркивая торжественность момента, молодой татарин в засаленном халате аккуратно поставил перед ним поднос с целой горой еды.

Первые три дня Рома не выходил из квартиры. Ему казалось, что его выследили и в любой момент могут заявиться с облавой, что украденные деньги изначально были пронумерованы, и люди в погонах при скоплении зевак-понятых мигом их сличат. Он настолько поверил в это, что туго завёрнутые в газету деньги держал на подоконнике, чтобы в случае чего - тут же выбросить их в окно.

В комнате на столе стояла банка дорогого кофе, лежали сыр, шоколад, ветчина. Всё это он боялся оставлять в холодильнике, - мамбы могли сожрать (якобы по ошибке). Зато Рома начинал барствовать с самого утра. Он открывал окно и, нежась под прямыми солнечными лучами, запивал свой вкусный завтрак двумя-тремя бокалами «Бастардо». Открывающийся вид из окна каждый раз требовал от Ромы увековечить его в стихах, но он был слишком счастлив для того, чтобы возиться с рифмой.

Вначале ему думалось, что вместе с насыщением придут и угрызения совести, кусок в горло не полезет. Ничуть не бывало. Да и откуда им было взяться, этим угрызениям, когда один только образ продавщицы тут же вызывал в нём приступ злорадства. Так ей и надо, этой ворюге и пьянице! Теперь, поди-кось, белугой ревёт. А почему, спрашивается? Потому что не хрен людей обманывать! Она понесла заслуженную кару. С другой стороны – с чистой-то совестью - ох, как голодно живётся!

… На четвёртый день Рома встал пораньше, умылся, позавтракал и вышел на свет Божий. В эти дни на море был приличный шторм. Природа основательно почистила побережье. Ещё накануне, несмотря на то, что сезон как таковой ещё не открылся, пляжи стали обрастать отбросами цивилизации, следами HOMO SAPIENS. Теперь бутылки, окурки и прочая дрянь – исчезли. Проходя мимо машины с включённым радио, Рома услышал, что в Москве идёт снег, и радостно улыбнулся. Хорошо, оказывается, сидеть под цветущим иудиным деревом, подставив лицо солнцу, в то время как другие бредут по раскисшей грязи, пряча глаза от порывистого ветра, давятся и скандалят в транспорте, вдыхают миазмы мегаполиса. Неужели удача стала улыбаться и ему?

Рома садится на прогретую буну, свесив ноги. Он глядит на зеркальную поверхность солёной воды. Остатки бутерброда с докторской колбасой летят в расщелину между бетоном и торчащим из моря камнем. Здесь крабье убежище. Рома наблюдает за тем, как эти существа собирают под водой зелёную поросль, ловко работая клешнями, как набивают ею свой рот. Здесь же приютились рыбки-собачки, стремительные и всепоглощающие. Кормя это подводное царство, Рома испытывает чувство гармонии. Дающие персты! Просящие рыбы! Жизнь кипит и на дне. И там дерутся за кусочки еды. За его кусочки.

7.

Легенды гласят о том, что колыбель пиратства находилась не где-нибудь, а именно у берегов Таврии. Древнегреческий историк Геродот (V век до н.э.) сообщает: «Страна… гористая и впадавшая в Понт, населена народом Таврическим вплоть до самого Херсонеса Скалистого… Тавры имеют такие установления: всех, потерпевших кораблекрушение или захваченных в море эллинов, они передают в жертву Деве». Этот обряд совершался в светлице таврской богини земли, воды, всей жизни, которую, по словам римского историка Аммиана Марцеллина (IV век н.э.), называли ещё Орсилохой, то есть богиней-матерью.

«Отец истории» Геродот утверждал, что тавры жили грабежом и войнами. Другие авторы – Скимн Хиосский, Страбон – также писали о таврах как о жестоких грабителях, ведущих кочевой образ жизни.

Рома бродил по одинокому кацивельскому пляжу, выбирая ставшую редкой розовую и жёлтую гальку. Когда ноги уставали, он шёл на свою любимую буну, хорошо защищённую от ветра, и мог неподвижно сидеть на ней часами, закрыв глаза.

Однажды он с досадой увидел, что его убежище занято. Там расположилась сытая, холёная парочка. Мужчина и женщина. Дама лежала фактически голая, читая какую-то книгу. Её тело было лишь едва прикрыто нежно-розовым шёлковым платком. Когда она поправила свои солнцезащитные очки, Рома увидел, как на её пальцах синим огнем вспыхнули бриллианты. Рома наблюдал за тем, как мужчина встал, снял с запястья целое состояние с циферблатом и стрелками, красиво потянулся и направил свою спортивную фигуру, тронутую слоем бронзы, окунаться. Ни в его походке, ни в осанке не было и следа голодного детства. Кстати, Рома подметил, что туфли у мужчины были те самые, предмет его зависти – «вateau». Как-то, идя в Москве по Тверской, Рома остановился у огромной витрины одного из бутиков, и долго, словно завороженный,смотрел на целую коллекцию этих туфель, выставленных на обозрение. Носы изящных «вateau» гордо смотрели в одну сторону – на него. Они напоминали разноцветную армаду игрушечных кораблей, вышедших в дальнее плавание, и Рома тогда понял, что никогда не сможет по-настоящему почувствовать себя счастливым, пока его ноги не будут обуты хотя бы в одну пару из этой коллекции. Его собственные ботинки давно пришли в негодность. Изношенные, со сбитыми носками, сомнительного цвета они, казалось, кричали всем и вся: «Смотрите, наш хозяин – нищий!». А ведь Леон столько раз подчёркивал, что самое главное в гардеробе - именно обувь.

– Дама одевается с ног, запомни это, мой милый, – и гнусно хихикал.

Рома сразу понял, что эта парочка - муж и жена. Дама привстала, шаль совсем соскользнула, обнажив окончательно начинающее золотеть тело. Пока муж плавал, она не выпускала его из виду, и было заметно, что ей приятно его общество.

И вот мужчина вышел из воды и теперь возвращался к своей половине с таким видом, будто голыми руками справился с акулой. Дама принялась растирать его огромной пушистой простынёй, движения её постепенно становились игривыми, почти интимными. Рома затаил дыхание как в подростковые годы на «взрослом» фильме. Ему страстно захотелось увидеть больше, захотелось почувствовать на себе эти бархатные лапки в бриллиантовых искрах, захотелось дышать воздухом, насыщенным ароматом дорогих духов и благовоний.

Несколько дней Рома приходил на этот пляж пораньше. Он ложился за камень и ждал. Вскоре ему удалось подслушать, что её зовут Аврора, а его Гарик. До него доносились их телефонные разговоры, из которых стало ясно, что живут они то в Москве, то в Европе. Рома замечал любую мелочь. Их барахло, небрежно разбросанное на буне, говорило о многом. Подкованный Леоном, он теперь мог отличить богатых людей со вкусом от просто богатых. Эти, например, водки не пьют, мяса, наверняка, едят очень мало – вредно, рыбу – полезнее, как устриц и улиток. Ещё полезно красное сухое вино из-под города Бордо. Пара бокалов в день прекрасно нейтрализует опасное действие дорогих французских сыров. К устрицам, рыбе и улиткам – вино белое, хлеб чёрный и бретонское масло с морской солью. Ну, изредка, конечно, можно себя и вредненьким побаловать – несколько ломтиков фуа-гра с трюфельками и сотерном запить…

Да всё их пляжное добро стоило не одну тысячу долларов, не говоря уже о кольцах и часах. Рома был уверен, что будь у него всё это, его бы тоже все любили или хотя бы делали вид. А кому он нужен в своих стоптанных ботинках непонятного цвета? Кстати, Леон в начале их знакомства обещал ему купить «bateau». «По редакциям, – говорил, – невозможно бомжом ходить». Всё скидок ждал, сука!

Как же это было давно! Теперь от Леона не то, что туфель, слова доброго не дождёшься. Как же так жить? Почему у таких вот есть всё, а у него ничего? Чем он хуже?

Выбравшись из убежища, Рома медленно пошёл вдоль пляжа. Дама по имени Аврора подняла голову, словно кобра. Даже через эллипсовидные стёкла очков «Givenchy» Рома почувствовал её тяжёлый взгляд. Эта Аврора даже не сочла нужным при виде Ромы скрыть свою наготу, но было заметно, как ей неприятно присутствие рядом такого ничтожества, как он. Всё в ней так и приказывало – пошёл вон! И Рома пошёл, опустив плечи, задевая сбитыми носками обувки неокатанный морем гравий. Опять, в который раз за последнее дни его охватило отчаяние, сменившееся, впрочем, злостью. В своих невесёлых мыслях Рома оказался на тропинке, ведущей к обрыву. Никогда по своей воле он не подходил сюда. На этом самом месте Леон издевался над Роминым страхом, тут он впервые назвал Рому слизняком. А сейчас Роме самому вдруг захотелось подойти к опасному месту и посмотреть вниз.

У самого обрыва Рома встал на четвереньки и подполз к краю. Там, внизу, он увидел яростные волны. Море бросалось на скалы, те отвечали полным презрением, нерушимые и немые. Даже в тишайшие дни было ясно – всё непременно изменится, вода и камень схлестнутся опять и снова будут грохот, опасность, смерть. Изо дня в день, год за годом, столетие за столетием…

Рома в этот момент походил на кролика, наблюдавшего схватку двух удавов за право съесть его, ушастое травоядное. Ни за какие коврижки и посулы он не выпрямился бы сейчас в полный рост. В такие минуты надо держаться отсюда подальше. Порыв ветра может легко сбросить вниз на камни. А там море подхватит ещё живое тело с переломанными костями, утянет чёрными злобными лапами в пучину и задушит, пожрёт. Осторожно, не оступиться бы! Не соскользни нога в поношенном ботинке! Ох, и страшно…

На обратном пути он задумчиво шёл в гору. Мысли его витали вокруг этой богатой парочки. В мозгу роилось смешанное чувство ненависти пополам с восхищением. И тут Рома увидел, как через тропу ползёт змея. Безобидный метровый желтопузик, заметив человека, заторопился изо всех сил и затих в траве. Но Рома отлично видел золотисто-зелёное тело и глаза, с тревогой следившие за каждым движением человека.

– Ну что же, в недобрый час ты попался мне на глаза, дружище. – Рука потянулась за палкой, и Рома стал с остервенением колотить змею, стараясь попасть в голову. Несколько раз ему это удалось, и теперь он с интересом смотрел, как корчится, умирая, рептилия...

Назавтра буна опустела – щедро покрыв холёные тела загаром, богатые твари отбыли в неизвестном направлении. Рома разделся и сел на то самое место, где ещё вчера потела голозадая Аврора. Он погладил ладонью теплую, в кристалликах соли бетонную поверхность. Вот тут она лежала. Здесь была её грудь, а здесь - живот. А вот и пустой тюбик из-под крема для загара с надписью «Decleor». Ещё вчера её наряженные в золото пальчики бережно обмазывали этим кремом стройные плечи и нежный зад. Ещё вчера на этом самом месте руки её мужа Гарика уверенно прикасались к самым сокровенным Аврориным местам.

«Сучка драная, – говорит про себя Рома, – будь у меня столько же денег, небось, вела бы со мной светские беседы, приглашала бы на недельку-другую за компанию прокатиться в Европу или на какие-нибудь экзотические острова. И моё присутствие не раздражало бы твои ясные очи. Эх, деньги нужны, деньги…».

Рома представил себя богатым и первоклассно одетым. Представил, как сидит с Авророй в самолёте, как они гуляют по Елисейским полям, как вместе входят в шикарный отель, а за ними несут чемоданы «Louise Vuitton», как в номере их встречает шикарный букет хризантем от знаменитого флориста Лашома. И вот огромная кровать под балдахином превращается в полигон для бурного секса. Аврора сладострастно открывает свой алый рот, и жемчужины её зубов сверкают в лучах парижского солнца. Электрическая судорога выгибает Ромино тело. Маленькие весёлые бурундучки бьют по всем его членам серебряными молоточками – динь, динь, динь!..

Какое-то время Рома прерывисто дышит, не в силах оторвать от бетона свою вспотевшую спину, но потом всё-таки встаёт и с радостным криком бросается в ледяную шумящую воду.

8.

Стихи, как и любовь, приходят неожиданно. Ни о какой поэзии в тот февральский вечер шестнадцатилетний Рома не помышлял. Он просто лежал с книжкой в постели, как вдруг его что-то посетило. Вернее, это было не абстрактное «что-то», а отдельные слова и фразы. Жужжа, они принялись вертеться в Роминой голове и складываться в нечто ритмически выверенное. Рома попробовал, было, отвязаться от этих стучащих в сознании как каретка печатной машинки ритмов, но не тут-то было. Они буквально просились наружу, требовали, чтобы их излили на бумагу. Роме стало немного не по себе. Никогда с ним раньше ничего подобного не случалось. Да, он пробегал взглядом по гекзаметрам Гомера, даже выучил наизусть первую главу «Евгения Онегина», но чтобы писать самому… Наутро Рома поднял с пола листок и прочитал свои каракули:

Облака зовут к себе как дети,

Разные, знакомые до боли.

Хочется им что-нибудь ответить

Из неволи.

Мудрости и ласковой опеки

Хочется, и если только можно,

Подышу им в розовые веки

Осторожно.

День за днём как будто удивлённо

Кучевые, перистые гнёзда

Уступают ночи для влюблённых

Ярким звёздам.

Время лжёт, и, сбрасывая камни,

Думая о чём-то очень важном,

Я взметнусь на встречу с облаками

Лишь однажды.

Не найдя решения иного,

По прямой, без страха и без крыльев,

Зону притяжения земного

Пересилив.

Наверно невозможно объяснить – как, зачем, и для чего рождаются стихи, и почему одни их пишут и понимают, а другие не видят в них ровно никакого смысла. Не знал этого и Рома, но верил, что если человек обнаружил в себе ДАР, то он не в праве предать его забвению.

9.

Участники литературного общества «Родничок» собирались по четвергам в семь часов вечера. Местом сбора ЛИТО служила аудитория одного из корпусов университета, расположенного в самом центре областного города. Каждый четверг междугородним автобусом Рома добирается до места встречи. И хотя сценарий этих посиделок ему уже был давно и хорошо известен, - не поехать, не потрястись час в переполненной «сороковке», он не может.

Как Рома был робок в свой первый приход! Как залился краской, когда его попросили почитать! Он не придумал ничего лучше как сказать, что не помнит стихи наизусть, а тетрадку оставил дома. Конечно же, он всё помнил, просто в очередной раз испугался. Но на этот раз не от кулака, не от резинового шланга – ему стало до дрожи стыдно вдруг оказаться в центре внимания. Рома почувствовал себя серой молью, нечаянно взлетевшей на Парнас.

Следующие два четверга он пропустил и только на третий, переборов страх, постучал в массивную деревянную дверь, за которой сидели большие местные поэты.

– А-а! Скворцы пропавшие вернулись! Проходите, молодой человек, – заулыбался председательствующий, – а мы как раз про вас вспоминали. Что-то сегодня почитаете?

– Да, я захватил с собой, – ответил Рома, вытаскивая из кармана общую тетрадь.

Пока велись разговоры о политике, обсуждались новости, Рома украдкой рассматривал собравшихся. Народу было немного, человек пятнадцать. Всех или почти всех он видел в прошлый раз. В основном это были женщины в возрасте, которые в свою очередь тоже искоса посматривали на вновь прибывшего. Рома ловил на себе их любопытные взгляды, просвечивающие насквозь, точно рентген. Его изучали, как неведомое насекомое, попавшее под лупу пытливых биологов. Первое время Рома боролся с желанием тела выскочить из-под огня внимания и спрятаться куда подальше. Зачем он опять сюда пришёл? И всё же Рома остался.

Среди поэтов присутствовало и несколько мужчин. Из молодых Рома заметил только одного паренька в камуфлированной куртке, с аккуратным пробором чёрных, как смоль волос.

Председательствующего звали Николай Борисович. Это был пожилой, розовощёкий человек с проницательным взором и живыми суждениями. Тот факт, что он являлся членом Союза писателей, автором нескольких изданных романов и поэтических сборников, никак не вязался, по мнению Ромы, с его старенькой олимпийкой начала 70-х, нелепой кроличьей шапкой (по-видимому, у кролика незадолго до смерти случился обширный лишай), потрёпанным пальто, которое писатель никогда не снимал (судя по всему, из-за дыр в подкладке) и неизменными войлочными ботинками. Каждый раз, когда разговор сводился к политике и, как следствие, к теперешнему уровню жизни, Николай Борисович, глядя куда-то сквозь стену, глубокомысленно изрекал:

– Да, вот раньше бывало, заходишь в магазин и берёшь сыра, сколько хочешь. Ну, а теперь с такими ценами об этом и мечтать не приходится.

По-видимому, писатель очень любил сыр, так как данная фраза ностальгически произносилась каждый четверг. А, в общем, от Николая Борисовича исходило добродушие как от человека, много на своём веку повидавшего и не растратившего под гнётом жизни врождённого оптимизма.

– Ну что, на моих половина восьмого. Кого-то ещё ждём? – поинтересовался в тот вечер председатель, взяв со стола связку ключей.

– Да вроде все на месте, можем начинать, – звонкий голос колоритного седеющего мужчины с железной фиксой во рту внёс нотку задора в сонмище поэтов.

– Володя у нас в своём репертуаре, – раздался за Роминой спиной скрипучий женский голос, сразу же ему не понравившийся.

– Танечка, так три стихотворения новых! Ждут уже пять дней. – Весело отпарировал Володя (почему-то все звали его Володей, хотя на вид ему было под пятьдесят). – Ещё в прошлую пятницу не спалось, я встал, чайку заварил, глядь в окно: мать честная! Капель! Снежок, значит, тает, ну и с крыши кап-кап! Ну, думаю, весна! Вот и мне в душу накапало. Николай Борисович, надо бы нам как-то почаще, что ли, собираться, а то, что это такое – раз в неделю!

– Нам и это время с трудом удалось выбить и то ещё неизвестно, сколько продержимся, – ответил председатель, звякнув ключами. – Ну что, все в сборе? Что-то Иры Лебедевой сегодня не видно.

– У неё мама тяжело больна, там подозрение на онкологию, – ответил кто-то.

Наступила короткая пауза, во время которой сидящие в аудитории, должно быть, подумали о бренности жизни.

– Ну, раз больше никого не ждём, тогда я закрываю, чтобы никто нас не беспокоил, – пробубнил Николай Борисович и запер дверь на ключ.

Теперь отступать Роме было некуда. Председатель вернулся на своё место, словно учитель обвёл взглядом аудиторию, сидящих за партами, потом как-то хитро прищурился и, глядя почему-то на Рому, поинтересовался:

– Так, с кого сегодня начнём? Вопрос, конечно, риторический. Малыгин уже полчаса как на углях. Давай, Володя!

Володя при этих словах резко поднялся (в отличие от других он любил читать стоя), взмахнул густой шевелюрой, поправил на покрасневшей шее длинный шарф (настолько длинный, что половина его спокойно оставалась лежать на парте), и начал:

– Дорогие мои, еле дождался вечера. Дома семеро по лавкам, суматоха. Детишки кричат: «Папа, куда пошёл?». А папа: «В ЛИТО». Законное время. Жена говорит: «Что-то ты сегодня рано, ещё только пять часов». А я ей: «Так я пешком». У меня же всё рассчитано. Дай думаю, пройдусь – ведь перед людьми выступать, настроиться нужно, как следует. Я же прав, Николай Борисович?

– Прав, прав. Ты читай давай, не задерживай, а то Тане Кашкиной опять времени не хватит.

– А что Таня? – снова что-то скрипуче пропело за спиной у Ромы. – Я вообще сижу, молчу. Чуть что – сразу Таня! Я, между прочим, сегодня читать и не собиралась. Вообще могу уйти.

Дёрганая женщина, похожая на скрюченный бременем лет сухофрукт, стала демонстративно собираться, сбив с мысли Володю и внеся небольшую сумятицу в аудиторию. Но вскоре её успокоили и попросили остаться.

– Ну, так вот я и говорю, – продолжил Володя, – до утра сидел, а там уже и на работу пора.

– Малыгин, ты сначала прочти, а о муках творчества потом, а то не успеем всех заслушать, – прервал Николай Борисович льющийся как горная река монолог Володи, и тот протяжно затянул, запрокинув голову к потолку:

О, Россия моя! О, Россия!

Как сберечь мне глаза твои,

Кои так сини?..

Минут десять отец многодетного семейства вдохновенно делился с окружающими своей любовью к огромной стране, родному городу, своей жене, озаряя всех и вся оптимизмом. И в то же время было в его голосе, красивом и напевном, что-то, говорящее о том, что он далеко не так счастлив, как ему бы хотелось.

Следующим читал грузный лысый старикан с берушами в ушах. Старик был глуховат. Он то и дело вертелся на стуле, оборачиваясь в сторону говорящего, и прикладывал ладони к ушным раковинам. Рому это поначалу раздражало, но потом он привык. Старик предварил своё чтение рассказом о преимуществах таёжной рыбалки, о том, как здорово бродить по непроходимым лесным чащам. Говорил он медленно, с трудом подбирая слова, но Николай Борисович его не перебивал. Поэт в летах прочёл даже не стих, а целую поэму, которую озаглавил «Песни притаёжного Чулыма».

В этой поэме присутствовали и «девственный лес», и «призывный клёкот глухарей», и налим там под веслом «влюблёно плюхал», и речка жаждала с кем-то «скрестить своё течение»… Одним словом, рыбалка вылилась в бурную эротическую сагу…

Как правило, всё происходило так: после того как читающий заканчивал, Николай Борисович интересовался мнением присутствующих. Он спрашивал, хочет ли кто-нибудь высказаться по поводу прочитанного. Только что закончивший чтение замирал, но критики почти не было, либо она несла в себе доброжелательный настрой. Каждый понимал, что ему сегодня тоже придётся озвучить свой опус. А кому, спрашивается, хочется отведать парочку оплеух в виде замечаний о том, Как Нужно Писать? Зачастую все получали хвалебные отзывы, а у некоторых даже переспрашивались какие-то понравившиеся строчки, и поэт, почти краснея от восторга, их повторял, словно оправдываясь за удачно найденную метафору. После этого Николай Борисович резюмировал. Он отмечал удачные места, если, по его мнению, таковые в стихотворении присутствовали, говорил, над чем ещё нужно поработать и в итоге произносил примерно следующую фразу:

– Там много всего… Так, сразу, на слух не воспринимается. Надо почитать с листа...И лучше бы, конечно, в печатном виде...

Все тут же начинали вторить: «Да, да, с листа… Лучше бы с листа в печатном виде». Но "в печатном виде" обычно ни у кого не было. Все писали от руки и не удосуживались затем перепечатать написанное. Каждый говорил, что сейчас у него нет, но обязательно будет в следующий раз, а показывать разрозненные листочки как-то неудобно, да и почерк неразборчивый… На этом и заканчивали, переходя к следующему.

Рома отметил про себя, что сначала «отстреливались» те, кому было невтерпёж поделиться тем, что «накапало в душу», как, например, Володе Малыгину. Другие читали быстро и без выражения, чтобы только от них отстали. Они будто бы давали понять: «Не обращайте на меня внимания. Я, кончено же, пописываю, но ни на что не претендую. Лучше я просто посижу и послушаю – с вами так интересно». И на них действительно почти не обращали внимания. Те же, которые тянули время, произнося что-то вроде «я попозже», давали недвусмысленно понять, что им не к лицу, чтобы после их «нетленки» читали ещё какие-то бездари. Дескать, они вынуждены здесь выслушивать эту плохо срифмованную галиматью лишь для того, чтобы все в очередной раз поняли, как нужно обращаться с «великим и могучим» и что такое настоящий талант, если не брать выше.

Уже с первых занятий Рома понял, что надо держаться тех, кто «попозже», ведь он пишет по-настоящему, сидя порой за столом целыми ночами. Теперь он кропотливо работал над словом, и ему тоже хотелось читать под занавес как тому молодому мужчине с толстыми стёклами очков, торчащими ёжиком на голове волосами и круглым животиком. Он явно гений. Как там у него было в последний раз?

«Ундервудом» кропал верлибр,

Траекторию смысла выверив.

Время суток, размер, калибр –

Просто встань, подойди и выбери!..

И дальше всё в том же духе. На последнем поэтическом конкурсе городских поэтов он занял первое место и теперь к печати готовился его сборник. Он уже был вне всякой критики. Более того, всё что «гений» бы не прочёл, у посещающих кружок априори вызывало восхищение.

Ещё вне критики находилась Таня Кашкина – та самая нервная особа с противным голоском. Кстати, она была единственной «блуждающей» очередницей в этой горстке людей, пытающихся оседлать взбалмошного Пегаса. Таня могла в самом начале прочесть какое-нибудь четверостишие, после чего весь вечер просидеть в абсолютном молчании, обхватив голову руками. Ей даже боялись что-либо говорить, потому, как ответная реакция могла быть непредсказуемой. Право рецензировать её творения оставалось только за Николаем Борисовичем.

Иногда было наоборот. Таню приходилось долго упрашивать почитать. В ответ на это она замыкалась, крутила головой и махала руками. Когда же от неё отставали, Таня вдруг начинала пронзительно тараторить. В свой второй приход Рома запомнил следующее:

Как жаль, что жизнь не удалась.

Мой светлый образ втоптан в грязь.

И чужаки с любовью мнимой

Бредут чредою пилигримов.

И чья-то властная рука

Из суетливого мирка

Мне подсыпает яд во сны,

Сгубив навеки вкус весны.

Давая оценку услышанному, Николай Борисович задумчиво произнёс:

– Краткость – сестра таланта, правда, двоюродная… Танечка, а что у тебя так всё мрачно? Какая-то грязь… Что-то там у тебя всё плохо…

– Да я же говорила вам, у меня ещё не закончено, – проскрипела Таня, покрываясь лиловыми пятнами, – ещё сырое всё…

Она заёрзала на стуле, и её тонкие длинные пальцы стали с яростью рвать исписанный листок. Таню стали уговаривать, не делать этого, но было поздно. Клочки бумаги вспорхнули на секунду в воздухе маленькими птичками и затихли на полу. Таня Кашкина уткнулась лбом в парту, накрылась своей хозяйственной сумкой и, просидев в таком положении с минуту, резко вскочила,почти прокричав:

– Откройте, мне нужно домой!..

На этот раз её не стали удерживать, тем более что все и так уже собирались расходиться. Николай Борисович, позвякивая ключами, успел ей только бросить вдогонку:

– Таня, хорошее стихотворение, только его надо доработать. И не надо всё так мрачно воспринимать.

– Таня опять сегодня не в духе, – прокомментировал чей-то женский голос.

За сим стали закругляться. Рому выслушали где-то в середине. Он очень волновался, ощущая предательскую красноту на лице, но в целом прочёл неплохо. При обсуждении его даже похвалили. Единственно заметили, что есть моменты, которые на слух очень сложно воспринимать и надо бы «почитать с листа»:

– Да, – согласился Николай Борисович, – есть там у вас вдумчивые места. Сейчас не могу сказать, что понравилось конкретно. Надо, действительно, почитать с листа.

«С листа» у Ромы не было.

Весь обратный путь Рома думал об успехе (а это был успех!), и от этого в его душе зрело окрыление. Наполненный радостными мыслями, он не заметил, как прошёл свою остановку. Рома решил не возвращаться, а идти до следующей и наслаждаться жизнью, ловя ртом крупинки снега, похожие на бусинки пенопласта. Через полчаса, садясь в полупустой автобус, он заметил, как за ним входит тот самый парень, сидевший в ЛИТО в камуфлированной куртке.

– Ты на «сороковку»? – спросил парень, хотя они уже минут пять, как ехали в этой самой «сороковке».

– Ну да, – ответил Рома.

Парень о чём-то задумался, держась за поручень, и Рома предложил ему сесть, потому что возле него было свободно. Парень сел. Минут пятнадцать они ехали молча. Рома не знал с чего начать разговор, да и стоит ли вообще его начинать.

– Давно пишешь? – вдруг спросил парень, будто очнувшись от анабиоза.

– Да так, в общем недавно. – Рома улыбнулся. – А ты?

Парень промолчал. Он оставался серьёзным и сосредоточенным, продолжая свой допрос, при этом даже не смотря на Рому.

– Где живёшь?

– Я на «почтовом», – Рому начинала веселить эта ситуация. – А ты где?

– Вот здесь и живу, – буркнул парень и кивнул в тёмное окно.

За окном неприветливо торчали заводские трубы, а из натуральных деревянных бараков, когда-то приспособленных под жильё и пришедших в негодность ещё задолго до Роминого рождения, пробивался тусклый свет. Там жили люди. Это была окраина города. От неё веяло промозглостью и полной разрухой.

Странный парень поднялся и, чуть помедлив, в нерешительности произнёс:

– В следующий четверг приходи. Придёшь?

– Приду, – пообещал Рома.

– Ну, пока, – парень протянул руку.

– Пока, – Рома пожал её, и в самый последний момент, переборов чувство неловкости, поинтересовался, как того зовут.

– Саша, – ответил парень, – а тебя?

– А меня Роман. Рома…

Саша выскочил из автобуса и через несколько секунд растворился в темноте. Рома обратил внимание на то, что этот Саша за весь вечер в «Родничке» не проронил ни слова, когда кого-то обсуждали или обменивались новостями. И хотя он был из тех, кто читал «попозже», Рома не мог вспомнить о чём. Первое стихотворение было вроде как о любви, а второе и вовсе оказалось непонятным. Неизвестно, понимал ли он его сам. Наверняка понимал, раз написал, но никто не удосужился спросить автора о смысле, дабы не выглядеть идиотом в глазах остальных. Все только многозначительно покивали головами, когда Саша произносил такие слова, как «новщики», «дефанцор», «палладиум» и «доведь-Асмодей»…

От трущобной остановки, на которой сошёл новый Ромин знакомый, до «почтового» было рукой подать. Минут десять езды по дороге через заснеженный сосновый бор – и вот оно, обряженное в колючую проволоку и вышки КПП.

Рома подумал о том, что, скорее всего, он тоже со стороны кому-то кажется странным и непонятным. А может быть, этот Саша также одинок, как и он, и ему также трудно, оттого, что не с кем поделиться сокровенными чувствами и мыслями. В конце концов, просто поговорить по душам. По крайней мере, Роме была приятна эта догадка.

Перед сном, лежа в кровати, он улетел в далёкий «блистающий мир», и улыбка долго не сходила с его нецелованных губ.

10.

Оставляя позади бесконечный серпантин, маршрутка по-черепашьи выбралась на трассу. Теперь до Ялты оставалось совсем немного. Ромина ладонь сжала спинку переднего кресла, – что-то в последнее время его стало укачивать. Такое было с ним в далёком детстве. Ощущение лёгкой мути, давно забытое, вернулось быстро, словно кто-то поменял слайд в диапроекторе. Вдобавок к этому сзади неприятно пахнуло. Тлетворный бомжовский запашок, с которым он не раз сталкивался в Москве, обнял Рому со спины, беззастенчиво заполз в волосы, под свитер, как бы приговаривая: «Ужо не спрячешься, милок, поедем до конца!».

Рома невольно вникал в бессмысленный монолог о любви к Христу. За его спиной сидела какая-то полусумасшедшая, разговаривая сама с собой. Видимо, из-за своей круглосуточной любви к Всевышнему, этой особи было недосуг элементарно принять душ или такие вещи, как личная гигиена она считала отжившими предрассудками.

Стараясь абстрагироваться от назойливой нечисти, Рома приоткрыл окно и попытался всколыхнуть фантазию. На самом деле он - моряк-подводник. Их субмарина после длительного погружения всплывает в собственном соку у берегов Ялты. Клубящийся вдали Магоби в нимбе двурадужья и величие Ай-Петри не трогают флотскую душу – они не видны. Соскучившийся по свежему воздуху организм занят засасыванием в свои измученные лёгкие живительного кислорода через вентиляционный грибок. Боже, какое счастье! Всё в мире, как заметил кто-то из великих, познаётся в сравнении.

– Молодой человек, вы не один, наверное, едете. Закройте окно! – шипит недовольно особь.

«Я закрою окно, а ты будешь мыться хотя бы раз в три дня, мерзкая тварь! Идёт?», – проносится у Ромы в голове. Подводная лодка тает в мареве воображения.

Он медленно оборачивается:

– Послушайте, после того как вы сели, дышать нечем…

Особь возмущается, брызжет слюной и пытается дотянуться через Рому до ручки окошка. Короткая схватка с золотой копьеголовой змеёй оканчивается Роминой победой. Пассажиры принимают его сторону и тетка, как ни в чем не бывало, продолжает свою никому ненужную проповедь.

Чтобы не поддаться тошноте, Рома снова обращается к фантазии. Он представляет себя на правительственной службе. У него в руках огнемёт, а в кармане лицензия с разрешением на выжигание подобных грязных сущностей. Струя пламени вырывается вперёд на много метров, сущности визжат в предсмертной агонии, дрыгая горящей плотью. Чистильщику Роме работы хватает. Его боятся и уважают, а некоторые из недобитых грязнуль во избежание скорой расправы начинают изредка ходить в душ.

Он выскакивает на «Спартаке». Свежий воздух и платановая тень Пушкинской аллеи постепенно приводят его в чувства. Привычная ясность наполняет голову, сфокусировавшийся взгляд вынимает из гуляющих наиболее интересные лица. Экскурсионные стенды, бессчётные лоточки, книжные развалы, кафешки, вернисаж под открытым небом – всё съедено и забыто. Набережная принимает нового гостя. Она подносит ему фирменный коктейль из ветра вперемешку с морскими каплями и разворачивается во всю свою ширь и перспективу.

Гуляющая публика, идущая Роме навстречу, пребывает в состоянии тотального поиска. Мускулистые жиголо, обладатели круглогодичного загара, ищут обеспеченных дам бальзаковского возраста, а толстопузые кривоногие мужики ищут необеспеченных старшеклассниц. Семейные – ищут удачное место и ракурс, чтобы запечатлеть себя в городе счастья, подчёркнуто доброжелательные зазывалы – клиентуру в свои забегаловки, пенсионеры-шахматисты – соперника, чтобы сразиться с ним на интерес, а иностранные туристы – загадочную славянскую душу, которой тут, впрочем, и не пахнет.

Все шатаются взад и вперёд – нормальные, сумасшедшие, калеки. Рома внутри этого потока. Он ловит себя на мысли, что хочет подсесть на лавочку к какой-нибудь незнакомке и начать болтать с ней, ни о чем не думая, отдавшись пьянящим порывам весны… Но до порывов ли, когда денег осталось ровно на билет в Москву и на пожрать?

Перед окошком кассы он долго смотрел на цену билета, не веря своим глазам, пока не понял, что его в очередной раз грубо дурят. Его пытались надуть все: водители маршруток, продавцы. Порой Рома чувствовал себя беззащитной мартышкой, спустившейся по лиане к речушке, кишащей крокодилами, анакондами, пираньями и прочими любителями свежего мясца. Только зазевайся – хорошо, если кусок меха отгрызут, а не что поважнее. Но в отличие от дикой фауны местные жители, пойманные за отгрызание хвостов и лап, легко расставались с добычей. И всё же денег, которые ему без извинения, но мгновенно вернули, было досадно мало даже на еду.

Рома сел в маршрутку и поехал обратно в Алупку. Всю дорогу он думал о Леоне. По всему выходило, что тот его просто-напросто кинул, интуиция же подсказывала – он должен вернуться, не могло всё кончиться вот так вот запросто. Но с интуицией боролась логика вещей. Она говорила, что оставленный Леоном чемодан мог играть роль всего лишь отвлекающего манёвра, дабы Рома ничего не заподозрил. На самом же деле это своего рода отступной Леона, и их совместная поездка в Крым была первоначальной стадией коварного плана под названием «Как избавиться от Ромы за несколько дней». Ведь каким бы Леон не был скупердяем, не мог же он ни с того, ни с сего, имея деньги, решить поселиться в вонючую халупу к каким-то пьяным ханурикам, и рассуждать о том, будто ему интересна психология людей подобного рода. Наверняка, всё это было спектаклем.

Рома сжал кулаки, рефлекторно стиснул зубы, и тугие желваки забродили по его скулам. Он представил, как его руки сжимаются на шее Леона, как фаланги больших пальцев безжалостно проникают в область его щетинистого кадыка и как Леон хрипит, выпучив глаза…

И всё же… Зачем Леону был нужен этот маскарад с переодеванием? Зачем он, чуть ли не мурлыча от удовольствия, обряжался в бомжовские тряпки и куда-то уходил, якобы в поисках вдохновения? Может быть, это всё-таки была не игра? Может быть, Леон, не кто иной, как носитель временами обостряющейся шизофрении? Кстати, интересно взглянуть, что он там прячет в «SAMSONITE» под трёхзначным кодом?

Рома смотрел в окно, не различая ни пейзажей, ни остановок. Он действительно не мог разгадать эту головоломку, бессильно роясь в хаосе спутанных мыслей. Более того, он совершенно не представлял, что ему теперь делать. До отъезда в Москву оставалось три дня. Можно было это время проваляться под солнцем, ни о чём не думая, а затем, оказавшись в столице, снова начать метаться в поисках хлеба и жилья. А можно было вернуться в Ялту и сдать билет, таким образом, вернув себе надежду, что Леон всё-таки объявится.

– Остановочку сделайте! – женский голос вывел Рому из состояния глубокой задумчивости. Это была, кстати, и его остановка. Маршрутка затормозила. Рома вышел, повернулся спиной к санаторию «Южнобережный» и, шаркая ступнями, стал подниматься через небольшой сквер к улице Ульяновых.

Зайдя в квартиру, он увидел сидящего за столом хозяина – мамбу Юру. Перед Юрой на ободранной и усыпанной хлебными крошками липкой клеёнке стояла стеклянная банка с неаппетитным содержимым. Юра пытался вилкой поддеть из банки нечто, очевидно служащее закуской, но не мог. Шкалик водки, перетёкший в его желудок, требовал собеседника. Наконец, Юра, оставил затею с банкой, достал из полной пепельницы ещё тлеющий бычок, затянулся им вместо закуси и, тыча в окно засаленными пальцами, радостно закивал. Из нечленораздельных звуков Рома разобрал слово «леванчик», что на языке местных жителей означало тёплое течение.

– Да, пора бы морю уже начать нагреваться, – произнёс Рома, – всё-таки лето скоро.

11.

В последних числах мая в ЛИТО по случаю ухода на каникулы, официально устроили сабантуй. Первое, что Рома заметил, войдя в аудиторию, были висящие под потолком надувные шарики с длинными нитками.

– Красиво, – сказал Рома Володе Малыгину.

– Хм, красиво – это не главное, – подмигнул Володя, – мы их сегодня будем запускать. Но это потом, в самом конце. Сначала, конечно, почитаем.

У всех было приподнятое настроение, но собрание проходило по старой отработанной схеме: разговоры, обсасывание последних новостей, дверь на ключ, «чтоб не мешали» и т.д.

Перед домом твоим на пороге

Я губами черчу иероглиф.

И отметив звездою мгновенье,

Я с собой унесу вдохновенье…

Продекламировала после долгих уговоров Таня Кашкина, затем, оборвав свой опус, опять убежала. Телефона у Тани не было, и никто не знал, где она живёт, чтобы вернуть ей забытую хозяйственную сумку. Таня, вероятно, решила оставить её здесь до осени, «унеся с собой вдохновенье».

Рома про себя усмехнулся. Его мозг подобно жирной виноградной гусенице, давно выучился обгладывать рифмы собратьев по перу, словно сочный лист, и, пропуская их через свои внутренности, мгновенно выдавать поэтические экскременты, наподобие этого:

Под окошком, где ешь ты, любимый,

Я накакаю милое имя.

Знак любви сей навек я оставлю,

Погоди, только клизму поставлю.

Он уже перерос всю эту местечковость, а сегодня даже читал после всех. Сначала сказал, что ничего нового у него нет, но когда «гении» отстрелялись и сорвали куш очередного признания, а Николай Борисович решил подвести итоги за год, взял слово. Он читал про разлуку. Читал грамотно, с упоением педалируя в местах, где у самого в слёзных мешочках что-то срабатывало. Читал свою лебединую песню в «Родничке», ведь он сюда больше не вернётся. Рома так решил.

В полной тишине его голос звучал отчётливо и просто, словно Рома вслух подводил окончательную черту под этим временем с чувством светлой грусти, но без излишних сантиментов. Закончив, он сказал «спасибо» и услышал, как за спиной тяжело вздохнул «гений» в очках.

– Браво! – рассёк воздух Володя Малыгин и, обращаясь к председателю, чуть ли не прокричал. – Вот, Николай Борисович, школа! Как вам, а? – а затем, не дождавшись ответа мэтра, продолжил. – Нет, по-моему, очень здорово. Какой масштаб, глубина! Ребят, правда же, он молодец?!

Кто-то стал уверенно вторить Володе, а кто-то промолчал. «Гении» молчали. Для Ромы это было лучшей похвалой.

– Да, – ответил Николай Борисович, – прогресс налицо. Сколько ты уже у нас? Три года кажется?

Рома кивнул.

– Мы тут помаленьку печатаем ребят. Иру Лебедеву печатали, Колю Поничева… Ну, у Коли уже скоро своя книжка выйдет.

– Меня печатали, – вставил Володя.

– А Малыгин у нас вообще рекордсмен, – махнул рукой Николай Борисович. – Ты вот что, – обратился он к Роме, – сделай подборку печатную, я что-нибудь отберу и тиснем в «Молодой Сибиряк». У нас там своя литературная страничка. Вот мы осень с тебя и начнём. Надеюсь, у присутствующих возражений нет?

Возражений не последовало. Все решили, что Рома этого достоин.

Поздно вечером «Родничок» культурно бурлил. Володя Малыгин принёс «хорошей водки» (по его словам), кто-то из женщин вина, но в основном у всех была закуска. Инна Андреевна, пожилая породистая дама, вытащила из сумки аж целую кастрюлю пирожков с капустой. Рому по такому случаю послали за шампанским. Когда пробки взлетели вверх, задевая висящие под потолком шары, все мгновенно стали весёлыми и жизнерадостными. Доморощенные поэты, перекрикивая друг друга, приглашали собратьев по цеху к себе в гости. Всем было жаль расставаться хотя бы даже на три летних месяца.

«Гении» перекидывались тихими короткими фразами, стараясь держаться особняком. Один из них, Коля Поничев (тот, что в очках), правда, подошёл к Роме и, глядя почему-то на свой одноразовый стаканчик, в котором подрагивала «хорошая водка», сказал:

– Это… то, что последнее у тебя… неплохо.

В какой-то момент Рома даже почувствовал, что грустит. Он за это время всё-таки успел прикипеть к этим людям. Что ни говори, а они его приняли и были снисходительны к ошибкам, которые неизменно допускает большинство юных поэтов, по-своему опекали, а главное укрепили в нём желание продолжать это занятие.

Просто-напросто большинство всех этих людей было почтенного возраста, и они не виноваты в том, что Рома слышит, как почти каждая их стихотворная строчка вопиёт болью по несостоявшемуся. Всё в их внешнем виде, поведении и отчасти образе мыслей орёт о безысходности, как бы они не прятались от этого. Да, это не их вина, что большинству из них Бог не дал таланта. Таня Кашкина, по крайней мере, это понимает, отсюда и бесконечные её истерики.

Рому отзывает Инна Андреевна. Брошь на её бордовом платье отливает сказочным светом.

– Роман, по поводу вашей просьбы. Вот я тут записала адрес, телефон, как добраться. – Инна Андреевна протягивает исписанный листок бумаги. – Это моя тётя. Зовут её Надежда Логвиновна. Я ей дозвонилась и рассказала о вашей проблеме. Она согласилась помочь. Денег она с вас не возьмёт. Единственно, она уже очень старенькая, ей за девяносто, плюс ещё руку сломала. В общем, если ей что-нибудь понадобиться – в магазин там сходить, или в аптеку…

Слова Инны Андреевны затекают в Ромины уши сладким киселём. Сегодня воистину счастливый день! Скольких уже людей Рома опросил насчёт того, есть ли у них в Москве знакомые или родственники, которые могли бы его ненадолго у себя принять, и всё было безрезультатно. Люди только отрицательно мотали головами и пожимали плечами – мол, где мы, а где Москва… И вот приходит помощь (кто бы мог подумать!) из ЛИТО! Рома готов расцеловать эту добрую женщину.

– Я предлагаю выпить за здоровье Николая Борисовича, – Володя Малыгин влезает на стул и произносит нескончаемый панегирик председателю.

– За Николая Борисовича! За «Родничок»! – подхватывают захмелевшие голоса.

Раскрасневшийся от добрых слов Николай Борисович поднимает вверх руку:

– Дорогие мои! Ну, вот и подошёл к концу ещё один сезон в «Родничке». Признаюсь, он был непростым. В частности возникли сложности с арендой помещения, потому как ещё далеко не все понимают нужность нашего дела. Есть мнение в местных руководящих инстанциях, что поэзия сейчас неуместна, что, дескать, у общества на данном этапе стоят более животрепещущие задачи, например, социального плана. Ну, что тут сказать? Из-за таких вот «мнений» культура уже давно перестала быть царицей. В этой сложной ситуации единственная надежда на миссионеров, то есть на нас с вами. Если мы не сдадимся, если будем продолжать нести в людские массы светоч добра и любви, выраженный в стихах, то, возможно, ещё не всё потеряно. Даже скажу больше – я уверен, что не всё потеряно, ведь к нам примыкают молодые, а этот факт не может не вдохновлять, – Николай Борисович кивает в Ромину сторону, и Рома боковым зрением ощущает на себе пристальные взгляды. – А значит, – продолжает Николай Борисович, – мы будем бороться. Так или нет?

Аудиторию наполняет дружный хор согласия со словами председателя. После чего Николай Борисович выражает надежду на то, что в сентябре их литобъединение как обычно приступит к новым занятиям в этих стенах и объявляет о закрытии десятого юбилейного сезона. Потом Рома наряду с другими ставит свою подпись в прошении о сохранении за «Родничком» их аудитории, и когда прошение скрывается в кармане старенькой куртки Николая Борисовича, все приступают к главному таинству.

– Пиши своё самое заветное желание, – Володя Малыгин протягивает Роме листок бумаги и фломастер.

– И что будет потом? – спрашивает Рома.

– А потом оно сбудется, – Володя загадочно улыбается.

Через десять минут поэты кучкуются на центральном проспекте, держа в руках за нитки разноцветные шарики, наполненные гелием. К каждой нитке привязано тайное, обращённое к облакам послание. Николай Борисович даёт отмашку, и на счёт «три» шарики, все как один, взмывают в майское небо, неся Богу сокровенные телеграммы.

Ближе к полуночи собратья по литературному цеху всё ещё не могут разойтись. Одни ещё требуют продолжения банкета, другие отнекиваются, ссылаясь на завтрашний рабочий день.

– Так, я надеюсь, никто не забыл – пятнадцатого жду всех у себя, – напоминает Ира Лебедева. – Роман, вас это тоже касается!

Рома улыбается. Он согласен присутствовать на дне рождения у Иры, но знает точно, что через неделю его здесь не будет. Он уже купил билет в Москву.

А Ира ему нравится. Он не раз на занятиях украдкой посматривал на её детскую чёлочку, на слегка обветренные губы, на то, как она порой теребила при чтении своих стихов деревянную заколку в виде динозаврика. Всё в ней привлекало Рому: блестящие пшеничные волосы, собранные в пучок на затылке, её точёная фигурка и даже полное отсутствие косметики. Она всегда по-доброму отзывалась о его виршах, и, наверное, надо было ему проявить какую-то инициативу, ведь перед сном Рома представлял, как Ира наклонялась над ним, сбрасывала заколку, и её волосы нежным шёлковым снопом падали ему на лицо. Они, словно мягким одеялом, накрывали его целиком. Её лёгкое тело вздымалось поверх Роминого податливым парусом до тех пор, пока ветер желаний и грёз не отпускал Рому в объятия Морфея. Он часто видел, как она после занятий в «Родничке» бредёт одна или в сопровождении «гения в очках» к троллейбусной остановке, вся неземная, едва трогая каблучками сапог хрустящий снег. Рома же всегда шёл в другую сторону. Шёл с деловой торопливостью, хотя, в сущности, торопиться было некуда. Наверное стоило ему всего лишь разок попытаться заговорить с ней, проводить до дома. Наверное, стоило. В принципе, это не поздно сделать и сейчас. Именно сейчас – Ира после смерти матери, наверняка, нуждается в поддержке, тёплом ласковом слове. Скорее всего, она живёт одна. Им было бы вместе хорошо – пить на уютной кухоньке чай, под звуки Генделя или Сибелиуса, говорить о любимой поэзии, смотреть на звёзды…

С другой стороны – Ира уже не молода (ей, судя по всему, где-то под тридцатник), и вряд ли у них что-то получится. Да и какое, по большому счёту, Роме дело до какой-то девушки, когда впереди у него целая жизнь с её диснейлендовским размахом…

Утром его долго рвало слизью. Зеркало предъявляло Роме вместо лица нечто непотребное серо-зелёного цвета. «Хорошая водка» обернулась тяжёлым отравлением. Только теперь Рома понял, как плохо бывало матери, когда он, не смотря на её просьбы и крики, в пылу негодования выливал в раковину похмельную заначку.

Весь день кто-то злой и незримый издевался над ним, вкручивая ему в затылок и виски раскалённые толстенные шурупы.

12.

Он уезжал один, можно сказать без провожатых. Буквально за пять минут до отправки поезда к нему неспешным шагом подошёл Саша, молчаливый ЛИТОвский поэт. Рома так и не разобрался в себе по поводу их отношений. Была ли это дружба или что-то другое.

– Ты чего так поздно?

– Почему поздно? – Саша посмотрел на наручные часы.

– Всё, сейчас отправляемся.

В ответ Саша кашлянул и полез в карман за сигаретами. Рому стала бесить эта невозмутимость.

– Пораньше не мог, что ли?

– Автобуса долго не было. – Саша выпустил в сторону струю дешёвого дыма. Он курил «Яву» без фильтра. Диалог застопорился.

– Так, провожающие, выходим из вагона, – послышался голос проводницы.

Саша сплёвывал попавший на язык табак и по-прежнему молчал. Роме же стало неловко оттого, что он ждал его, а этот Александр, опоздав, ещё и в молчанку решил поиграть. Чего припёрся, спрашивается?

– Ну ладно, позвоню, как приеду. – Рома протянул руку.

– Всё-таки поедешь? – Саша посмотрел на него ничего не выражающим, потусторонним взглядом.

«Наверное, этот человек сейчас находится на другой планете, – подумал Рома. – Иначе, откуда было взяться этому вопросу. Что значит: «всё-таки поедешь?».

– Нет, Саша, я останусь здесь. Я проживу тут долгую и счастливую жизнь. У меня тоже будет семья, и мы по воскресеньям станем ходить друг к другу в гости и молчать. Как тебе мой план? – Рома выдавил улыбку. – Ну, пока, позвоню. Супруге привет, – сказал он и тут же подумал, что не позвонит.

Потом Рома стоял вместе с проводницей в открытом тамбуре и смотрел, как Саша шёл за поездом. Рома махнул ему, но удаляющаяся знакомая фигурка почему-то не ответила.

За окном вагона в считанные секунды пронеслись здание вокзала, перрон, набитый провожающими, унылые пятиэтажки, новостройки окраины, кладбище, пост ГИБДД. Состав набирал скорость.

«Вот я и уехал, вот я и уехал», – повторял про себя Рома как мантру. Он ясно почувствовал, что всё плохое и нелепое в его жизни позади. Уже послезавтра вечером он окажется в столице, городе его мечты, где ни разу ещё не был, если не считать обрывочных воспоминаний о задержке рейса, то ли во Внуково, то ли в Домодедово. Они тогда с матерью летели в Крым через Москву. Ему было восемь лет, и мать была другой. Всё было по-другому.

Рома вспомнил последние минуты перед отъездом. Как тщетно звонил и барабанил в дверь, потому что не ночевал дома, а ключ, как назло, забыл. Как переполошил соседей. Он знал, что мать сейчас в квартире. Он слышал, как она упала в прихожей, не дойдя до двери двух шагов. Вспомнил, как кричал ей матом с площадки, чтобы она встала, а в ответ ему раздавалось лишь безвольное шебуршание тела. Вспомнил, как ногой выбил дверь, разнеся в щепу часть косяка. Как схватил её за хрупкие холодные руки и бросил на кровать, залепив при этом пару пощёчин.

– Сука, бл*дь, я же просил тебя по-человечески, не пей, а ты уже с утра нажралась! Я же сейчас уезжаю, ты хоть это понимаешь?!

Мать смотрела на Рому сквозь мутную пелену зрачков и ничего не понимала. Из-под скомканного верблюжьего одеяла вызывающе торчало пустое горлышко пол-литровки «Агдама». В комнате пахло кислятиной.

Рома поймал себя на мысли, что не помнит, когда в последний раз из его уст раздавалось такое простое и такое доступное слово – мама.

Он поставил ей в изголовье пластмассовый тазик, потому что знал, что после такой бурды мать будет долго полоскать, подхватил спортивную сумку, вытирая испарину со лба, прикрыл дверь, вложив в щель сложенный кусок старой газеты, и выскочил из дома.

Всё это теперь казалось ему картинками далёкого прошлого, и слава Богу. Сегодня он закрыл за этим прошлым дверь, и ключ ему уже не понадобится. А Саша… Да какой он ему, в сущности, друг? Так, знакомый, вовремя подсказавший, что можно поехать в Москву и поступить в Литературный институт.

Странно, что Саша сам его взбаламутил, достал где-то условия поступления, затем они вместе набирали на компьютере тот минимум, который в последствии оценивался приёмной комиссией: триста пятьдесят поэтических строк. И вот, сам же плюнул в свою мечту.

– Да понимаешь, сейчас ребёнок родится, куда я уеду?..

И зачем ему приспичило жениться?

Саша всерьёз говорил про будущий год, как будто в будущем году что-то изменится. Да в будущем будут те же проблемы, а скорее всего, их станет ещё больше. О чём он только думал? Конечно, вдвоём поехать было бы куда веселее и не так страшно. С другой стороны – это его выбор, и всякий человек вправе этот выбор сделать. Но в жизни у каждого есть свой шанс, который не использовать – грех; тем более, когда знаешь, чего действительно хочешь, к чему стремишься. Одни ищут своё предназначение, да так и не находят, другие, зная о нём, засовывают его в одно место. Но это другие, а Рома не из их числа. Он не превратится с годами в старого больного неудачника, обвиняющего всех и вся в своей загубленной жизни, как будто не он сам сотворил её, не его собственными руками она загублена. А Саша, может, вовсе и не мучается. Может быть, ему на самом деле хорошо оттого, что он принял решение остаться. Не всем же суждено родиться со способностью не только мечтать, но и осуществлять свои мечты, не боясь, что на это уйдут годы, пусть даже много-много лет. Зато потом, обернувшись назад и увидев себя на вершине, «осуществляющий» осознает, что прошёл пусть тяжёлый, но именно Свой Путь, который только для него был предназначен, и он, не свернув с него, достиг заветного пика. Он почувствует высшее наслаждение, доступное только тем, кто прожил эту единственную, данную Богом жизнь в борьбе за своё «Я».

… Запахло жареной курицей, варёными яйцами, китайской лапшой – попутчики принялись за еду, с остервенением голодающих Поволжья. Рома заметил, что и у него проснулся зверский аппетит. Он тоже стал поедать запасённую снедь, с удовольствием замечая, как размягчается сознание и его начинает клонить в сон.

Под монотонный стук колёс хорошо думалось. Что он, уезжая, потерял? Своё одиночество? Мать-алкоголичку? Душную малую родину, где ему нет места? Что? Два курса истфака? Пустое. Что ему даст эта профессия? Деньги? Славу? Нет. В лучшем случае, он будет сидеть в местном архиве, и протирать штаны, вымучивая никому не нужную диссертацию по краеведению, или с указкой в руках объяснять ржущим недоумкам историю расцвета Киевской Руси.

Рома лёг и поудобнее устроился на полке. Инъекция истомы уже распространилась по организму. Он попытался представить себе, как всё будет. Например, как его встретит Москва. Яркие, крупные мазки фантазии создавали ему живописнейшую картину. Литературный институт переливался праздничными неоновыми огоньками, а над входной дверью, сверкая в лучах утреннего солнца россыпью ртутных капелек, красовалась манящая надпись: «Ромочка, добро пожаловать!».

Великий Чингисхан смотрел на него через толщу веков, растянув надменный рот улыбкой авгура.

13.

Никто не застрахован от некроза души. Подчас он подтачивает человека, когда организм ещё полон жизненной силы и творческой активности. Можно быть «ветераном собственной жизни» и при этом вполне неплохо себя чувствовать, но если в первом случае человек вовремя не впустил в своё заболевшее нутро любовь, его уже ничто не спасёт.

Рома ест бутерброды с сёмгой, запивая их водкой, настоянной на лимонных корках, которую Надежда Логвиновна заготовила для своих будущих поминок. Она позаботилась обо всём. Ей девяносто один год, но Ромин язык не поворачивается назвать её бабушкой – слишком сильный свет источают так много видевшие глаза. Они источают свет Любви.

Тётя Надя не привыкла сидеть без дела. Она бы сама управлялась по хозяйству, варила, стирала, убирала квартиру, но Рома не разрешает ей этого. Все домашние хлопоты он взял на себя. Тётя Надя сетует, говорит, что она «никчёмный человек», а всё из-за руки, которую сломала, потеряв сознание на улице.

Муж Алексей, подаривший ей пятьдесят с лишним лет совместной жизни, умер. Рядом с ним на Николо-Архангельском похоронен и единственный сын, Юрий. Внуков у тёти Нади нет.

– Ты знаешь, Рома, что я хочу сделать? Ко мне придут знакомые 10-го и отвезут на кладбище к заведующей. Найду там мужчину, который ставил на памятнике буквы и попрошу, чтобы он написал год рождения моего и два ноль…, сколько я там протяну? Заплачу ему денег. А имя Надежда там есть. Вот и всё. А похоронят меня с ними… сыну будет одиннадцать лет, мужу двенадцать,… а вот я им, что сделаю… Там немножко неправильно поставили цветники и сделали середины шИроко, а я чуть от мужа хочу сдвинуть – он у меня худенький был, и хочу узнать, сколько это будет стоить, и возьмутся ли они? Взять-то возьмутся, только деньги плати. Ну, они поднимут и памятник цЕментом зальют, как следует. Уже меня не будет, так и некому будет сделать. А кто придёт – положит цветы на плиту, и всё в порядке. Деньги я сэкономила. Ты выпивай и ешь бутерброды, я буду тебе рассказывать. Бери-бери. Возьми сыр, ну, что ты? Пей-пей, поминай моих, Алексея, Юрия.

Рома поднимает стопку.

– А как говорят: пусть земля будет пухом или царство небесное?

– Безразлично. Пусть земля будет пухом и всё.

– Ясно. Ну, пусть им там будет хорошо. Пусть, когда вы встретитесь…

– Ой, не говори!.. Да вряд ли встретимся.

– Я думаю, тётя Надя, вы попадёте в рай.

– Кто его знает?… Знаешь, это мне кажется всё-таки сказки.

– Да?

– Ну, слушай. Дух выходит, это я согласна.

– Ага, значит, внутри нас есть что-то особенное? – Ромин язык немного заплетается, а по лицу начинают бегать огоньки. Ему безумно интересно общаться с тётей Надей. Иногда он, уже обувшись, стоит на пороге и не может уйти, потому что тётя Надя начинает что-нибудь вспоминать.

– Дух. Дух я видела, как выходил у моего брата. Я присутствовала, когда он умирал. Сейчас тебе расскажу. Я прихожу, Вадим умирает, а там у него двоюродный брат стоит на коленках, просит, чтобы он его простил. А он его предал, брат же был в партизанском отряде. Брату немцы всё поотбивали… Ну вот. Я прихожу – брат в полном сознании. Я говорю: «Брат, прости его, всё равно он не отстанет и не даст тебе покойно уйти в другой мир». Он сказал: «Ладно, прощаю, Андрей, уходи». Андрея потом посылали – какие-то батальоны там были, куда посылали тех, кто предавал.

– Батальоны смертников?

– Да, во-во. И ему прострелили обе ноги, но он тоже в скорости умер. И вот смотри, даже батюшка мне сказал: «Не всем это даётся, чтобы увидеть Дух». А я ему рассказала, как: выходит Святой Дух – первый большой толчок. Вот как дымка, как нежный такой дым с трубы, – и к потолку ушёл. Ещё такой шарф дымчатый бывает у женщин.

– А откуда он выходит?

– Это выходит с гортани. Вот вышел первый, выходит второй – такая же дымка, только уже поменьше, – и тоже к потолку. И третий самый маленький. Всё. И он закрыл глаза. И умер. И когда я батюшке рассказала, он говорит: «Это не всем даётся, чтобы человек увидел. Это же – говорит, – счастье». Я говорю: «Значит, какое-то счастье у меня есть, что я увидела у родного брата». Может, поэтому так долго живу…

Время течёт незаметно, то замедляя свой ход, то мгновенно перебрасывая Рому из эпохи в эпоху.

– Когда война началась, я чего-то штопала или шила, и мы собирались на Украину. А Юра ж маленький был, и он возле ног моих. Я на диване сидела. А потом вдруг объявляют по радио, что сейчас выступит, по-моему, Молотов. И объявляют. «Вот, – говорю, – и поехали». Ты знаешь, надо всё вспомнить. Это ужас был. Конечно, мы страшно переживали. Мужу оставили бронь, а потом завод стали вывозить в Тюмень. Ему предложили место директора, аппаратчики же ещё работали. Не знаю, как он там разбирался на производстве, но приходит как-то и говорит: «Уйду в армию, Надя, не останусь. Пусть лучше евреи места занимают, пусть, что хотят, то с ними и делают». Они ж на войну боялись идти. Вот. И он пошёл в военкомат, это сталинский район был, Первомайка.

И добровольно ушёл 15-го октября 41-го года. Всё. Это у них назывался Рабочий коммунистический батальон. А он ещё был только кандидат в партию, а уже на фронте в 42-ом его приняли… Ты знаешь, тогда все настолько растеряны были, что не знали, к какому углу приклониться. Какая жизнь будет? Что? Чего? Как? Начнутся карточки. Такая суматоха была. А когда танки шли, то нельзя было перейти со стороны на сторону; танки же не остановятся. Страшно было по Шоссе Энтузиастов ходить. Я сама стояла долго, чтобы уйти на работу… Только я вспоминаю дядю Митю, это наш дворник был. Я ему иногда спиртику приносила. Ну, зайдёшь в лабораторию, хотя у нас в цехах и был спирт. Ну, с фляги же не будешь тридцати восьми литровой, … а в лаборатории девчата всегда нальют. Я ему приносила сто грамм. И я ему говорю: «Дядя Митя, войну выиграем?» Он: «Выиграем». Я говорю: «А вы откуда знаете?» – «А я читаю библию. В библии сказано: будут биться два петуха, красный и чёрный. Красный победит чёрного. А вообще, – говорит, – я тебе скажу, на земле будет жёлтая раса». А я, Рома, думаю, что Китай всё займёт. Ну, жёлтая раса – это Китай, так? Он же самый большой. Не Индия же придёт, это далеко,… а ты чё ж, намазал и не кушаешь? А чай вже остыл? Тут магазин недорогой, там и крупа, я для голубей беру, и сыр, и ветчина – такое дешёвое, так всё подберёшь… вот так, Рома. Такая жисть…

«Господи! Спасибо тебе, Господи!». – Рома смотрит на слегка едущий потолок и под пуховой периной представляет себя в люльке, которую качает ласковая рука матери. Всё хорошо, всё будет хорошо.

Всего лишь пару недель прошло с того момента, как он двинулся по перрону Казанского вокзала в нервном потоке сошедших с поезда людей, чтобы влиться в многомиллионный город, стать его песчинкой. Всего лишь пару недель назад он не мог найти выход к метро, и полчаса с деловым видом блуждал среди озабоченных фигурок – равнодушных, летящих сломя голову – боясь спросить дорогу. А сейчас он уже спокойно ориентируется в лабиринте громаднейшего метрополитена. Он почти без подсказок отыскал жёлтое здание на Тверском бульваре, здание, где его недюжинный талант вскоре отшлифуют и придадут ему соответствующую огранку; а об оправе он уж позаботится сам.

Москва его встретила холодным дождём, и даже в свитере Рома зяб. На мокрых скамейках грезить не хотелось, он это делал, гуляя по Арбату и Красной площади. Рома покрывал пешком огромные расстояния, приходя в восторг от широты проспектов, высоты зданий, величия момента. Он физически ощутил ту нелепость, ошибку, по которой вынужден был родиться вдалеке отсюда. Он должен был появиться на свет именно здесь. Он бы с детства, с пелёнок впитывал в себя эти улицы, церквушки, дома и саму землю, пропитанную историей.

Каждый день Рома проходит мимо литературного института. Он смотрит на эту бывшую старинную усадьбу сквозь сырую ограду и подолгу мечтает.

Триста пятьдесят поэтических строк, словно вынутых ловкой рукой фокусника из магического куба, при этом написанных сердцем и неистощимым Роминым воображением, перекочевали в качестве творческой заявки к одному худому молодому человеку, сидевшему в приёмной. Молодой человек был затянут в галстук, видимо, подчёркивающий его высокую должность. Он буквально снисходил до собеседника, выделяя строго дозированные ответы; всем своим видом давая понять, что его отвлекают от чего-то весьма важного и что Рома зашёл, как минимум, не по адресу. Впрочем, он предложил будущему абитуриенту купить у него экзаменационные вопросы.

Конечно, всё это было неприятно, но казалось сущей мелочью, по сравнению с тем, что Рому ожидало.

Лёжа в кровати, Рома слышит постукивание капель дождя. Ветер колышет намокшую листву тополей. Звуки природы везде одинаковы, – и здесь, и за тысячи километров отсюда, где его дом, он по нему совсем не скучает. Дом ему сейчас видится чем-то призрачным, почти не существующим. Рома жил в муляжной скорлупе, и когда она стала ему тесной – сбросил её, вот и всё. Он смог, а другие нет. Великая дрёма сворачивается клубочком в само Ромино естество, его мысли плывут ровной армадой кораблей по зелёному зеркалу моря, не торопясь, не сталкиваясь, не нарушая немого блаженства ночи.

14.

Утро неторопливо раскрыло свою перламутровую раковину, и в ней были серость, ветер и тот же дождь, будто готовый растянуться на века. Рома, прислушиваясь к его методической дроби по подоконнику, различил человеческий голос. Голос был совсем близко и, судя по всему, исходил из кухни. Кто-то незнакомый о чём-то неустанно бубнил. Рома не смог разобрать слов, – они лились потоком однородных звуков, бесконечным потоком бубнёжа. Кого это, интересно, чёрт принёс? Рома захотел снова уснуть, но это ему не удалось. Незнакомый голосок продолжал выплёвывать в тишину неразборчивый монолог, как из скорострельного пулемёта. Рома с полчаса поворочался и, зевая, встал.

Он ещё из коридора увидел женский затылок, покрытый сиреневым пухом и толстые покатые плечи.

– А, Ромочка проснулся! Садись чай пить с нами. Вот, ко мне гости заглянули. Это Тамара Алексеевна. – Надежда Логвиновна встала и открыла холодильник.

В этот момент незнакомка обернулась, и на Рому взглянули маленькие ярко-голубые глаза. Тонкие губы расплылись в улыбке, обнажая несколько железных зубов.

– Что-то заспался твой жилец, Наденька, поди, работает много?

– Да я же говорила, он студент, готовится к экзаменам. Поступать приехал.

– А откуда ж приехал, издалёка?

– Из Сибири, – сказал Рома.

На Тамару Алексеевну это не произвело никакого впечатления. Пулемёт продолжал строчить.

– Поди, холод у вас в Сибири-то? Жизнь-то тяжёлая там. Да, в Москву все едут, все. Москва-матушка всех принимает. А что в Сибири? Ничего хорошего. Я, правда, не была. Чего я туда поеду? Мы с моим Володенькой уж двадцать пять лет никуда не выезжали. Всё время в Москве. Он-то четыре года уж, как умер.

Голубенькие глаза заволокло чуть проступившими крохотными слезинками. Надежда Логвиновна вышла из кухни.

Тамара Алексеевна тут же по-хищному склонилась к Роме и пробурчала:

– Дорого с тебя берёт?

– Чего? – не понял Рома.

– Ну, сколько ей платишь-то, дорого?

– Нисколько.

Роме стало не по себе – ведь только что он слышал, как Надежда Логвиновна рассказывала, что он хороший знакомый её родственницы и никаких денег с него она не берёт. Зачем же Тамара Алексеевна переспросила? Не поверила? А ей-то, собственно, какое дело?

– Ни-и-сколько?! – тонкие губы снова растянулись, и тут же Тамара Алексеевна крикнула в комнату. – Так вы берёте, или как, а то я спешу.

Только тут Рома заметил на столе коробочки с витаминами.

– Нет, я не возьму, – Надежда Логвиновна вернулась из комнаты. – Ты уж извини, я как-то всю жизнь без них прожила.

– Ну, ваше дело, может, ещё надумаете, так я телефончик оставила. – Тамара Алексеевна подхватила свои пилюли. – Это вот молодым болеть некогда, а нам-то с вами… О-хо-хо!

Через минуту она удалилась.

Погода несколько улучшилась, и Надежда Логвиновна, несмотря на все Ромины протесты, засобиралась в магазин.

– Не хочу замшеветь, – твёрдо сказала старушка, ковыляя к лифту и постукивая своей палочкой.

Осадок, оставшийся от общения с Тамарой Алексеевной, почти улёгся.

Рома открыл книгу, как вдруг зазвонили в дверь, да так резко и настойчиво, что можно было подумать – в доме, как минимум, пожар и наводнение одновременно.

На пороге Рома увидел женщину с лицом, напоминавшим нарумяненную самку комодского варана.

– Здравствуйте, – он вопросительно посмотрел на неё.

Румяная вараниха, одетая с ног до головы во всё чёрное, скользнула по нему недовольным взглядом, а потом, почти отпихнув Рому, решительно вошла в квартиру.

– А баба Надя где?

Лицо её было устроено таким образом, что казалось – женщина всё время улыбается, однако, в действительности это было не так.

– В магазин пошла, скоро будет. А вы, простите, кто?

– Кто я? Я здесь хозяйка, а вот вы кто?

– Я живу у Надежды Логвиновны, меня Рома зовут, – он постарался улыбнуться, но вышло это с трудом. Чёрный взгляд буравил так, что стало не по себе, как будто он что-то украл или назвался чужим именем.

– Так вот, молодой человек, уж не знаю, каким образом вы здесь оказались, но живёте вы у меня, потому что квартира эта моя, – вараньи глазки забегали по углам гостиной, где местами старые, протёкшие обои отошли от серых стен. – Ведь сказала же бабе Наде – не пускать посторонних, да она упрямая старуха.

Незнакомка расхаживала в чёрных сапогах по квартире, потом переместилась на кухню, стала открывать шкафчики.

– Может, чаю, – неловко предложил Рома и покраснел; ему хотелось, чтобы «хозяйка» поскорее ушла и никогда не возвращалась.

– Идите, занимайтесь своими делами, – отрезала та.

Рома не без облегчения пошёл в спальню, открыл снова книгу, но с мыслями собраться не получалось. Он испугался этой женщины в чёрном и мысленно торопил Надежду Логвиновну. Вскоре его окликнули.

– Будьте любезны, как появится баба Надя, передайте ей, что я позвоню вечером. У меня нет времени ждать.

– Хорошо, – ответил Рома.

Тётка на мгновение о чём-то задумалась. Она, очевидно, хотела сказать Роме что-то ещё, но промолчала.

Закрывая входную дверь, Рома слышал, как стучат по ступенькам её каблуки. Он инстинктивно почувствовал, что «чёрный человек» вскоре вернётся и потребует от него заказанный реквием.

Когда появилась Надежда Логвиновна, Рома рассказал ей про визит незнакомки. Баба Надя вздохнула:

– Ой, это Наталья приходила. А мы же с ней на среду договаривались, может, что-то случилось? А записки никакой не оставляла?

– Нет. Вроде сказала, вечером позвонит. А она кто?

– Наталья – жена племянника. Я им квартиру отписала, а они меня опекают. Но мне от них ничего не нужно. У меня всё есть, пенсия моя хорошая. Я даже племяннику деньги оставила, три тысячи долларов. Это Юрочкины деньги. А он их там через банк как-то крутит. Говорит: «Надя, не беспокойся, деньги твои на месте, я с них процент беру, а как тебе надо будет, ты скажи, я сразу отдам». А мне они пока ни к чему. Я уж говорила им: «Пускай они у вас остаются, а если что-то со мной случится, вы уж меня на них похороните». Чего им свои деньги на меня тратить?

«Хороша опека», – подумал Рома, вспомнив румяную образину.

– Но я тебе вот что скажу: Наталья эта хитрая и доверия у меня к ней нет. Я как-то в квартире дверь меняла и приготовила деньги, вот здесь они лежали на полочке. Надо же с рабочими было рассчитаться. А она как раз ко мне заходила. А потом гляжу – денег нет. Хорошо, что у меня ещё были, рассчиталась. Звоню племяннику и говорю: «У меня была Наталья, а после её ухода деньги пропали». Та как стала на меня в трубку кричать! Что ты! А я ж точно помню, где их оставляла. На следующий день они вместе приезжают. Я им так, мол, и так, денег нет, всё обыскала. А Наталья сразу шасть, сюда на кухню и говорит: «Да вот же они, лучше надо было смотреть». И достаёт деньги.

– Она что, их сама подложила?

– Да вот в том-то и дело, я ж помню, где они были, но всё равно, на всякий случай, всё пересмотрела, а она раз – и нашла. Конечно, её рук дело. Ещё вот что, деньги были завёрнуты в газету, мне её в почтовый ящик кладут, а тут смотрю – и газета не моя. Там у меня картинки не было. Даю слово! А Игорю, моему племяннику, она сказала, что я ничего сама не помню, и на неё вроде как наклеветала. Вот так вот, Рома. Ну, я промолчала, мне с ней ругаться не хотелось. Главное, что деньги вернулись. Вот такой случай был. Нечестная она, и с Игорем, я думаю, они плохо живут.

Ночью Рома ворочался с боку на бок. Дождь, ненадолго прекратившийся, разыгрался с новой силой. Оконное стекло дрожало от ветра, будто предвещая недоброе.

15.

Весь следующий день Рома опять просидел в квартире. Взбесившийся дождь не желал прекращаться. В небе грохотало с такой силой, что на ум приходили древнегреческие мифы о Зевсе-громовержце и его колеснице.

Рома решил, что даже если завтра будет ураган, он всё равно пойдёт в Третьяковку. За три недели уж мог бы, казалось, выбраться. На следующее утро он вышел на сырую прохладную улицу, и, перешагивая через лужи, направился к метро. В какой-то момент он обернулся и увидел в окне бабу Надю. Было видно, как она крестит Рому. В своём берете Надежда Логвиновна была похожа на ветерана ВДВ.

Рома помахал ей, улыбнувшись этому невольному сравнению.

Третьяковка его долго не отпускала, а он никуда и не торопился, поэтому провёл там фактически целый день, подолгу рассматривая любимые и знакомые по многочисленным репродукциям полотна.

К вечеру ком полученных впечатлений разросся до таких размеров, что у него заболела голова, и ему ужасно хотелось есть.

Рома заспешил домой, унося с собой незримый, но драгоценный багаж.

Подходя к дому, он обратил внимание на то, что свет в их квартире не горел. Это было немного странным. Обычно в это время Надежда сидела перед телевизором и смотрела какой-нибудь сериал про бандитов, при этом в комнате зажигался свет. Баба Надя не любила сидеть в полумраке.

Ключ Рома никогда не брал. Надежда Логвиновна почти не выходила из квартиры. Она могла недолго посидеть на лавочке возле подъезда, да сходила единственный раз в магазин. «Может, всё-таки уснула в кресле, а свет включить не успела?», – мелькнула мысль.

Он позвонил в дверь, но ничего не услышал, ни малейшего намёка на человеческое присутствие. Почтовый ящик у двери был набит рекламными листками и газетами. Обычно Надежда Логвиновна их вовремя вынимала. Нехорошее чувство охватило Рому и наполнило его страхом. Что же случилось? Как ему попасть домой? Лихорадочно соображая, он пытался ухватиться за спасительную соломинку логики.

В конце концов, почему с Надей должно было что-то случиться? Он видел её вполне бодрую ещё утром. Стало быть, она жива-здорова, а нет её потому, что она вышла к соседке, заболталась с ней, забыв про поздний час, но уже скоро вернётся.

Конечно, положа руку на сердце, в это верилось слабо, но любому человеку до последнего не хочется думать про неизбежное. Но страшно бывает не оттого, что ЭТО случится и с тобой, а что ЭТО может произойти вдруг, без предупреждения, когда ты совсем не готов.

Ещё несколько минут Рома продолжал настойчиво звонить в дверь, но всё было тщетно.

Ночь он провёл в подъезде, всухомятку поедая колбасу с хлебом, периодически задрёмывая на подложенных газетах, вздрагивая каждый раз от хлопающей входной двери и работающего лифта. Ему было холодно и неудобно. К тому же Роме ужасно не хотелось, чтобы кто-нибудь из жильцов заподозрил в нём бомжа.

Ни утро, ни последующие три дня не принесли с собой никаких перемен. На улице по-прежнему было не по-летнему промозгло, и Рома полдня проводил в метро, спасаясь от холода и дождя. Там, в тепле, он мог спокойно выспаться. Облепленный и согретый в вагоне случайными попутчиками организм моментально отключался. На конечных станциях Рому будили только для того, чтобы он пересел и поехал в обратном направлении. Выспавшись, Рома поднимался наверх, поедал в закусочных дешёвые гамбургеры и быстрым шагом направлялся в «Дом книги» на Новом Арбате или в антикварный магазинчик в Калашном переулке, где на втором этаже можно было свободно листать любые понравившиеся старинные книги. Так он коротал дневное время, а вечером возвращался в Перово к дому Надежды.

Гнетущие мысли почти не отпускали. Почему так случилось? В какой момент была допущена ошибка? Ответ лежал на поверхности – с самого начала всё пошло неестественно гладко, как по маслу. Рома забыл, что находится в чужом городе, без знакомых, без связей и мало-мальской поддержки. Он слишком быстро расслабился в уютном гнёздышке бабы Нади, наивно полагая, что его безмятежное порхание продлится сколь угодно долго. Он элементарно не позаботился о запасном аэродроме, а ничего вечного, как известно, не бывает. И вот - наказание. Вполне заслуженное.

За три дня Рома осунулся, стал ощущать своё грязное тело, но больше всего его угнетала неизвестность. Он продолжал названивать в дверь и по телефону, а в ответ получал лишь тишину и бесконечный зуммер тоски.

16.

Никогда нельзя узнать, что несёт для тебя новый поворот. Неясность и неопределённость лежит за каждым из них. Иногда он открывает удивительный по своей красоте ландшафт и бесплатный ужин с ночлегом для того, кто уже ничего не ждёт и ни на что не надеется; а иногда за ним скрывается пропасть, даже если человек заплатил по всем счетам и вправе претендовать на долгое путешествие по комфортному автобану.

На четвёртые сутки измученный Рома снова позвонил в дверь и услышал, как с той стороны поворачивается в замке ключ. Это было настолько неожиданно, что он даже не успел удивиться или издать вздох облегчения. Через несколько секунд перед ним во всей своей красе предстала вараниха, но уже без косметики и чёрного одеяния. Лицо её, как показалось Роме, улыбалось ещё больше, чем в прошлый раз.

– А я уж думала, вы не придёте, – она жестом пригласила его войти. – Можете забрать свои вещи.

– В смысле? А Надежда Логвиновна?.. – Рома сглотнул слюну.

– Она сейчас в больнице, и, по-видимому, надолго, – прозвучало в ответ.

– Простите, а что случилось? – внутри у Ромы что-то ёкнуло. Он понял, что новость, которую услышит в следующую секунду, не вольёт в его осоловевший мозг оптимизма.

– Да уж случилось, – вараниха ощерилась, – у неё инфаркт. Кстати, верните ключи.

– Какие ключи?

– Но у вас же были запасные ключи?

– Нет, у нас были только одни.

– Хорошо, я это уточню, но учтите, что больше вам здесь появляться не следует. В квартире будет делаться ремонт, так что потрудитесь подыскать себе другое жильё.

Рома увидел на пороге свою дорожную сумку и небрежно лежащую поверх неё куртку.

Весь диалог произошёл как-то слишком стремительно, но в то же время недвусмысленно - ему были здесь не рады.

Пока Рома собирал свои немногочисленные пожитки, рептилия ходила за ним по пятам. Наверное, следила, чтобы он не захватил с собой чего-нибудь лишнего.

– Скажите, а в какой она больнице? Я бы хотел её навестить. – Рома ещё раз смерил взглядом жену племянника Надежды Логвиновны. Ему мучительно захотелось запустить в её рыло каким-нибудь тяжёлым предметом. Например, вот этим старым довоенным телефоном с буквами на диске, стоящим в углу на хрупкой этажерке; размозжить им её длинный нос, её противные губы, чтобы они не могли больше шевелиться, выговаривая слова. После чего пойти в ванную и спокойно принять душ.

– Молодой человек, спасибо вам за заботу, но это как раз лишнее.

– До свидания, – выдавил из себя Рома, – всего хорошего.

– Я думаю, всё-таки прощайте, – отчеканила вараниха и захлопнула за ним дверь.

Рома вышел из подъезда и побрёл к скверику. Ему захотелось упасть на траву и рыдать, но он был слишком уставшим для подобного выражения эмоций, да и дождь продолжал моросить, так что затею эту пришлось пока отложить. Рома снова спустился в метро.

Эскалатор всосал в себя дремотное тело на ватных ногах и потащил вниз, в преисподнюю. Впрочем, телу было всё равно куда; лишь бы его не трогали, дали ему покой. Несколько часов отрыва от реальности. Под землёй не было сильного ветра, дождя, и, несмотря на людскую гущу, там обитало спокойствие. Рома был спокоен, потому что был незаметен. Вот здесь, на лавочке, можно было просидеть весь день, увидеть тысячи людей, понаблюдать за ними: как идут, нервничают, переживают, радуются, что нашлись в этой безумной толчее, несутся с выпученными глазами в переходы, боясь куда-то не успеть, не осознавая одной очень важной мудрости - кто понял жизнь, тот не торопится. Твою нишу никто, кроме тебя, не займёт, а из чужой, в лучшем случае, вежливо попросят. Твоя же – будет ждать только тебя, только твоего соизволения в неё погрузиться. И быстрота здесь не играет никакой роли. Главное, получить ответ внутри себя.

Но мыслящему индивидууму сутолока даёт много преимуществ. В ней можно довольно легко отключиться и впасть в транс. Среди этой двуногой мельтешни лучше думается и проникается в неизведанные паттерны бытия. Пустая суета. Бессмысленное шарканье ног, наворачивающих километры. Бессмысленный пот – мускус исправно работающих желёз. Изо дня в день. Из года в год. Всю жизнь, с редкими уходами в тотальный релакс. Пахота, сплошная борона с неимоверным напряжением жил и солью на ресницах, заслонившей горизонт. Для чего? Для какой мечты? Спросить у любого – вытаращится на тебя и не будет понимать, что от него хотят. У вола не спрашивают про смысл жизни – он должен пахать. А чтобы не сдох раньше времени, его кормят. Вот и весь воловий смысл.

Переваривание пищи в навоз, осеменение… а жить? Когда жить? Покорять вершины, бороздить моря, открывать новые галактики, созидать себя?

… Сон в метро как обычно приободрил. Появились силы двигаться. Но весь вопрос был в том, что Рома не знал куда. Двигаться «вообще», без конкретной цели, не хотелось. Он вышел на Пушкинскую площадь, когда на улице уже стемнело, купил в ларьке к бутылке полусладкого вина большую шоколадку и пошёл на Тверской бульвар к памятнику Есенину. Почему-то захотелось провести ночь рядом с поэтом. В конце концов, не зима же. Ему будет тепло. В пакете рядом с открытой бутылкой лежала матерчатая сидушка от сломанного стула, Рома прихватил её на одной из скамеек. Дождь только что прекратился, и было, как нельзя, кстати, иметь под собой пусть рваную, но сухую подстилку.

– Ну что, Сергей Александрович, – Рома отхлебнул приторную жидкость из горлышка, – не дайте пропасть, помогите. Только вы и я остались в этом мире. Да ещё Пушкин.

Бронзовый поэт смотрел куда-то в сторону и был далёк от сетований сидящего на скамейке человека, от его мыслей о ночлеге.

В бутылке потихоньку уменьшалось, и от этого в голове приятно шумело. До рассвета было ещё очень далеко. Рома решил, что завтра с утра надо обязательно сходить в баню, соскрести с себя всю грязь, накопившуюся за эти дни, а там, глядишь, и потеплеет.

Он съёжился от холода. Ополовиненная бутылка подстёгивала фантазию. Вот он лежит в огромной джакузи, наполненной горячей водой. Нежится под колкими массажными струйками. Моника Беллуччи подаёт ему бокал «Вдовы Клико». Белый пар облизывает кафель в ванной, приглашая к интимному наслаждению. Или нет. Можно без интима. Просто лежать и блаженствовать в неге, пока юные негритянки гладят его уставшие ступни. Да, массаж ступней в тёплой воде – то, что ему сейчас нужно. И вкусная еда. И ещё сон на большой кровати из красного дерева.

– Закурить не найдётся?

Рома открыл глаза и увидел неподалёку высокого парня в кожаной куртке.

– Нет, не курю.

Парень с досадой цыкнул и пошёл дальше.

– А вот выпить есть! – неожиданно вырвалось у Ромы.

Парень остановился, секунду подумал и не спеша подошёл к Роме.

– А что есть?

– Да вот, – Рома вытащил из пакета опустошённую на три четверти бутылку.

Парень зачем-то её встряхнул и жадно сделал несколько глотков.

– А ты чего тут сидишь, домой не пускают?

– Уже не пускают. – Рома вздохнул.

– Чего так?

– Да понимаешь… – через десять минут Ромина боль стала достоянием случайного прохожего по имени Толик. А ещё через десять – Рома со своим новым знакомым двинулся в сторону Лужников.

Толян сказал, что там можно неплохо срубить бабок. Надо просто помочь барыгам разнести по точкам их товар из ангаров. Сам он – прапорщик из Голицыно, зарплату вовремя не выплачивают, а семью кормить надо.

– Хорошо ещё, что в электричке по удостоверению катаюсь, – Толян сплюнул, – вообще, блин, без копейки. Слушай, купи бутылочку пива, сейчас заработаем, верну.

– Конечно.

– Нам главное успеть к шести, когда они товар вывозят. Что-нибудь насобираем на хавчик. Я бы тебя к себе пригласил, но сами с женой и ребёнком в малосемейке. А тут ещё тёща пожаловала.

– Да ничего, как-нибудь выкручусь, – Рома ускоряет шаг, чтобы поспеть за Толяном.

Впереди замаячила цель – Лужники. Заработок. Дрожь окончательно прошла, будто её и не было, а язык развязался. Рома стал говорить о красивом ночном городе, о том, что он без пяти минут студент, и что скоро купит где-нибудь здесь трёхкомнатную квартиру.

Толян говорил об ублюдке начальнике, о злой тёще, которая вечно лезет со своими советами, о том, что «вообще-то жить можно, если как следует покрутиться».

– А то бывало за полчаса больше стольника выходило. Они, конечно, жмотятся, но если сумок полно, то хочешь, не хочешь – отстёгивают. Им же тоже надо побыстрее. Главное, чтоб чурки не перехватили – их там как собак нерезаных. Ты только не тушуйся и не зевай.

На рынок добрались вовремя, около шести утра, как и планировали. Толян профессиональным взглядом военного ещё издали оценил обстановку и рванул к первой жертве, согнувшейся в три погибели под тяжестью здоровенного клетчатого баула.

– Хозяюшка, помощь не нужна?

«Хозяюшка» ответила, что не нужна, и Толян кинулся к другой. Особой конкуренции среди грузчиков Рома не заметил. Барыги либо несли товар сами, либо доверялись людям с тележками. Со вторыми было всё понятно, а вот на первых никакие уговоры не действовали. И хотя некоторых из них было даже не видно из-под тяжёлых сумок, никто не хотел отдавать свой кровный червонец какому-то ухарю. Каждый, изнемогая, как крест на Голгофу, тащил свою поклажу и никому не желал её уступать.

– А ты чего ходишь-то за мной? Вон там тётка пошла. – Толян бросил на Рому немного безумный взгляд, в котором как в счётчике, казалось, наматывались цифры с нулями – его не заработанные деньги.

Рома двинулся к очередной потенциальной работодательнице.

– Вам помочь? – тётка не отреагировала. Она опустила ношу на асфальт, поправила на поясе кошелёк, отдышалась и двинулась дальше. Услышала ли она Ромин вопрос, было непонятно. Переспрашивать он постеснялся.

– Хозяюшка! Помощь не нужна, хозяюшка? – зычный голос Толяна раздавался то тут, то там. Рома видел, как от этого голоса коммерсанты шарахались в стороны, и стал сомневаться в том, что был какой-то смысл в их трёхчасовом променаде по ночной Москве.

Через полчаса народ разошёлся по точкам. Рома подошёл к Толяну. Тот не заметил его. Он всматривался куда-то вдаль, как одинокий скиталец бескрайних прерий, ждущий появления набитого золотыми слитками паровоза. На его морщинистом лбе замерла капля пота.

– Ну что, наше броуновское движение потерпело фиаско, – попытался пошутить Рома.

– Чего? – Толик взглянул на часы. – Сейчас, может, кто-нибудь ещё подтянется.

Уверенности в его словах Рома не почувствовал.

– Ну, спасибо за кофе. Сам-то куда теперь?

– Не знаю, придумаю что-нибудь.

– Тебе выспаться надо, ты носом уже клюёшь.

– Надо бы.

– Вот, блин, засада. Я жене чулки пообещал купить. Первый раз такой облом. Слушай, а может, займёшь полтос до среды, а? Хрен с ними, с колготками, дома жрать нечего.

– Займу, только верни, пожалуйста, а то мне тут ещё неизвестно сколько.

– В среду стопудово.

– А где мы встретимся?

– Ну, давай в девять здесь. Я с утра как раз на рынке покручусь…

Рома протянул пятьдесят рублей.

– А может, дашь стольник, верну с процентами. – Толян сделал жалостливые глаза.

– Извини, не могу. У самого сейчас в обрез.

– Ну, нет так нет.

Толян укатил в свой город, а Рома остался в кафе на Белорусском вокзале. Усталость навалилась на него с такой силой, что, казалось, разреши ему лечь на пол, он рухнул бы, не задумываясь, и в это же мгновение уснул.

Вокруг, как в рапиде, двигались люди. Их голоса, странным образом деформируясь, долетали до Роминых ушей, но он не понимал смысла. Кто-то грубо потряс его за плечо и сказал, что спать он будет дома. Рома поднялся и, покачиваясь, вышел из-за стола. Немое отупение не отпускало. Мысли как юркие мышата разбегались в разные стороны. Роме чудилось, что он их по очереди ловит; поймав, держит навесу за хвостики, а затем почему-то отпускает. Одна из пойманных им мышей вдруг пробасила голосом Толяна: «Подработка, хозяюшка, подработка!». Да, что ни говори, а с подработкой вышла небольшая лажица. Зато Рома сделал доброе дело – накормил и напоил человека, дал ему денег взаймы. Значит, кто-то даст и ему. Может быть.

Он, спотыкаясь, куда-то шёл, куда-то сворачивал, пока не набрёл на детскую площадку во дворе. Скамейка под деревцем, качели, песочница. Подходящее местечко для отдыха. Так… нужно подложить сидушку, поставить сумку на колени, опустить голову… затихнуть…

– Не подходи к дяде, играй здесь.

– А дядя спит?

– Дядя спит, не мешай.

Рома дёрнулся и почувствовал, как ему напекло затылок. Пока он летал во сне, наступило лето. То есть лето наступило ещё давно, но до сего времени было каким-то неубедительным. А тут вдруг решило взять реванш. Это было здорово, ведь он так намёрзся за последние дни.

Маленькая девочка с лопаткой в руке, не послушав маму, стояла возле Ромы и улыбалась ему. Человечек радовался солнцу, свежему воздуху и самой жизни.

– Привет. – Рома разлепил губы.

– Пливет, – девчушка показала ямочки на щеках и зарделась.

– Гуляешь? – он зевнул и протёр глаза.

– Гуляю, а ты?

– А я уже устал.

– Устал гулять, иди домой.

«Да, – подумал Рома, – и спать надо дома, и идти нужно только домой, но где его взять?»

Он в который раз полез в кошелёк и пересчитал деньги, хотя и так знал, сколько их осталось. Осталось, прямо сказать, немного. С американской банкноты, поджав губы на одутловатом лице, на Рому смотрел президент Франклин. Его оттянутый вниз левый глаз напомнил Роме взгляд мастиффа. Умный, не злой. А собака – это всегда друг, это верность. Молчаливый американский президент в очередной раз выразил готовность услужить, но Рома бережно отложил его в отдельный кармашек на молнии; слишком уж он ему был дорог, тем более что это являлось Роминым НЗ. Кроме НЗ, оставалось немногим более трёхсот рублей. Деньги проедались незаметно. И зачем он только купил эту футболку, которая полиняла после двух стирок?

Рома стал рыться во внутренних карманах куртки, а вдруг там ещё что-нибудь завалялось? Пальцы нащупали сложенный листок бумаги. Что это? Он развернул его и не поверил глазам. На листке красовался телефон Тамары Алексеевны. Как он там очутился? Почему Рома раньше его не обнаружил? Всё это были пустые вопросы к небу. Главное, что Бог услышал его! Крик отчаяния достиг заветных врат. Рома не забыт. Его ангел-хранитель вновь замахал над ним своими белоснежными крылышками.

Быстрее. Рома вскинул сумку на плечо. Быстрее звонить. Где тут телефон?

– Не подскажете, где тут можно позвонить?

– Позвонить? Здесь, наверное, негде, а вы на проспект выйдите, там полно автоматов.

– Спасибо.

Улыбнуться, помахать маленькой девочке и бежать. Он спасён, наверное, спасён. Карточка вставляется в таксофон, руки немного дрожат. «Господи, помоги! Только бы согласилась! Только бы была дома, а не где-нибудь на даче. Интересно, у неё есть дача? Вроде бы она говорила, что постоянно сидит дома (гудки, гудки, гудки). Ну, возьми же трубку, давай, бери… Почему так долго? Чёрт, а который час? Уже полдень, может, пошла предлагать свои БАДы?».

– Алло.

«Слава Богу, знакомый голосок!».

– Алло, Тамара Алексеевна? Это Рома вас беспокоит. Я жил у Надежды Логвиновны, а вы меня помните?

– Как же, как же – помню. А что случилось-то?

– Понимаете, Надежда Логвиновна в больнице, у неё инфаркт…

Трубка заохала, но в голосе Тамары Алексеевны проснулось жгучее любопытство: обширный ли инфаркт, выживет ли Надежда Логвиновна и что говорят врачи.

– Вот, а я ведь говорила, что надо было мои лекарства брать, а она пожалела. А кто же жалеет на здоровье-то? Вот мы с Володенькой всегда лечились, все лекарства, что надо принимали. А она пожалела, и вот инфаркт! О-хо-хо-хо-хо!

– Тамара Алексеевна, мне надо срочно жильё найти, вы мне комнату можете сдать, хотя бы на месяц.

Трубка на мгновенье замолчала.

– Комнату? Да я никогда не сдавала комнату-то, даже не знаю…

– Тамара Алексеевна, выручайте, пожалуйста, мне просто не к кому больше обратиться.

– На месяц говоришь? Могу сдать на месяц-то, а сколько заплатишь?

– Сто долларов, – выпалил Рома.

– Ой, даже не знаю, никогда этим не занималась. Что-то маловато, сто долларов-то… надо со знакомыми посоветоваться.

Рома использовал свой главный аргумент: деньги последние, но он устроится на работу и доплатит.

В трубке молчали, видимо прикидывали, стоит ли?

– Ну ладно, если на месяц – приезжай, адрес-то знаешь?

17.

Человеку обычно ясно, как устроен мир, как разрешить тот или иной спор между воюющими государствами или скандальными супругами, как устранить голод в Сомали или ожирение нации в Америке, снизить цены на продукты, выиграть очередную Олимпиаду. Но вот в своей собственной жизни люди часто слепы и беспомощны как новорожденные котята. Однако они выживают. Из этого, видимо, следует, что где-то Там есть Нечто, предопределяющее развитие этой самой жизни. У Нечто много имён: Бог, Судьба, Рок и так далее. Иначе, каким образом бумажка с адресом и телефоном Тамары Алексеевны оказалась в кармане у Ромы?

… Он без особого труда разыскал Саратовскую улицу у станции метро Текстильщики, нашёл нужный дом, подъезд, позвонил дверь.

– Ой, а я думала соседка пришла, а чё ж так быстро-то? Ты откуда ж ехал? – загодя заправленная пулемётная лента слов и причитаний обрушилась на Рому как раскалённая лава вулкана Пинатубо на Филлипины; будто всесокрушающий лахар проложил своё смертоносное русло через Ромино тело. Он не успел опомниться, перевести дух.

Что это такое в дырочках? Ага, это его постельное бельё, это кровать; вот это – серое, в грязно-желтых пятнах и с удушливым запахом хлорки – ванная. Мог бы сразу догадаться. Это – его место для продуктов. Здесь – открыть, здесь – закрыть. Это – можно, это – нельзя. Лучше – нельзя, чтобы потом не искать, и т.д., и т.п.

Прощай, друг Франклин! Твоё присутствие подбадривало в трудную минуту, было неким гарантом и проводником в светлое завтра. Теперь это «завтра» наступит, оно и впрямь будет светлым, чистым и тёплым. Оно войдёт через это окно первого этажа солнечным зайчиком и примостится у изголовья. Оно прольётся утренней радостью на столь желанную постель, но уже без тебя, милый президент. Ты исполнил свой долг и спасибо тебе за это.

– Кушать-то будешь себе варить, а то я кастрюлю приготовила? Продукты-то есть? – Тамара Алексеевна продолжала наседать.

– Я бы сначала в душ, если не возражаете.

– Можно и в душ, только побыстрее, я стирку как раз наметила, а тут ты позвонил.

– Да я буквально пять минут.

– Ну, давай-давай, – Тамара Алексеевна в который раз растянула в тонюсенькую ниточку оранжевые губы. Эта помада, подчёркивающая, очевидно, торжественность момента (жилец приехал!), так диссонировала с пепельно-сиреневыми волосами и поношенным халатом с оторванными пуговицами, что даже сонному Роме это кинулось в глаза. Ушки Тамары Алексеевны были украшены большими причудливыми клипсами. При малейшем повороте головы они издавали некую мелодию, схожую со звуками погремушки для младенца. Должно быть, по мнению хозяйки, это являлось мощнейшим афродизиаком.

Тот день закончился для Ромы быстро. Измученное, наспех вымытое тело, оказавшись на относительно чистом белье, моментально отключилось.

Утром хозяйка без стука ворвалась к нему в комнату, когда Рома ещё спал. Пулемёт за ночь отдохнул, в нём поменяли обойму, и он был готов к новой стрельбе.

– Ой, а чего ты мне тут шторы-то закрыл, я никогда не закрываю, у меня цветы на столе, им свет нужен. Ты когда уходить-то будешь, дверь оставь открытой, надо проветрить, а то задохнёмся тут. А чего ж не встаёшь, выходной у тебя?

Глазки у Тамары Алексеевны были маленькие, ярко-голубые, цвет лица свежий, кожа гладкая, но в целом все эти детали, сами по себе красивые, сразу создавали очень неприятное впечатление. Рома внутри сжался, когда представил себя с ней в одной постели – как будто жаба проползла по лицу и провалилась за воротник. Бр-р-р!

«А что делать? Придётся терпеть», – подумал он.

– А что делать, придётся терпеть, – как эхо его мыслям прозвучало из прихожей. Рома прислушался – пепельная жаба жаловалась кому-то, ныла в трубку треснутого телефона. Не прошло и суток, а она уже выражала недовольство своим постояльцем.

«Зачем же было соглашаться?», – подумал Рома, и кольнуло предчувствие – не жить ему здесь.

Квартира, прекрасная квартира с высокими потолками, толстыми стенами и просторными комнатами, была похожа тем не менее на подвал. То ли первый этаж, то ли сквозняки, а скорее всего присутствие полубезумной хозяйки, будило в Роме тревогу. Ему хотелось тихо сидеть в своём углу. Походы в душ, в туалет и на кухню, он постарался сократить до минимума. Вечера, долгие и тоскливые, тянулись в темноте – Тамара Алексеевна не разрешала включать свет. Во второй же вечер она (естественно, без стука) влетела в Ромину комнату и бросилась к нему с криком:

– Да что ж это ты всё свет жжёшь, время-то пол-одиннадцатого! Спят уже все!

Хлопнула дверь. Рома остался в комнате, освещённой уличным фонарём.

Мыться утром (впрочем, как и вечером) тоже было нежелательно. Что за блажь? Раза в неделю вполне достаточно. С другой стороны, ванная редко когда бывала свободной. С раннего утра в квартиру вваливалась невестка Тамары Алексеевны – Лида, и сразу же начинался галдёж. Почему-то стирка Лидиного белья происходила не у неё дома, а у свекрови. Пока тарахтела стиральная машина (а это был далеко не один час), на кухню тоже было не зайти. Там кипела работа, от которой по всей квартире распространялся запах лука и звук шкварчания. Лида, работавшая в ночную смену на хлебозаводе, практически всё свободное время толклась тут. Громко смеясь, она ходила по квартире в застиранной коротенькой футболке и чулках, сквозь которые Рома мог рассматривать её нижнее бельё. Взгляды молодого человека Лиду, по-видимому, не смущали, напротив, она норовила их перехватить и успевала ему подмигнуть.

Рома проскальзывал к холодильнику, наливал в кружку кипятка, делал наскоро бутерброды и, чтобы не особо нервировать хозяйку, старался как можно быстрее удалиться. При этом Лида умудрялась, как бы ненароком, задеть его то грудью пятого размера, то оголённым бедром.

К вечеру, когда Лида удалялась восвояси, заев пару рюмок водки нажаренными котлетами и салатом оливье, гостевую эстафету принимал её муж – Алексей, сын Тамары. Он вёл себя тихо и всегда вздрагивал при виде Ромы. Алексей практически через день оставался ночевать у матери, вечерами подолгу разговаривая по телефону и по обрывкам фраз, долетавших из соседней комнаты, можно было без труда догадаться – на другом конце провода томилась его любовница.

Мир Тамары Алексеевны стал сильно ограничен с тех пор, как у неё случился перелом шейки бедра. Ходила она теперь, прихрамывая, но и то чудо – многие при такой напасти в её возрасте оставались в горизонтальном положении до конца своих дней. А Тамара Алексеевна поднялась и даже занялась дистрибьютерством.

Оставленная от второго покойного мужа, Володеньки, квартира, видимо, из-за этого постепенно захламлялась. Унитаз, конечно, мылся, но не часто, и испускал запах мочи. В ванной, помимо десятков рулонов туалетной бумаги, валялось несметное количество половых тряпок – все из плотных рейтузов. Для мытья же посуды были предназначены винтажные трусы и лифчики. Расставалась Тамара Алексеевна с вещами, мягко говоря, неохотно. На кухонной раковине красовался огромный ком, составленный из обмылков всех цветов радуги, а буфет был под завязку набит пустыми ёмкостями из-под различных йогуртов, маргарина «Рама» и прочей дребедени, включающей в себя стеклотару с наклейками социалистической эпохи.

Как-то Рома открыл в прихожей дверцу антресолей, и на него, как из рога изобилия, посыпались деревянные сломанные плечики, больно ударяя его по лбу. Рома впервые увидел их такое количество, абсолютно непригодных для использования, перемотанных синей изолентой, с торчащими во все стороны ржавыми гвоздями… Но, как знать, возможно, в ближайшем будущем квартиросдатчица планировала совершить круиз в зону тотального безлесья. Например, в Каракумы. А там, рассказывают, ночью совсем не жарко (так что хворост из плечиков пришёлся бы весьма кстати).

Духи «Красная Москва» являлись для Тамары Алексеевны апогеем парфюмерного искусства, а хозяйственное мыло – непревзойдённым средством для мытья волос. Для чистки зубов использовался зубной порошок «Особый» с двуглекислой содой за 10 коп. (вероятно из старых запасов времён Союза), но не чаще двух раз в неделю (чего зря эмаль стирать?). Кулинарными изысками Тамара Алексеевна себя не баловала: мешала в миске какао с подогретым маргарином и крошила туда печенье (очень вкусно!); в пищу шла и варёная колбаса, которую Тамара Алексеевна доставала почему-то из морозильной камеры и грызла ещё не размороженную. А если чайный пакетик выбрасывался, будучи заваренным менее трёх раз, это считалось преступлением.

Смысл жизни новой Роминой благодетельницы был втиснут в квадратный «жвачник» пятидесяти одного сантиметра по диагонали. При этом просматривалось не всё подряд, а исключительно ток-шоу, сериалы и сюжеты о мире гламура.

В первые дни Роминого появления и, конечно же, в его присутствии, пепельная жаба с улыбочкой, напоминавшей сироп от кашля (сладенький, но того и гляди - вырвет), говорила:

– Ох, и дура я, дура. Все соседи талдычат: дёшево сдала, Алексевна. А и вправду сказать, сейчас время такое – все обманывают.

Потом ветер подул в другую сторону.

- Ты гляди, ни с кем не говори, если тебя кто-нибудь остановит – тут соседи все как собаки, злые, завистливые. Начнут расспрашивать, из какой, мол, квартиры… Вон, участковый вчера приходил, когда тебя не было, интересовался, кто такой? Я уж сказала, что племянник на недельку приехал. А у тебя ж, поди, и регистрации нет?

– …

– Ну вот, ты и помалкивай. Уходи пораньше, приходи, как стемнеет, чтобы на глаза никому не попадаться. О-хо-хо-хо-хо!

Рома не знал, как себя вести, что сказать. Платить больше он не мог никак, другой комнаты тоже пока не предвиделось. Дорогая газета с объявлениями об аренде квартир и комнат без посредников, купленная с надеждой, ещё раз убедила его в том, что всё или почти всё в жизни – ложь. Права Тамара Алексеевна – все обманывают. По указанным телефонам редко кто брал трубку. А если и брали, то говорили, что жильё сдано, называли явно завышенные суммы. «Хозяев» не устраивал Ромин пол, возраст, национальность, семейное положение, голос, имя, размер одежды. На сороковой попытке у него опустились руки. Надо было быть готовым к худшему – через три недели бабка его выгонит. К чему излишний оптимизм?

18.

То утро прошло на удивление спокойно. Пепельная жаба не вышла в кухню с обыкновенными поучениями, ранние гости тоже не пожаловали. Рома наспех проглотил жидкий чай, хлеб с маслом и помчался на улицу; нужно было срочно что-то решать насчёт работы, да и вообще… не киснуть же вместе с половыми тряпками в четырёх стенах, вливая в себя ушаты сплетен.

В приёмной комиссии Литинститута новостей о зачислении не было. Под ногами в который раз закрутилось бульварное кольцо, замелькали старинные улочки. Рома шёл, периодически посматривая на асфальт – вдруг кто-то обронил купюру или хотя бы монетку. Своих денег осталось катастрофически мало. На миг он отчётливо и ясно вообразил себя в середине огромной осыпи: он делает малюсенький шажок, пытаясь потихоньку из неё выбраться, но осыпь неумолимо волочит его вместе с камешками вниз. До спасительного края далеко, точки опоры нет, обернуться страшно. Да он и сам знает, что там… Там пропасть. Костлявая рука голодной смерти. Тьфу!

Под вечер, усталый и измождённый он приплёлся домой. В голове, словно в переполненном улье, жужжали нехорошие мысли и предчувствия. От них почему-то ещё больше хотелось есть (буквально нажраться), но при одной только мысли о Тамаре Алексеевне ноги сами укорачивали шаг. Что и говорить, видеть её совсем не хотелось.

Путь от метро до квартиры был относительно недолог и замусорен. Грязь, киоски, бомжи – весь наборчик депрессивных деталей столичного пейзажа бывшей рабочей окраины присутствовал тут, усугублённый моросью и беспросветными тучами.

По дороге, заходя в магазинчик, он уже узнавал продавцов, покупателей, соседей, вяло выделяя про себя девушек покрасивее. Даже они к вечеру возвращались домой скукоженные, одёргивая коротенькие юбки и волоча за собой шлейф уныния. Вновь испорченная погодка совсем не располагала к воркованию на тёмных аллеях.

Жаба открыла дверь и, не поздоровавшись, ухромала в кухню.

– Что-то вы, Тамара Алексеевна, сегодня грустная какая-то, – еле выдавил из себя Рома.

– Поди-ка сюда, – послышалось в ответ.

Рома перешагнул в коридоре через натянутый телефонный провод и оказался на кухне. Старуха в картинной позе стояла у стола. Лицо её, на этот раз мятое и бескровное, напоминало выцветшую солдатскую портянку. Пухлая правая рука, словно родное дитя прижимала к груди трубку телефона, грудь при этом нервно колыхалась.

– У меня деньги пропали, – объявила хозяйка.

Внутри у Ромы что-то дёрнулось. Вмиг перед глазами закрутились мизансцены ещё не поставленного спектакля «Пригретый Вор, или кто украл деньги у Старой Жабы». И хотя спектакль этот возник в Ромином мозгу долю секунды назад, он уже наперёд знал все реплики двух главных и единственных героев, видел финальные поклоны. Хеппи-энда в конце не предполагалось. Невидимый суфлёр, обращаясь к Роме, подал первую реплику: «Какие деньги?».

– Какие деньги? – Рома попытался не рассмеяться от усталости и честно выждать текст партнёра.

– Деньги! – жаба уставилась на него в упор. – Деньги, которые ты мне давал, вот тут лежали, в паспорте. – Жаба потрясла перед Ромой красной книжицей для убедительности.

– Тамара Алексеевна!

– Деньги мои пропали, деньги! Ты не брал?

– Тамара Алексеевна, послушайте, у меня же и ключа нет. Вы же дома всё время, а если уходите куда, то комнату свою закрываете.

– Пропали, пропали деньги! А кто же взял? Где они? У меня в квартире посторонних нет, – не слушая Рому, завопила жаба и стала тыкать в него паспортом. – Я всегда все деньги здесь держу! Сюда, вот сюда кладу!

Рома опустился на обгрызенную временем табуретку. Что делать? Что же делать?

– Что же делать? – вновь, как эхо прозвучало над ним. – Я уж теперь не смогу. Не смогу… это… что ты тут. Деньги-то пропали!

– Да не брал я денег, Тамара Алексеевна, не брал. Откуда я знаю, где вы их прячете?

– А пропали-то! Я уж теперь не смогу, не смогу!

«Не смогу-у!», – поддержала жабу фотография на документе и мерзостно оскалилась.

«Не сможет она, что и говорить», – проскрипела под Ромой табуретка.

«Не сможет – факт! Мы-то знаем!», – согласно зашипели в закрытом буфете пластиковые баночки из-под йогуртов, и им поддакнули пропитанные кухонной копотью жирные листья фикусов.

Голос Тамары Алексеевны перешёл на визг, пухленькая ручка с паспортом всё быстрее крутилась в воздухе, превращаясь в подобие пропеллера, ноздри раздувались.

– Ох, и дура я, дура! Обманули меня опять. Ты уходи, а деньги я твои отдам.

Это было дико, неожиданно. Рома вскочил:

– Как же так, Тамара Алексеевна? Говорите – пропали, а сами же отдадите? – он начал понимать: старухе обидно, что жилец живёт у неё «за просто так».

– Отдам-отдам, не все, конечно, но отдам. Уходи, ищи другую квартиру, я уж так не смогу! Деньги-то пропали.

Безумный диалог длился ещё долго. Рома понимал, что даже если ему удастся убедить старуху в своей непричастности к исчезновению денег, они вряд ли в дальнейшем уживутся.

Он вошёл в «свою» комнату, сел на диван, зарылся лицом в ладони. Господи, как же он устал, как устал…

Через минуту приволоклась жабища.

– Ты… это… иди в другое место, я уж так не смогу.

– Тамара Алексеевна, куда я теперь пойду, ночь ведь!

– Завтра уходи, с утра. Вон, сколько квартир сдаётся. Я уж тебе свои деньги отдам – только уходи. И вообще, я одна жить привыкла. Ведь говорили же: не связывайся! А я, дура, пожалела.

– Хорошо, завтра уйду.

– С утра уходи, слышишь? Я-то ведь уж так не смогу, деньги-то пропали! А то лучше признайся, ну взял, ну с кем не бывает? Скажи честно – бес попутал…

– Как признайся, Тамара Алексеевна? Не брал я! Вы что оглохли?

– А деньги-то пропали! Кто же их взял? Признайся уж.

– Послушайте, Тамара Алексеевна, а может, вы их сами засунули куда-нибудь, я же их с тех пор и в глаза не видел.

– Я ещё из ума, между прочим, не выжила – уж если я что куда кладу, так оттуда и беру. А ты лучше сознайся. Ну взял же, взял! С кем не бывает?

Бестелесный суфлёр явно дал сбой. Наверное, тоже устал. Он выстреливал одни и те же реплики, лишь переставляя местами отдельные слова. Спектакль провисал. Нужно было срочно опускать занавес.

– Тамара Алексеевна, я очень спать хочу, давайте с утра поговорим.

– А что говорить-то? – жабья мордочка скукожилась. – Деньги-то пропали…

19.

Мрачная, осклизлая, вонючая арка дома походила на горло, поражённое гнойной ангиной. Рома вошёл в неё, поправляя на ходу то и дело сползающий с плеча ремень тяжёлой сумки. Ноги несли прочь от жабьего жилища, хотя голова приказывала вернуться и договорить. Во всей этой истории с пропажей денег крылось нечистое. Утренние переговоры ни к чему не привели, только вымотали нервы. Два часа старуха охала, лёжа в кровати, и прикладывала ко лбу холодные компрессы, а Рома стоял над ней и всё что-то объяснял, доказывал.

Жаба, кряхтя, поднялась только для того, чтобы закрыть за ним дверь и сунуть на прощание пятисотку «от своей пенсии», как она выразилась. И чего он так испугался милиции, если не был виноват. Бабка явно нагнала жути.

– Первым делом спросят про регистрацию, а у тебя её нет, ведь так? Ну вот. А там с такими, как ты, знаешь, что делают? Всё отнимут, изобьют, да ещё закроют в обезьяннике. Мне тебя просто жалко, а то бы давно вызвала. Деньги-то пропали, а кроме тебя никого здесь не было. Но что поделать, сама виновата. О-хо-хо-хо-хо!

Вскоре Рома очутился на стадионе. Несколько спортсменов проминали трусцой гаревую дорожку. На трибунах восседали любители утреннего пива. Рома примостился на облупленной скамье. Ещё вчера всё было по-другому: крыша над головой, трехнедельная фора для изменения жизни к лучшему. А теперь? Опять ночевать на лавке, трястись от холода, согреваясь дешёвым портвейном?

В душе хозяйничали злость и слабость. Злость тянула обратно к дому, подталкивала выбить окна у старухи; слабость же уговаривала ни о чём не думать.

Ну почему он не придавил эту мразь подушкой, когда она, лёжа, отмахивалась от него, как от назойливой зелёной мухи? Почему не задушил? Ведь он был уверен – старуха врёт, деньги никуда не пропали, что всё это не более чем фарс.

Как ни крути, ему не давали расслабляться. Очевидно, некой субстанции было выгодно, чтобы Рома не сидел на месте, а двигался к определённому пункту. Если он двигался медленней, чем мог, либо того хуже – размякал, ему тотчас прижигали пятки. Лежать категорически воспрещалось, движение, напротив, поощрялось. И хотя бонусы были пока незначительны, Рома понял, что это такая игра и разгадал её смысл: всё придёт в идеальной временной и пространственной последовательности, нужно лишь верить и не стоять на месте.

Через час он шагал обратно к дому Тамары Алексеевны, освобождать из жабьего плена забытые туфли. На его звонок из-за двери послышался смех и звон кастрюль. Разухабистый голос прокомментировал щелчок замка: «Это Лёшка вернулся».

Дверь распахнула Лида. От неё пахло селёдкой и луком.

– Ой, гости у нас! – крикнула она в кухню, после чего в дверном проёме тут же возникла знакомая причёска пепельно-сиреневого цвета.

– Забыл чего? – жаба с удивлением пялилась на Рому, будто впервые видела, и широко лыбилась. Она снова была розовощёкой и весёлой, словно кто-то другой два часа назад, лёжа под компрессами, издавал подобно ушастой сове тяжёлые «охи» и чуть ли не готовился отойти в мир иной.

– Туфли забыл, – произнёс Рома.

– А мы посмотрели, никаких туфлЕй там не было, – парировала Лида, ковыряя в зубах мизинцем.

– Да пусть глянет, может и вправду забыл, – жаба милостиво пропустила Рому, – помнишь хоть, где оставлял-то?

Рома вынул из-под тумбочки пакет с обувью и, выходя за порог, прошептал: «Всего хорошего», – хотя ничего хорошего он этим людям не желал.

– И вам не хворать, – влепила в ответ Лида и брякнула замком.

20.

Человек в той или иной степени одинок. Прежде всего одинока его душа. Изначально в теле младенца она сродни чистой, светлой комнате. В комнате нет ничего, но постепенно, по мере взросления личности, на её стенах начинают проявляться таинственные знаки. Эти знаки желательно распознать и следовать им, потому что они даются конкретно для каждого. Но, странное дело, знаки расшифровывают немногие. Их расшифровывают только единицы. Всем остальным гораздо проще наклеить на них обои в горошек, чтобы не раздражали, комнату набить всякой всячиной и задраить плотнее окна – а то, не ровен час, ворвётся ветер перемен и всё разметает. Взаперти же тепло и уютно. Никто не потревожит. Натяжные потолки надёжно оградят душу от неба и мерцания созвездий. Какой в созвездиях прок?

Но человек забывает, что рано или поздно, душа потребует облегчения, первозданной чистоты от ЗАСТРОЙЩИКА, чтобы дальше следовать одной, без физического тела. И телу придётся с этим смириться. Хлам из комнаты будет вынесен, обои содраны вместе с предначертаниями, окна распахнуты. Свежий ветер примется мотать по углам паутину, поднимать накопленную пыль… А что в итоге? Душа - закрытая от истинного Пути, от Света, напичканная ошибочными устремлениями и лозунгами, всю жизнь метавшаяся в четырёх стенах в тщетной попытке уйти от одиночества – так и не обрела себя. Она даже не попыталась совершенствоваться…

Океаны, песчаники, ледяные торосы, корявые узоры абразий – под тобой; ревущие болиды, пылящие кометы, обжигающие квазары – над тобой. Ты не одинок в пространстве, но ты одинок внутри себя. Ты глубоко одинок от рождения, с той самой секунды, как пуповина, соединяющая тебя с матерью, безжалостно перерезана акушером. Прими это как данность и не бойся, не цепляйся за ложные ориентиры. Твой неповторимый полёт никогда не будет прерван посторонним земным или небесным телом. Ты будешь лететь вечно, обходя чёрные и белые дыры космического супа. Ты будешь лететь на свет давно погасших звёзд, разочаровываться, но лететь дальше – всё же лететь! Ты всегда будешь счастлив в полёте. Так чего же ты боишься своей чистой, пустой комнаты, своего прекрасного одиночества?

21.

Восьмилетний Рома открыл глаза. Судя по голосам, доносящимся из коридора, шарканью ног по паркету, тихий час подошёл к концу, и наступило время полдника. Рома сладко потянулся в кровати, но вставать не хотелось. Ему казалось, что пока он спал, мама вернулась и что в ванной сейчас зашумит вода. Он прислушался. В номере, кроме него, никого не было. Мама куда-то ушла после обеда, уложив его спать. Сказала, что будет к полднику. От мысли, что он один, тело сразу стало ватным, а гора Ай-Петри за окном, несмотря на отсутствие зимних туч, серой и неприветливой. Рома ещё с полчаса прислушивался к шагам в коридоре, смеху, звону ключей, потом встал, умылся, оделся и вышел из номера.

Он делово прошагал по санаторскому холлу, увешанному резными деревянными панно с сюжетами из русских сказок; в сотый раз скользнул взглядом по диковинным рыбкам, распустившим внутри каменных тарелок цветные плавники из глазури, и, сопровождаемый тусклым светом чугунных светильников, очутился под козырьком крыльца.

Обитатели санатория, успевшие запихнуть в себя булочки с соком, отделялись от столовой и спускались вниз по разветвлённому терренкуру в надежде сжечь лишние калории. На детской площадке возилась малышня, и переговаривались мамаши. Как-то не хотелось при них залезать в любимую ракету и кричать из круглого окошка: «На старт, внимание, пуск!».

Он дошёл до столовой, потрогал игольчатые лапы старого кедра, ответил на вопрос соседки по номеру, что ждёт маму, и побрёл обратно к первому корпусу, на крыше которого красовалось название санатория «Ясная поляна».

Рома посмотрел на море, дошёл до здания канатки с окошками-иллюминаторами, постучал ногой по железному крокодилу. Крокодил стоял в сторонке от детской площадки совсем один и держал перед собой маленькую гармошку. Играть на ней было не для кого. Железный Чебурашка, ещё недавно стоявший рядом с ним, куда-то бесследно исчез. Очевидно, ушастого друга крокодила под покровом ночи местные жители просто украли, а потом сдали на металлолом, предварительно распилив. Крокодилу же повезло больше – он был большой и неподъёмный. Рома подумал о том, что будет скучать без него, как и без моря, гор, кислородного коктейля с сиропом и прочих южных радостей. Жаль, что курс лечения подходил к концу. Когда же он окажется в этих краях снова? Лет через сто? Он уже привык носить в декабре лёгкую гэдээровскую куртку, и мысль о том, что вскоре придётся надевать на себя нечто громоздкое с валенками, ушанкой и шубенками в придачу, была для него неприятна.

Постепенно начало смеркаться, полдник был безвозвратно потерян. Рома слонялся по площадке, возвышавшейся над аллеей перед входом в санаторий, и водил ладонью по холодным перилам.

– Эй, пацан, а чё ты тут делаешь? – Рома обернулся на голос. Снизу к нему направлялось пять фигурок: «местнота» девяти-десяти лет, сопливая, чумазая, давно выросшая из потрёпанной одежонки, с вызовом хлюпала носами и беззастенчиво пялилась на Рому. Судя по всему, их ещё издалека привлекла пестрота его куртки фирмы «Kleiderwerk Osterwieck / Horz». Таких они отродясь не видывали.

– Пацан, ты заблудился?

– Нет, я маму жду, – спростодушничал Рома.

– Маму он ждёт, – раздался сиплый девичий голосок. – Потерялся! – неопрятная коротко стриженая девчонка, держа в руках замызганную куклу, уверенно двинулась к Роме. По тому, как пацаны подобострастно ей подхихикнули, Рома понял, что она здесь за атаманшу.

– Ты чё, потерялся? – подхватили оборванцы.

– Нет, – Рома почувствовал неладное, – мы живём здесь.

– С кем, с мамочкой? Ребзя, да это отдыхающий! – маленькая заводила, облокотясь на перила, поднялась по лестнице на две ступеньки. За ней двинулись остальные.

– Я не отдыхающий. – Рома сделал шаг назад.

– А кто?

– Я тут на лечении.

– Отдыхающий на лечении с мамочкой, – прыснула стайка, – отдыхающий-подыхающий. Подари курточку, подыхающий!

Один из пацанов подскочил к Роме сбоку, резко дёрнул его за капюшон и, перевалившись через перила, спрыгнул на землю. Рома потерял равновесие. Оборванцы заржали. И хотя за ними было численное превосходство, Рома не намеревался всё это терпеть, тем более, пацаны были мельче его и стояли на три ступеньки ниже.

– А вы… – Рома презрительно смерил взглядом подползающую к нему шантрапу. – А вы – местные!

– Да, мы местные, а ты – подыхающий. Отдыхающий, вместе с мамочкой подыхающий, – хулиганы совсем распоясались. Больше всех веселилась неумытая атаманша. Рому что-то больно ударило: самый мелкий пакостник, тот, что дёргал за куртку, теперь исподтишка бросал в него камни.

– Молодец, Витёк, дай ему как следует, – бесновалась разбойница, делая ещё один шаг навстречу.

Витёк наклонился за новой порцией камней. Суковатая палка в руках одного из обидчиков ткнула Рому в живот. Это был предел. Предел всему – терпению, страху, предел расстоянию, на которое хотел подпустить к себе врагов Рома. Теперь они стояли совсем близко.

В это мгновение он заметил, как по асфальтовой дорожке по направлению к ним движется мужская фигура. В ней Рома узнал дядю Вадю (как они называли его с мамой). Дядя Вадя жил в номере напротив. Он всегда каким-то странным образом оказывался третьим, когда Рома с матерью шли в столовую, вырастая будто из-под земли. Вот и вчера целый день на экскурсии по Севастополю он что-то мурлыкал маме в ухо. Дядя Вадя уже начинал раздражать Рому своей назойливостью, но теперь его появление было очень кстати. Он заметил Рому и через несколько мгновений придёт к нему на помощь.

– И-й-я! – вырывается из Роминой гортани победоносный клич. Молниеносный удар ноги вышибает из рук девчонки игрушку. Кукла взмывает в воздух и, теряя пластмассовые тапочки, падает за ближайший куст. Её провожают изумлённые глаза хозяйки.

– И-й-я! – сбитый с ног владелец палки катится вниз по ступеням. Перед Ромой мелькают раскрытые рты. Банда рассечена. Не чувствуя ударов по затылку, Рома валит на лопатки следующего. Тяжёлое дыхание. Возня. Что-то липкое вытекает из носа. Но где же дядя Вадя?

– Ах ты, гад, на… получай, – ворох ослепительных искр высыпается на Рому, словно содержимое волшебного сундучка. Он уже лежит на спине, но пальцы цепко держат врага за горло. Враг хрипит, он ослаб.

– А ну, немедленно прекратить! Как вам не стыдно?! – кто-то сильный расцепляет Ромины руки и поднимает его. Это вахтёрша выскочила на шум.

– Да что ж это делается, впятером на одного?! – кудахчет она. – Ты посмотри, а? Совсем совесть потеряли…

Рома наклоняется за выпавшим из кармана ключом с латунным брелоком в виде шахматной ладьи. Капли падают из его носа, как из разбитой чернильницы, и застывают на асфальте кровавыми кляксами.

– А ну-ка, пойдём со мной, – вахтёрша ведёт его в свой закуток, достаёт аптечку. В носу приятно шипит вата, смоченная в перекиси водорода.

– Ты голову-то не запрокидывай назад. Вот, посиди спокойно.

Рома сидит на дерматиновой кушетке и смотрит перед собой. Странно, куда же подевался дядя Вадя, он же был рядом?

Курортники снова тянутся из корпуса в столовую. В 18-30 по распорядку ужин и вечерний кефир.

– Ну что, драчун, как себя чувствуешь? – интересуется вахтёрша. – Мать-то, поди, заждалась, волнуется. Беги, а то всё вкусное без тебя съедят.

Рома встаёт, делает пару шагов, и ватная затычка пулей вылетает из ноздри. Кровь брызжет на дверь как в фильме ужасов, во рту неприятно солонеет. Его снова усаживают на кушетку, приказывают зажать нос до приезда «скорой». Рома судорожно сглатывает. Он знает – теперь это надолго, и от этого знания руки предательски дрожат. Почему так долго едет «скорая», ведь она скорая? Где мама? Почему проходящие пялятся на него, он что, диковинный зверь в зоопарке?

Вот какой-то дяденька с чемоданчиком колдует над ним, плотно запихивает в нос пинцетом длинные кусочки марли. Роме больно, он стонет.

– Терпи, казак, а то мамой будешь, – шутит дяденька (наверное, он и есть доктор). И Рома терпит, сжав зубы.

… Он долго лежит в номере на кровати прямо в испачканной куртке, потом выходит на улицу, идёт по аллее и видит маму. Мама в зелёном пальто движется к нему неровным шагом, улыбается, хочет его обнять. В её растрёпанных волосах, как в кастрюле с борщом, торчит сухой лавровый лист. Она бормочет, пытаясь что-то объяснить, и неожиданно падает на газон. Рома поднимает её, поддерживает. Они проходят мимо ошарашенной вахтёрши. Рома вызывает лифт. Им смотрят в след.

– И часто она так? – интересуется у Ромы какая-то толстая тётка.

– Не ваше дело, – гундосит он в ответ.

Густой мрак за окном давно переваривает короткие крымские сумерки. Остывший Ромин ужин покидает территорию «Ясной поляны» в лавсановой сумке посудомойщицы.

22.

Порой жизнь напоминает компьютерную игру: прошёл один уровень – перед тобой новый, более сложный. Эволюция, одним словом. А если не сделаешь нужного шага, так и будешь ползать по нижним этажам, плохо вооружённый, слабый, с минимальными очками. Но в отличии от игры, в жизни все накопленные бонусы обращаются в прах, если человек не идёт вперёд.

В последний день июня лето снова забыло о своих законных правах. Горячий воздух, ещё вчера поднимавшийся сквозь асфальтовые трещины и вязко обволакивающий ноги граждан, вдруг бесследно растворился. На его смену уже в который раз пришёл тягомотный моросящий дождик. Рома прибавил шагу.

«Чтоб ты сдохла, старая жаба! Чтоб ты подавилась своей замороженной колбасой!» Образ Тамары Алексеевны преследовал Рому от самых Текстильщиков, он вошёл целиком в его сознание; казалось, бабка плетётся за ним своей шаркающей походкой по переходу метро, поднимается по эскалатору на Пушкинской, приговаривая: «А деньги-то пропали! Уж лучше признайся!».

Рома остановился, чтобы сбросить наваждение.

«Мерзость, прочь, изыди! Тебе ещё это выйдет из одного места. Поскользнёшься при первых заморозках. Переломаешься окончательно и будешь подыхать годами, хезать в кровать…».

Рома представил себя в роли соцработника, нанятого ухаживать за бабкой. Вот он заходит к ней в комнату: «Ну что, падаль, обосрались? Извольте теперь за собой убрать. Ах, не можете? А что такое? Болеете?! Денег нет? Ну что ж, в таком случае не обессудьте…». Он спокойно берёт переполненную "утку" и опрокидывает её содержимое Тамаре Алексеевне на голову. Яркая картинка в мельчайших подробностях, как живая, встаёт перед его глазами. Кажется вот-вот, и он почувствует даже запах отправлений. Жаба тем временем бессильно бьётся на кровати, захлёбываясь собственными экскрементами, а Рома стоит над ней, мило приговаривая: «Нет-нет, так не пойдёт, голубушка! Нужно съесть всё, тут ещё на донышке осталось! О-хо-хо-хо-хо! Пей до дна, пей до дна, курва!».

Фантазия на тему мести разыгралась настолько бурно, что Рома вошёл в проходную Литинститута, широко улыбаясь. Идущим навстречу могло показаться, что они видят, как минимум, окрылённого любовью человека. Им вряд ли бы пришли в голову мысли об истинной причине, вызвавшей улыбку на устах симпатичного юноши.

В дворике института Рома присел на скамейку и мысленно поприветствовал грифонов на фасаде старинного здания. Боже, о чём он только думает? Какая-то старуха, ничтожные деньги… Всё это – пыль по сравнению с тем, что несёт ему теперешний момент. Момент истины, не иначе. В ушах пульсировал голосок незнакомки, проговорившей в трубку телефона: «Списки уже вывешены, приходите, узнавайте». Сердце снова колыхнулось, выдавая трепетную надежду. Значит, сегодня. Он всё узнает сегодня. Впрочем, что он должен узнать? Что гениален? Что его стихи прекрасны? Это ему известно и так. Просто он зайдёт в учебную часть, увидит списки зачисленных, и указательный палец остановится напротив его фамилии. Делов-то!..

Рома думает о том, что прав был Лев Толстой, написавший в своём дневнике: «Есть во мне что-то, что заставляет меня верить, что я рождён не для того, чтобы быть таким, как все». Это прямо про него. Он тоже избран. Один из миллионов. Кстати, Толстому было,кажется,двадцать три когда он это написал, а Рома пришёл к этому в свои девятнадцать. А к двадцати трём – он уже будет почти дипломированным профессионалом, так что…

У него перехватило дух. Смаковать ожидание больше не было сил. Он встал и уверенно зашагал к заветной двери. И потом… В голове опять закопошились радужные мысли: поступление – это ещё и общежитие, стипендия, связи, издательства, в конце концов, - контракты, книги (его книги на прилавках!!!), гонорары, интервью в печати с красочными портретами, выступления по телевидению, поклонницы, сгорающие от желания прикоснуться к своему кумиру…

Он всё сделал для этого, в отличие от некоторых… Так, спокойно – вот она, доска с заветными списками под стеклом.

«Ну же, ну же, смелее, смотри!..», – подстёгивал внутренний голос. И он посмотрел. Один раз, второй, третий... И уже понимая, что произошло ужасное, продолжал искать свою фамилию, напрягая глаза до боли. Господи, это ошибка, чудовищная ошибка! Его забыли впечатать! Ну конечно, грёбаная секретарша пропустила его фамилию. Холодный пот ото лба спустился вниз по рёбрам и застрял в области мошонки. Рома сглотнул сухой комок.

В приёмной ему тут же вежливо объяснили: если его фамилии в списках нет, значит, он "всего лишь" не прошёл конкурс, и «никакой ошибки здесь нет». Почему он не прошёл? Они не знают почему, этот вопрос вне их компетенции. Рукописи не горят… Но и не возвращаются – таковы правила, «читайте их, пожалуйста, внимательнее».

«Крах мечты подобен маленькой смерти, не так ли?», – пропела булава «Моrgen stern» и с размаху чавкнула Рому в темя. Тенор внутреннего оптимизма поперхнулся, взяв без распевки си-бемоль. Шевронные дюны разверзлись, обнажая блевотную слизь планеты. Всесокрушающая орда Чингисхана, увлекаемая Птицей Страшного Цвета, развернулась на сто восемьдесят градусов и просыпалась в разинутую пасть бесконечно алчущей жертвы пропасти несметными облаками саранчи, унося в своих кочевых чреслах нерождённое поколение воинов, умертвляя огонь, жажду могущества, конскую упряжь, доспехи, пропитанные потом и пылью дорог.

Табло иллюзий погасло. Оно обессточено. Неоновые буквочки безвозвратно померкли, взгляд покрылся поволокой безразличия. В нём поселилась вечная мерзлота потери. Изнанка нирваны: ни желаний, ни страданий. Лёд, лёд, лёд.

Ромино тело теперь будет жить вечно. Его заморозили, отняв чувства. Момент истины оказался сказкой о Снежной королеве. Странно, что это тело ещё сохранило рефлексы. Оно способно дрожать от холода, выбивая зубную дробь.

– Братан, слышь, братан! Давай согрею, – в тело вливается стакан чего-то вонючего и креплёного. Хрусталики в глазном дне оттаивают, и Рома видит лицо. Лицо принадлежит человеку: спутанные, немытые волосы с проседью, неопрятная борода, шевелящийся рот с недостающими зубами.

– Гляжу, совсем погибаешь? Так нельзя. Давай-ка ещё, вдогоночку. Ну, как, пробирает? То-то, сударь! «Три топора» – отменное качество, не фуфло какое-нибудь. Разрешите представиться: Адам Новицкий – московский поэт. Простите, сударь, вы карамелькой не богаты? А то оно без закуся тяжеловато, на голодный желудок.

Рома с удивлением обнаруживает себя сидящим на лавке в каком-то сквере. Он даже не помнит каким образом тут очутился.

Его внутреннее видео следит за действием собственных кистей рук. Эти самые руки лезут в карман джинсов, высовывают денежные знаки, отдают их человеку, обутому в стоптанные туфли без носков. Человек отвечает: «Премного благодарен», – кладёт деньги в карман коротких штанов, и его мятый пиджак со следами засохших соплей, пропадает из кадра.

– Поэт! Московский поэт! Ну, надо же! Ещё бы сказал – советский. Что это - насмешка судьбы? Вряд ли – над убитыми не смеются. Наверняка, эта встреча не что иное, как квинтэссенция моих раздробленных надежд. Дескать, смотри, к чему стремишься. Ты ЭТИМ хочешь стать? – шепчут Ромины губы в пространство.

– С кем это вы там разговариваете? – за спиной сначала раздаётся кашель, после чего в поле зрения вновь попадает Адам Новицкий. В руке у него новая бутылка и конфета. – Фу, еле достал. Там у них полный раскардаш. Не хотели, видите ли, давать. Пришлось объяснить, мол, не для себя беру – для друга, так эти хай подняли. Так что нам с вами тут рассиживаться не резон, сейчас налетят архаровцы. Давайте ещё по стаканчику, и ко мне.

– К вам?

– Ну да. У меня же квартира на Остоженке. Самый центр. Да, чуть не забыл – держите сдачу.

Роме не хочется вникать в этот монолог. Надо идти, пожалуйста – он готов. В животе булькает чернильная жижа, ветер шумит в ушах подобно прибою и раскачивает пустую голову.

– Так мы сейчас к вам?

– Ко мне идём, да. Там ребята ждут.

– Ребята?

– Да, свои, заждались уже. Тебе, то есть вам, полагается приём по высшему разряду.

– А я… и-к… не поступил… и-к… сегодня,… в лит-и-к-тературный хотел!

– На какое отделение? – интересуется Новицкий.

– Хотел стихи-и-к!

– Стихи-и?! То-то я смотрю – наша кровь. – Новицкий глядит на Рому одобряюще. – Вот, что я вам, то есть тебе, молодой человек, скажу: хер цена этому дому Герцена. Вернее, это Маяковский сказал. Любишь Маяковского?

– И-к!

– Вижу, что любишь. Глыба! Материал! Сам себя вот этими руками создал, сам себя вот этими руками и убил. И никакие институты не посещал. Ты – талант, ты – гений, это я вижу. Тебе это не нужно. Плюнь! Плюнь, говорю! Вот так. Погоди, надо опорожнить пузырь. Тяжесть такую таскаем. Поэт должен идти по жизни налегке, с полной головой мыслей и пустым мочевым пузырём. Послушай, как звучит музыка поэта! Сладкое журчание подобно реке жизни, и этой реке мы даём свободу. Даём ей, так сказать, самой прокладывать себе русло. Мы – проводники жизни. Ты и я. Выше голову, мой юный друг. Вот, послушай. Нет, погоди. На трезвую голову это читать нельзя. Разворачивай карамель.

Новицкий нервными глотками отхлёбывает из горла веселящей жидкости и читает:

Моё Солнце меня не забыло,

Только в это и верится мне.

Ты всего лишь за тучку заплыло

На строптивом, буланом коне.

Загнан в угол, но не искалечен,

Твой прекрасный бродяга-изгой.

Я давно помышляю о встрече,

Целый вечер мечтаю о встрече,

О единственной встрече с тобой.

Вдень в любую иголочку нитку

И в стране голубых мулине

Отвори потихоньку калитку,

Я открою калитку во сне.

Я её приоткрою на зависть

Всем, погибшим без ласк и любви,

И паду на рождённую завязь,

Чтоб любимой дыханье обвить.

Не грусти обо мне, золотая,

Я как облачко не улетаю

И не каюсь, и больше не вру.

Хочешь, я никогда не умру?

– Нравится? – Адам смотрит на Рому в упор мокрыми, в красных прожилках зрачками.

– И-к! – одобряет Рома.

– Когда-то я был женат и всё имел. Теперь вот только квартира и осталась.

– А долго ещё идти?

– Поменьше вопросов, мой юный друг, и вы всегда будете на гребне.

Алкоголь бьёт изнутри волнами в череп и придаёт Роме уверенность. Он следует за фигуркой Новицкого. Некогда светлый пиджачок, явно с чужого плеча, болтается на сутулой спине московского поэта. Он подобен маячку, этакому фарватеру на ночной реке. Вся Ромина жизнь теперь – вот этот нелепый человечек с подпрыгивающей походкой, ведущий его в тепло, под крышу.

У метро Кропоткинская Новицкий замедляет шаг.

– Вот они, милые сердцу места! Ну-ка посмотрим, нет ли хвоста? О, рифма получилась: местА – хвостА. Дарю… Так, вроде бы никого нет. А здесь уже нас не тронут. Это наш район. Наливай!

Рома протирает глаза. Терпкое пойло уже не обжигает гортань, но в глазах начинает немного двоиться. Новицкий тем временем снова декламирует:

Итак, владей энергией, крестьянин,

И правь распределительной доской.

И помни, как помог товарищ Сталин

Тебе покончить с мраком и тоской!

– Эх-ма! Сейчас уже так не пишут. Нет того размаха, широты. За счёт поэзии, понимаешь, решают свои мелкие проблемы. Душонки, одним словом. Плачут, репетируют перед зеркалом, какой у них ракурс выгоднее, а прогресс на месте стоит. Все хотят денег, а поэта нет. Поэт умер, поэта убила эпоха. Может быть, ты поднимешь пробитое пулями и шрапнелью знамя поэзии? Ты должен взять его в свои крепкие руки, пока ты молод. На тебя одного вся надежда, потому как Россия-мать глядит на твои есенинские кудри с мольбой и взывает о помощи. Спасёшь Россию?

– И-к!

– Так, надо же что-то пожрать найти. Погоди-ка!

Купола храма Христа Спасителя укоризненно смотрят на Новицкого, который роется в мусорном бачке.

– Совсем озверели люди, глянь, еду прямо целиком выбрасывают. Будешь? – Новицкий протягивает Роме замусоленный пакет с эмблемой «Макдоналдс».

– Нет, я этого не ем.

– Как хочешь. Во народ, один раз откусили и выбросили! – поэт вталкивает в себя нечто, уже объеденное, чавкает, сладострастно мычит. Мучные крошки застревают в паутине его жёсткой бороды и подрагивают на уголках жующего рта белыми мухами. Грязные пальцы с ногтями, не помнящими прикосновения ножниц, шебуршат по дну пакета и, окровавленные остатками кетчупа, смачно облизываются жирными губами. Поэт мощно отрыгивает.

– Не тот коленкур, раньше мясо лучше готовили. Но всё равно вкусно,

зря отказался. Погоди, может, что ещё насобираем…

В тёмном и затхлом подъезде дореволюционного дома ноги ступают осторожно. Ни черта не видать. Освещение отсутствует. Рома слышит, как протяжно скрипит ветер, ударяясь в оконную фрамугу. Вот они и пришли. Надо же, какая удача – квартира в центре Москвы, на Остоженке! На последнем этаже Адам почему-то не торопится доставать ключ.

– Нам сюда, – вещает он и продолжает подниматься ещё выше, на чердак. – Какой у меня вид из окна! Москва как на ладони. Кремля, правда, не видно.

Стук железной двери, Рома обо что-то спотыкается.

– Осторожно, мой друг, здесь высокий порог. Я, видишь ли, не закрываюсь, в любой момент могут ребята прийти. Ну, располагайся, будь как дома.

В нос больно ударяет такая волна вони, что запах в подъезде теперь кажется целебным курортным воздухом Куршавеля. Глаза, немного привыкшие к темноте, жадно шарят по пространству. Боже, где он? Рвотный спазм бесшумно, как ниндзя, подкрадывается к горлу, и тут же вырывается наружу. Рома бросает сумку, и гремучая смесь под названием «Три топора» весело проливается в пустоту. Под ногами что-то начинает шевелиться. Похоже, что Рома оказался в центре зловонного болота, заполненного разными гадами и пресмыкающимися. Своей тошнотой он разворошил этот гнойный свёрток, от чего тот пришёл в движение.

– Хозяин, ты кого привёл? Что, надо прямо в доме харкать? – раздаётся из чьей-то ядовитой пасти.

Рома слышит голос Новицкого. Голос призывает укладываться.

– Я же вам обещал, мой юный друг, приём по высшему разряду, – в голосе Новицкого проскальзывают милосердные нотки. – Вот вам абсолютно чистая картонка. Не бойтесь, на ней ещё никто ни разу не спал. Я её приберёг для особого случая. К сожалению, в квартире у нас полный комплект, сами видите, но вам, как гостю, разрешается прийти сюда ещё один раз. Цените это!

Алкогольная анестезия помогает с трудом, вонь, как кажется, въедается под ногти и в слои эпителия раз и навсегда. Рома дышит в полотенце; под головой – сумка; в холодной дрожащей руке – кухонный нож. Он уже лёг и не сдвинется с места, даже если на него в эту минуту высыпется мусорный контейнер. Господи, только бы проснуться, когда начнут убивать, и самому успеть кого-нибудь зарезать. Только бы не проспать момент смерти! Сейчас он уснет, а ОНИ подкараулят его, расчленят и будут лакомиться его юным, относительно чистым телом, станут носить его сменное бельё. Возможно, даже из-за этого подерутся.

Рома ненадолго проваливается в небытие, из которого его бережно вынимает протяжный голос Адама Новицкого. Новицкий поёт песню «По диким степям Забайкалья». В этой атмосфере отбросов общества, в этой чердачной темноте песня кажется особенно зловещей. Постепенно новоиспечённый Ромин знакомый (так удачно удруживший с ночлегом!) переходит на вой.

Некоторые черви недовольно ворочаются – их драгоценный покой нарушен!

– Хозяин, хорош там уже. Давай спать скорее!

Новицкий на секунду замолкает, но в следующее мгновение Рома слышит истеричный хохот. Поэту понравилось слово «скорее».

– Спать! Скорее-скорее. Всем спать, ха-ха-ха-ха-ха-ха! Скорее! Скорее! Поехали в Корею! Там встретит Ким Чон Х*й, его и поцелуй! Ха-ха-ха-ха! Сучары, живёте как у Христа за пазухой, и всё вам «скорее» подавай! Пошли вон из квартиры! Ненавижу! Всех ненавижу! Свиноты! Кругом одни свиноты! Грязные животные! Кто вас кормит? На чьей постели спите? Гниды! Завтра все – вон! Вон! Это архиважно! Революция, товарищи, о необходимости которой столько говорили большевики – свершилась! Ура! Производительность труда – это в последнем счёте самое главное для победы нового общественного строя! Капитализм создал производительность труда, невиданную при крепостничестве! Антихрист уже стучится в наши двери, поэтому всё нужно делать скорее! Вы слышите, скорее!

Едва различимая в темноте, тщедушная фигурка Новицкого, производя характерные ленинские жесты, носится по чердаку, топая, пританцовывая и периодически спотыкаясь о червей.

«Бред ситуации достиг кульминации, – проносится у Ромы в голове. - О! рифма! Надо запомнить…»

Серебро паутины под действием солнечных лучей превращается в золото. Вода в море ровная, спокойная, и только изредка это спокойствие нарушает плеск, а затем круги, разбегающиеся в разные стороны от рыбки, которая ради шалости прорвала плёнку морской глади; или же спокойствие нарушает скрип несмазанных вёсел, звук падающих с лопастей капелек воды.

Рома и Чингисхан плывут в одной лодке.

– Дельфины! – произносит Чингисхан, всматриваясь в морскую даль.

– Где? – Рома с удивлением глядит на него.

Интересно, что он там видит сквозь молочный туман? Чингисхан неотрывно следит за игрой ледяных волн.

– Там, но их не видно.

– Значит, в море полно рыбы?

– Конечно, не могут же дельфины сидеть на диете. – Покоритель народов ласково переводит взгляд на Рому. – Ты знаешь, кичкинэ, войско уже готово к переходу.

– Вы хотите переплыть Чёрное море в такую погоду?

– Зачем? Мы пойдём по дну, но есть опасность заблудиться, поэтому я и взял тебя в провожатые. Говорят, ты неплохо разбираешься в здешней фауне и можешь, не в пример другим, отличить морской жёлудь от скорпены.

– Но я никогда не ходил по дну моря.

– Ерунда, кичкинэ, главное – не сбиться с пути, а путь нам укажет сарга.

– Рыба с зелёными костями?

– Да, ты один знаешь, как она выглядит и поэтому пойдёшь первым. - Чингисхан доверительно подмигивает Роме.

Рома перестаёт грести.

– Нас принято называть варварами, но те же римляне прибивали несчастных морских звёзд к дверным косякам, обмазав их кровью лисицы. Они суеверно полагали, что таким образом спасут свои жилища от колдовства. По-твоему, это не варварский обряд? Они умертвили почти всех. Посмотри на дно. Сколько ты там видишь звёзд?

Рома переваливается за борт, окунает голову в море. Перед его глазами плавно колышутся ламинарии. Ему ни капельки не холодно, и вдобавок к этому он может разговаривать под водой.

– Я не вижу там ни одной маломальской звезды, – говорит Рома, пуская пузыри.

– Это всё потому, что они замёрзли, но ты можешь их спасти.

– Я? Но как?

– Ты должен согреть море, кичкинэ, хорошенько в него пописав.

Рома вытаскивает голову из воды. Он удивлён такому предложению, но лицо Чингисхана серьёзно.

– Тебе ещё многое предстоит узнать и понять, прежде чем ты до конца изживёшь все свои страхи и комплексы. Секрет в том, что всё начинается с первого шага. Ты обязан его сделать ради себя, ведь только вы, поэты, и мы, воины – проводники жизни. Мы должны идти по жизни с головой, полной мыслей, и пустым мочевым пузырем. Ты слышишь, как журчит вода, которой мы даём свободу?.. А теперь пора, проснись!

Чингисхан улыбается и бьёт Рому по щеке.

Рома открывает глаза. Предрассветную тишину, и вправду, нарушает журчание, словно отголосок недавнего сна. Зыбкая нега пробегает по телу мимолетной искоркой. Но что это? Почему он лежит на мокром боку? Откуда взялась эта сырость? Рома подскакивает. За его спиной лежит нечто невообразимое с лицом, наверное, некогда бывшим человеческим, а теперь обезображенным вдоль и поперёк глубокими струпьями. Нечто умильно чавкает во сне беззубым ртом, как будто радуясь своему умению, справлять мелкую нужду, не вставая и даже не просыпаясь. Припасённая для «особого случая» картонка безвозвратно гибнет под неумолимым напором бомжацкой мочи. Рома с досадой понимает, что великий покоритель мог бы поторопиться с побудкой.

«Мой Бог! Всё, что угодно, но только не это!».

Звериная ярость пронзает нутро. Рома мечется по отравленному помещению, словно кровожадный хищник в предсмертной тоске. Чердачное оконце сквозь мокрые стёкла роняет на него жиденький свет ещё одного безрадостного утра.

«Обоссал, сука! Господи, за что? Сколько же можно?».

Взгляд молниеносно падает на горку битых кирпичей. Через мгновение пальцы крепко сжимают пыльную тяжесть.

– Ну, всё, падла! – Рома заносит кирпич над опухшей ненавистной рожей, безмятежно посапывающей посреди сонной клоаки – Всё!

Сердце толчками выкидывает закипающую кровь. Он готов к убийству. Дыхание замирает. Ещё секунда и мозги бомжа жидким ливером выползут из расколотого черепа, и… Роме ничего за это не будет. Он просто подхватит сумку и выбежит под дождь навстречу новому дню. Кто-то совсем близко заходится в мокротном кашле; болото начинает вибрировать, черви шевелятся. Приговорённый к смерти, как ни в чём не бывало, переворачивается на другой бок и громко пукает в Ромину сторону. Кирпич плавно опускается и падает из рук на пол. Судорога складывает Рому пополам, он заходится в смехе.

… Что-то похожее на истерику не отпускает его даже через полчаса, когда дождь с головы до пят вытравливает из одежды «ароматы» бомжатины, вымывает удушливый запах мочи. Он снова чист и свободен! Он смеётся.

Прохожие бегут по своим делам, бросают на Рому недоумённые взгляды и, наверное, думают: «Интересно, что может быть смешного в будний день с утра, да ещё в такую отвратительную погоду? Наркоман, не иначе». А может быть, они вообще ничего не думают, по крайней мере, про Рому. Да, скорее всего так – ведь у каждого своя жизнь…

Из дневника Ромы: «Жизнь мне представляется огромным залом ожидания, в котором все ждут объявления своего заветного рейса. Ты ничем не отличаешься от всех – тоже сидишь и ждёшь, когда же ОНО случится. А вокруг тебя сплошные подонки и мрази. Они повсюду. Они окружают тебя в плотное кольцо, они стреляют в тебя своими хищными глазёнками, дышат в лицо перегаром, наступают на ноги, даже не подумав извиниться.

Заслышав об очередной возможности улететь, они с воем гиен несутся к накопителю, сметая и давя на своём пути всё. Падение в этой ситуации равносильно смерти. И, конечно же, эти двуногие воображают, что им подадут сияющий трап к «Конкорду», «Дугласу» или, на худой конец, «Боингу». Паршивые подонки грызутся за место у иллюминатора. Билеты здесь не предусмотрены, зато есть VIP-класс, уже заполненный пассажирами невесть, откуда там появившимися. Эти счастливчики, чопорные и надменные, отгородившись от смертельной давки, уже разместили в уютных креслах целлюлитные задницы и силиконовые сиськи. Самолёт ещё не взлетел, а они уже в шоколаде и комфорте. Когда они успели пройти, кто им разрешил и где же, наконец, начальник, который всё упорядочит и прекратит этот бардак? Это знает лишь белозубый пилот в хрустящей от свежести форменной рубашке. Но его никто никогда не видел. Те же, кто утверждает обратное, просто нагло врут, привлекая к себе внимание таких же грязных недоносков.

И вот, в который раз ты никуда не улетаешь. Мысленно послав всех подальше, пытаешься абстрагироваться, ведь рано или поздно, говорят, всем находится место, кроме тех немногих, кому и так хорошо. Те, немногие, никуда не спешат, ничего не хотят – их место здесь. Они уже прилетели, даже не пытаясь взлететь. Но клинические случаи, скорее, подтверждают правило: лететь хочется всем.

И вот время идёт. Ты хочешь есть. Ты ужасно проголодался, работая локтями в терминале. Тебя обязаны покормить за счёт того, кто задерживает вылет. Мечтаешь о большой порции мяса Жардиньер под соусом Бешамель, о бокале «Chateаu giscours» 95-го года, но тебе приносят чашечку дешёвого растворимого кофе и холодные слипшиеся макароны без масла в одноразовой посуде. «Это всё, что осталось», – говорят тебе. И ты понимаешь – выбора у тебя нет.

Когда же до твоей чугунной от недосыпа головы долетает объявление об очередном рейсе, ты в который раз нелепо вскакиваешь и, волоча за собой отсиженную ногу, ничего не замечая вокруг, несёшься в указанный сектор. Наконец-то, дождался! Тебя наполняет восторг, ты представляешь себя сидящим в частном самолёте – никого вокруг: только ты, небо и напитки. Ты думаешь так ровно пять минут, пока не обращаешь внимания на то, что находишься в группе каких-то обшарпанных людишек с пустыми испуганными глазами. Респектабельных нет, ты один в окружении этих странных типов, в коих резонно подозреваешь неудачников. Неудачников маринуют в видавший виды АН-2 с облупленной краской на фюзеляже. Из пыльного динамика доносится голос: «Командир корабля и экипаж рады приветствовать вас на борту нашего суперлайнера. Надеемся, вам не будет скучно во время семичасового перелёта. Конечной точкой нашего путешествия является Земля Франца-Иосифа. Да, чуть не забыл: еда и туалет в полёте не предусмотрены. Держитесь крепче, попытаемся взлететь».

Взлётная полоса уходит из-под ног, а с ней и все радужные надежды относительно светлого будущего. Самолёт сразу же попадает в зону турбулентности. Неудачники жмутся друг к другу - они дождались своего заветного рейса. И ты среди них».

23.

Это была уже пятая попытка за вечер, но что-то подсказывало Роме – на этот раз всё закончится удачно и он получит долгожданный ночлег.

Внутренняя скованность давно залита крепким пивом, Рома добивает очередную бутылку. Девица определённо скучает, потягивая на лавочке банку «отвёртки». Эта показная отрешённость, эта сигарета в руке – только манки. Её глаза полны тоски. Тоски по такому, как он.

– Девушка, здравствуйте! Скучаете? А у меня для вас потрясающее предложение: вы меня приглашаете к себе домой, а я вам за это дарю свою девственность. Да-да, вы не ошиблись, я – девственник.

Девица прыскает от неожиданности, заинтересованно смотрит на него. Подойти к симпатичной барышне у Ромы не хватило бы духу, а эта не из таких - видно, что простушка, да и не красавица. Лицо в следах от мелких оспин, во рту щербинка, крашеные волосы а-ля воронье крыло, высокие сапоги на шпильке, юбчонка в обтяг выше колен, сиреневая кофточка в ярких блёстках – всё с рынка, бросовое и дешёвое. Зато загар цвета деревенской скамейки, явно не здешний.

– Чё, прямо в натуре девственник?

Да! Она заговорила с ним – он не ослышался! Она назвала своё имя – Марго. Что за прелесть. Следующий шаг – угостить выпивкой. Сегодня удачный день: пьяный мужичок уронил у киоска целых пятьсот рублей. Теперь эти денежки пойдут в дело.

… Позади заплёванный скверик, стая бездомных собак, пронизывающий ветер, поворот, ещё поворот, мрачный безлюдный двор, объявление на железной двери подъезда: «Уважаемые жилцы!!! Клучи от почтовых иашиков находится прорабской: Прошу получит. Уважением Мераб.». Ступеньки, ещё одна железная дверь и ещё одна – деревянная.

– Проходи. Можешь не разуваться, завтра буду уборку делать. – Марго зашагала на кухню прямо в сапогах. Рома оглянулся, куда бы поставить пакет с джентльменским набором продуктов – этаким пропуском в столь желанное жилище; пусть на первый взгляд грязноватое, неуютное, но зато тёплое.

– Проходи, чё встал?

Рома проходит по коридору. Подошвы ботинок целуют взасос липкие разводы на полу, отчего те издают смешной звук.

– Будь другом, открой пивасик.

Конечно, он откроет. Что ещё? Пельмешки сварить? О чём речь – будет сделано.

– Давай тут, хозяйничай, я пока пополощусь. – Марго скрывается в ванной с бутылочкой крепенького пива.

Микроскопическая кухня с драными обоями на стенах выглядит неприветливо. Тусклая синяя лампочка в вековой паутине, кажется, подаёт сигналы бедствия. Из ведра с недельным мусором несёт, как от дикого скунса. Рома, зажав нос, выбрасывает это «добро» в форточку. Значит, пельмешек сварить? Из заваленной посудой раковины неторопливо появляются тараканы. Привыкшие к спокойствию, они удивленно смотрят на человека и, как ни в чём не бывало, расползаются по своим делам. Рома находит наименее грязную кастрюлю, отмывает её от каких-то водорослей, и вот уже долгожданные развесные пельмени вместе с бульоном бьются об её алюминиевую крышку. Марго просит ещё пива.

Рома открывает дверь в ванную – в ржавой пене млеет пьяненькая наяда с сигаретой во рту и телефонной трубкой возле уха. На стеклянной полочке красуется флакон духов с манящей надписью «SHANEL №5».

– Слушай, принеси полотенце, там в комнате.

… Два часа спустя, после совместного поедания пельменей, выпивания пива и недолгого чтения Ромой собственных стихов, распаренная Марго, сидя в кресле, соскребает бритвенным станком клочья желтоватой кожи со своих пяток и швыряет их в угол. Рома давно научился не задавать лишних вопросов, но увиденное поражает его.

– ???

– А я паучков кормлю, холодно ведь, мух нету, – отвечает Марго и громко хохочет, выставляя на обозрение прокуренные зубы.

Засим следует бритьё ног. И вновь Марго блещет оригинальностью – вокруг щиколоток растительность не трогается, тёмная меховая оторочка любовно поглаживается хозяйской ладонью.

И на сей раз объяснение более чем лаконично:

– Так прикольнее.

По мере завершения косметических процедур Марго наливается плотским желанием:

– Так ты, правда, девственник? – в её глазах мелькает хищный огонёк.

Рома понимает, что за ночлег одними продуктами он не отделается, нужно будет дать ещё хорошего секса, тем более что он сам вызвался – а как говорится: «Взялся за гуж – полезай в кузов». Конечно, Карфаген должен быть разрушен, а Марго виртуозно оттрахана, но шум в голове подсказывает, что принятое в лошадиной дозе крепкое пиво не прибавит ему сил, да и картинка Маргошиной эпиляции отнюдь не поможет стимулировать потенцию. Рома закрывает глаза. В памяти вспыхивает яркий сочный кадр. Нудистский пляж. Абсолютно голая, самая натуральная мулатка, высокая, с короткими кучерявыми волосами, смуглой кожей, с алчущими мордочками грудей, торчащими строго вверх, идёт к воде. Господи, зачем мулатке загар? Может, она просто соскучилась по солнцу в слякотной России? Содрогаясь от животного желания, Рома следует за ней. Он увидел её и теперь подкарауливает всякий раз, когда эта пантера идёт окунаться. Он должен быть рядом. Ему хочется подплыть к ней, ненароком коснуться этого совершенного тела. Пантера плещется рядом с ним, буквально на расстоянии вытянутой руки.

Жирные старпёры уже толкутся на берегу, они тоже хотят поглазеть на невиданное доселе. Из-под нижних складок их животов злобно таращатся крохотные, похотливые зверьки, исходя клейкой слюной. Кто сможет до неё дотронуться? У кого стальные яйца?

Старпёры набираются впечатлений на всю оставшуюся жизнь и роняют шёпотом грязные комментарии. На большее они не способны.

Не способен на большее и Рома. Ну почему, почему он подошёл не к ней, а к Марго? А может, эта пантера как раз таки туда не загорать приходила. Может, затем и провоцировала мужиков своей наготой, чтобы хоть один подошёл и задал ей русской экзотики по самые гланды?.. Но никто не вызвался это сделать, все только стояли и пялились, как перетрухавшие имбецилы.

Сознание возвращается в квартиру Марго. Она смотрит на него в упор, облизывая нижнюю губу.

– Такой обаяшка и девственник?!

– Да. Я, наверное, тебя ждал, только тебя.

Марго хмыкает.

– А я так сексом с детства увлекаюсь… – её горячие пальчики беззастенчиво проскальзывают под полотенце, которым Рома обмотался, выйдя из ванной. Неизвестно, поверила ли ему Марго, а ведь он практически не врал. Разве можно всерьёз считать ту, первую, Свету?

Это было ещё дома. Они тогда всей группой перепились, почувствовав себя настоящими первокурсниками. Ну, не все, конечно, но половина – точно. Новенькая корочка студенческого билета, отдающая типографской краской, и зачётка с ещё пустыми графами для оценок, приятно постукивали друг о друга в кармане пиджака.

Рома мог бы выпить и меньше, но не выпил. Вокруг него в жарком танце извивалась Юность, празднуя победу. Новые знакомые радостно похлопывали его по плечу, а девичьи глаза горели жаждой жизненных открытий. Вечер, бурно начавшийся ещё засветло, пылал гигантским факелом, и Ромин желудок бойко впускал в себя новые порции алкоголя, не взирая на периодическую перемену в градусах. Музыка и девушки, коих было большинство, подталкивали к движению. Огоньки электричества беззаботными мотыльками долго свивались в убористые кружева и вдруг все как один замельтешили перед глазами сумасшедшей, сбивающей с ног каруселью. Рома не заметил, как стал вытирать слёзы и сопли, то и дело, нагибаясь над грязным общежитским унитазом, отгоняя рвотой назойливые голоса: «Перебрал малёха, с кем не бывает!», «Слушайте, а положите его куда-нибудь!».

… Его разбудил страстный шёпот в полутьме и возня. Кто-то с кем-то трахался на соседней кровати и, судя по интенсивности сопения и скрипу пружин, уже довольно давно. Рома задохнулся от любопытства и возбуждения. Какое-то время он с замиранием сердца прислушивался к шёпоту, боясь спугнуть сластолюбцев.

Минуты ползли со скоростью ленивцев, спускающихся с деревьев, справить нужду, тянулись как галапагосские черепахи по суше; казалось, что каждое мгновение сдирает с Ромы по лоскуту кожи.

Девушка, в темноте названная Светой (он услышал её имя), старалась, изо всех сил, но паренёк, видимо, тоже перебрал с алкоголем. Он шептал ей, что не может, а она ему отвечала, чтобы он не парился, мол, всё и так было хорошо.

А потом Рома на какое-то время "отрубился".

… Ниточка сознания прорезала небытие уже на рассвете. Он сразу же посмотрел на соседскую кровать. Из-под одеяла кокетливо выглядывали светлые пряди волос и женская коленка. Никаких следов ночного визитёра Рома не обнаружил, словно тот был соткан в его воспалённом мозгу. На этот раз уже не минуты, а секунды поползли со скоростью черепах и ленивцев.

Рома тихо встал, на цыпочках прошёл к двери, закрыл её на замок и, думая о том, как бы не разбудить спящую ударами своего сердца, осторожно склонился над её кроватью. Утомлённая марафонской оргией незнакомка безмятежно сопела, разбросав на измятой простыне свои прелести.

… Через пару минут Рома стал «мужчиной».

Но самое поразительное в этой истории было то, что Рома не мог её вспомнить. Память, будто опасаясь чего-то, стёрла лицо «спящей красавицы», оставив лишь какие-то расплывчатые контуры. Только мягкое тело, запах волос и вселенская истома, буквально прошившая его насквозь – вот и всё, что осталось от первого раза. Двухминутный секс с девушкой без лица по имени Света…

И вот теперь – Марго. Уж эту физиономию он точно не забудет. Во-первых, это не было мимолётной встречей, а во-вторых, что касается секса – Марго действительно любила им заниматься. В самом начале уже была изюминка: она надела на него презерватив без помощи рук, одним ловким движением упругого рта. Рому поначалу это дико возбудило, и он сразу принялся за работу, с вожделением наблюдая, как её круглая задница приветливо мерцала в полутьме. Но потом внутри у него что-то засбоило, Рома вдруг стал слабеть. С пивом всё-таки вышел перебор. Он изо всех сил пытался снова напрячься, но, несмотря на все усилия жаждущей Марго, ничего не выходило. В какой-то момент Рома мысленно вызвал на помощь свои потаённые афродизиаки: тот Светин образ и пантеру с нудистского пляжа… На несколько секунд ему показалось, что ещё не всё потеряно, что он сможет довести начатое до конца, но меховая оторочка на щиколотках в купе с желтоватыми обрезками кожи Маргошиных пяток, засыпАли, словно пеплом, все ростки Роминого желания.

24.

Рано или поздно, но каждому суждено взвалить на себя некий крест. Эта аксиома вдалбливается в человека чуть ли не с детства. Более того, его к этому готовят морально и физически; и человек, разумеется, этот крест получает, а, получив, идёт с гордо поднятой головой от осознания тяжести ноши. Человек должен идти с ней, как бы ему тяжело не было, ведь если он остановится – она его убьёт. Ноша же слагается из обязанностей по отношению к семье, к обществу, стремления к реализации своей личности, борьбе за улучшение быта, крушения иллюзий из-за частого несоответствия желаемого с действительным, потери родных, близких и прочая-прочая. А вот такое понятие, как счастье…

Ни в одной конституции мира не закреплено право человека на это слово. Почему? Потому что человек не обязан быть счастливым и потому что это всё очень сложно, и для ответа на этот вопрос нужно углубляться в дебри метафизики. Странно, конечно, – все его хотят, все, без исключения, но все ли готовы его принять или чем-то ради него пожертвовать? Ведь, по сути, ОНО - тот же крест, который нужно нести гораздо бережнее первого, ибо, уронив его однажды, уже вряд ли что-либо удастся исправить. Люди в большинстве своём только и могут, что рассуждать о счастье. А когда оно выпадает им, - большое, настоящее, - боятся разжать руки – их натаскали на другой крест. Поэтому счастье удерживают лишь избранные.

Оконные стёкла поскрипывали от чистоты и радовали глаз разноцветной гирляндой листвы, редеющей, впрочем, день ото дня. Наступала осень. Рома сидел на полюбившейся ему кухне и пил чай. Полуистлевшая клеёнка оказалась на помойке, лампочка, висевшая на шнуре, отмыта от пыли, а немногие, оставшиеся в живых тараканы, вели себя гораздо скромнее. Взгляд, в который раз остановился на серой стене долгостроя напротив их дома, и Рома подумал, что ему очень повезло. Действительно, всё было не так плохо. По большому счёту Марго оказалась хорошим человеком. Мало того, что она его оставила у себя, вдобавок к этому как-то незаметно, исподволь, стала о нём заботиться. В прошлое воскресенье на ужин опять была кулебяка. Рома видел Марго только по вечерам да в выходные. Она работала в солярии недалеко от дома, училась, по её словам, в какой-то школе туризма, мечтала возить группы в жаркие страны. Потом, как оказалось, школа туризма – в прошлом, теперь остался только солярий. Работа отнимала шесть дней в неделю, с утра до восьми вечера, но и давала лучшее, что было в ней – постоянный красивый загар. Туда, в сверкающий евроремонтом солярий, приходили к Марго подружки, листали глянцевые журналы, смотрели сериалы (на стене висел телевизор для клиентов), да сливали друг дружке новости из своей холостой жизни. В солярии также был классный душ с дорогими кранами, ароматный кофе выпивался там же – что может быть лучше?! Вообщем домой Марго забегала переночевать да насладить своё тело любовными утехами.

По вечерам Рома заходил за Марго, а пока она трещала с подругами, брал в руки швабру и делал влажную уборку – патрон требовал идеальной чистоты. Иногда получалось позагорать, и тогда Рома шёл по замёрзшим улицам, источая запах «бархатного солнца», и был счастлив.

Изредка, правда, его охватывало чувство стыдливости, хотелось раздобыть где-нибудь денег и дать их Марго, а то он получался в роли приживалки при двух руках и ногах. Но мысль о работе была противна, а всё что касалось неприятного и противного, Рома старался избегать. Для очистки совести он всё же пару раз сходил в места, где требовались подсобные рабочие, и пару же раз с облегчением возвращался обратно – вакансии заканчивались раньше его прихода. Рома даже радовался этому факту: он же ходил, он же пытался… и разве он виноват в том, что какие-то идиоты его опередили? Марго же насчёт работы на него особо не давила, ведь Рома ей недорого обходился, только затраты на еду, а в еде он был неприхотлив. Да любая другая за то, что он давал ей в постели, не только бы разрешила у себя жить, а ещё бы из ложечки кормила да с работы отпрашивалась ему ноги помыть! Он же не слепой, видит, как на него Маргошины подруги реагируют: пялятся в упор и облизываются. Видимо, Марго не раз делилась с ними подробностями их ночных забав. А Рома ещё и квартиру в чистоте содержит. А что, если не своя, а съёмная, если хозяин – алкаш, то можно и дальше захламлять? Нет, это не дело. Плюс ко всему, он за неё полы на работе моет. Одним словом, куда не кинь – сплошная польза. Но всё это были, что называется, мелочи жизни по сравнению с Роминым планом относительно ближайшего будущего. Своего, разумеется.

Марго, лёжа в постели, в перерывах между оргиями частенько заводила разговоры о том, что хочет вернуться в родной Серпухов, мол, стала скучать, да и мама присмотрела для неё хорошее местечко; и что в Москве она окончательно разочаровалась: сплошная беготня, никакой личной жизни, никаких перспектив без высшего образования, денежку отложить из-за дороговизны жилья не получается, и всё в таком духе. Рома сначала не понимал, к чему она клонит, и напрягался, но неделю назад Марго заявила, что едет на выходные в Серпухов и берёт его с собой. А после её фразы: «У меня мама – класс, ты ей понравишься!» – он сообразил, что девушка настроена серьёзно и что его везут на смотрины.

«Ну, что ж, смотрины, так смотрины», – подумал Рома. Этот факт не мог его не обрадовать, потому как сулил стабильность. Предстояло понравиться Маргошиной маме и сестре, и он понравится им, это даже не обсуждается. Прелестей его кудряшек и смазливой мордашки ещё никто не отменял, а у него есть ещё козырь в рукаве – стихи, его стихи. Женщины, конечно, бывают разные, но кто же из них откажется от стихов, тем более, если их читает, подобострастно глядя тебе в глаза, твой потенциальный зять-красавчик?! А Ромин план был прост донельзя: ни о какой женитьбе, естественно, и речи быть не могло; он что, с дуба рухнул – губить себя в цвете лет?! Нет-нет-нет. Но пыль в глаза он непременно пустит с тем, чтобы продержаться годик под крышей в тепле, при женщине. А уж будущей весной он предпримет вторую попытку поступления. И не только, кстати, в литературный – при его внешности любой театральный ВУЗ за него поборется. Нет-нет, он прорвётся. Главное - усыпить бдительность Марго, чаще говорить, что он её любит. Хотя, что тут говорить, ему стоит только к ней прикоснуться, она уже пускает сок и начинает дрожать от желания. Потрясающей чувствительности механизм! Нужно лишь вовремя его смазывать своим поршнем, так сказать, регулярно проводить профилактику. Ну, уж это за ним не заржавеет! Он и сам не прочь дать разрядку своей гиперсексуальности. Короче говоря – всё на мази. А почему он так уверен насчёт крыши? Да потому что Маргошина бабка при смерти, вот-вот кони двинет, и таким образом освободит от себя жилплощадь. Целая комната – это вам не фунт изюма. Об этом Марго тоже вскользь упоминала и не раз. Конечно, Маргошина мама, Раиса Петровна, ему не даст сидеть без дела (он это заранее понимает), да он и сам не станет – деньги-то ему нужны. Ради этого и на работу можно будет походить. Ну, не дворником, конечно, а за хорошую зарплату. Раиса Петровна, главбух, что-нибудь придумает для любимого "зятя". Часть денег Рома станет отдавать на хозяйственные нужды, а часть откладывать как бы на свадьбу. Что и говорить – без денег плохо, а они ему ещё ой, как понадобятся в следующем году.

Итак, всё будет замечательно – он убьёт одним выстрелом двух зайцев: и перезимует, и денежку накопит. А как наступит следующее лето, он помашет Марго ручкой: «Гудбай, май лав!». Подбривай свои узоры на ногах для кого-нибудь другого.

«Ай да Рома, ай да сукин сын!!! Я всегда знал, что из тебя получится настоящий стратег!».

Рома подумал, что оказывается это очень приятно иногда похвалить самого себя. Конечно, он немного привык к Марго, ведь темнота скрадывала сомнительные прелести художественной эпиляции, и Рома, наливаясь мужской тяжестью, мог себе представлять всё что угодно. Например, что он трахает Бритни Спирс, Мишель Пфайффер, Роми Шнайдер, Мерилин Монро… Да, Господи, хоть английскую королеву! Ну, пусть будет пока Марго, пусть, пока есть возможность, радуется своей удаче, а он до поры до времени не разочарует.

Рома ещё раз взглянул на печальный танец падающих листьев, потянулся всем телом, вымыл чашку и стал собираться к Марго на работу. Что-то она просила его сегодня купить. Продукты вроде бы есть (вчера затарились), ах, да! – зайти в аптеку за презервативами! Марго предпочитает с запахом клубники и банана.

«Ну, что ж – держись, грязная сучка!».

25.

Марго и сама не ожидала, что привяжется к Ромке и захочет за него замуж. Ну и пусть, что он не олигарх и не бандит, зато симпотненький, на её батю похож и тоже с фантазией. А что не работает, так это она его постепенно приструнит, главное до ЗАГСа довести. Зато он не пьёт, не курит, матом не ругается и её не отчитывает, если она отдохнёт с девками. А как без этого? Надо же иногда и пар выпустить. А девки как напьются, начинают на своих жаловаться (у кого есть, конечно), как начнут хором мужиков ругать, так и ей захочется,хоть вроде и не за что. Ну, повод-то всегда найти можно – вон, опять мусор не вынес. Но ведь если с другими сравнить, тьфу, мелочи, пустяк. А с Ромкой они совсем не ссорятся: она говорит, он слушает. Точно папаша её! Однако спуску давать мужикам нельзя – на голову сядут и ноги свесят. И бабка так говорила, и мать, и сестра старшая. Все развелись, все! Не везло бабам в их семье, что и говорить. Отец вот у Марго ушёл, хоть пятнадцать лет с матерью прожил. Тихий был, красивый, непьющий. На выходных всё норовил своих на природу вытянуть, говорил: «Поехали лес слушать». Смех! Права была мать, ругала его, ругала, пилила-пилила; нет, чтобы ковры выбить или бельевые верёвки на балконе перетянуть – лес ему подавай! А ещё хотел в отпуск всех вместе в Крым отвести на весенние каникулы. Деньги тайком откладывал, хотел сюрприз сделать. Пришёл как-то домой, достаёт конверт, даёт матери: «Тут синее море и сиреневые горы», – говорит. Хорошо, мать деньги взяла, а сама побежала в магазин и два ковра купила. А то две девки, замуж выдавать скоро: одной десять, другой тринадцать – время-то быстро промелькнёт, а этот: «Крым!». Отец в крик, а мать ему: «Не нравится – проваливай!». А он взял и ушёл. Помогал, правда, но говорил, что сил больше нет, в болоте жить. Болото! А надо видеть, какая мать хозяйка! Ни пылинки, ни соринки, всё аж скрипит от чистоты, и цветы везде: на шторах розы, на коврах розы, на обоях лилии. Люстры, заметьте, хрустальные, вазы хрустальные, посуда хрустальная. По всем углам коробки с сервизами, ковры стоят скрученные. Болото! Когда сестра Валька замуж выходила, так мать ей отдала три сервиза: чайный, кофейный и столовый, в придачу к телевизору, холодильнику и ковру, тому самому. Свадьба была – умереть! Гостей – сто пятьдесят человек. Столовую сняли, все как один перепились, а жених – в первую очередь! Ну, отец, конечно, помог, деньги дал: «Вот, – говорит, – на свадебное путешествие». Это сестре-то в путешествие, на седьмом месяце беременности! Эту свадьбу до сих пор в городе вспоминают, а всё мать, всё мать! Через год, правда, развелись. Муж стал сильно пить, руки распускать. Он и раньше-то любил кирнуть, но делал это в меру, а как женился… Ну, сестра с характером, сервизы об пол и вон от него. Живут сейчас вчетвером: бабка, мать и сестра с маленьким Дениской. Так что ковёр тот счастья не принёс. Может, прав был отец насчёт Крыма весной… Рассказывал про какое-то иудино дерево, про пинии, чьи кроны похожи на цветную капусту, и про эту, как её там… чилийскую араукарию. Говорил, в апреле надо ехать, там как раз всё распускается. Марго из-за отца и пошла на туризм учиться, но поостыла. А в Крым бы поехала. Вот и Ромка рассказывал, как ездил с матерью. И всё же хорошо, что мать тогда приданое собирала. Вот выйдет она замуж, а уже всё есть. Ковёр, правда, уже не модный, но зато шерстяной, огромный.

Последнее время она всё чаще ловила себя на мысли, что думает о замужестве. И на работе думалось, и дома. А что? Фантазии эти, стишки, поездочки неизвестно куда и зачем – она мигом из Ромы выбьет. Это у матери с сестрой не получилось, а у неё обязательно получится. Родит ему двойню, и как миленький будет вкалывать на трёх работах; нет, пусть лучше на двух, а то замается совсем, и на неё времени не останется; а секс, как говорят умные люди – основа брака.

Да, жалко, конечно, что не словила богатенького буратинку себе. Где ж их взять? Такие по соляриям не ходят. У таких, где-нибудь на Рублёвке, в собственном доме, поди, на каждом этаже по такому солярию, недаром же про них пишут. И что только она ни делала, чтобы познакомиться с кем-нибудь из этого мира. Даже имя себе поменяла. Раньше-то Надей звалась. А что такое Надя? Это как в том фильме про голубей – Надюха! Фу, неблагозвучно. Марго - куда круче! Вот когда у неё будут две дочки, она их так вульгарно не назовёт. Их будут звать Стелла и Виолетта. Когда подрастут, мужики только на одни имена будут западать. Надо же в перспективу заглядывать. Уж они-то себе олигархов отыщут, она их этому обучит, это ж в её интересах – побыть тёщей олигарха, а не копаться на шести сотках в огороде как мать, дай Бог ей здоровья!

А вообще ей грех жаловаться, у неё хоть дети при нормальном отце будут, а у других что? Вон, из их класса все, кто после школы замуж повыскакивали – не живут, а маются. У одной по пьяни мужика зарезали, у другой – в тюрьме, у остальных тоже не сахар – бухают через день, на заводе зарплату задерживают, беда короче. Только Ленке Назаровой повезло – трезвенник, всю зарплату в дом, подчистую, детей любит, с неё пылинки сдувает, дом строит. Правда, он дальнобойщик, она его месяцами не видит. Нет, Марго так не согласна, её муж – её собственность. Пусть уж лучше выпьет в выходной, но чтоб дома, чтоб всегда под рукой находился.

Марго почувствовала, как прилив желания стал наполнять низ её живота. Так было всегда, когда она думала о Роме и об их дальнейшей совместной жизни. Вот и сейчас, будто тёплое море внутри расплескалось. Это хорошо, что никто из подруг сегодня не пожаловал. Сейчас Рома закончит уборку, выжмет тряпку и бегом домой, в уютную постельку. У Сидни Шелдона Марго вычитала классную идею - когда сегодня она будет ласкать его там, внизу, нужно будет набрать в рот горячего чая, а потом раскрыть губы… Вот здорово, что есть рядом любимый, на котором можно поэкспериментировать. Ромке это должно понравиться, он у неё тоже затейник… Одно слово – поэт. Все они немного того, крезанутые, но, блин, прикольно! Не чета этим козлам вонючим, у которых только пиво да футбол на уме.

– Ромчик, а ты в аптеку заходил? Купил то, что нам надо? Ой, ты мой зайка, молодец!.. Давай, домывай скорей да пойдем уже, а то вдруг девчонки припрутся. У меня для тебя сюрприз. Какой? Ну, вот придём домой и узнаешь…

26.

В трёхкомнатной хрущёвке на окраине Серпухова, несмотря на глубокую ночь, пространство, казалось, дрожало от избытка человеческих мыслей. Не спала мать Марго, Раиса Петровна. Не спала и Валька, сестра. Мать, как и полагается матери, прикидывала, хорош ли будущий зять, «оправдает ли он»?, а заодно подсчитывала, во что влетит свадьба. И всё же она была довольна за любимую младшую дочку. Рома красивый, стихи сам пишет, правда, мальчишка совсем, профессии за душой нет, но ничего. Главное, как они смотрят друг на дружку, прямо голубки. А что профессии нет, тоже не беда, мужские руки всегда нужны, вон, сколько строек в городе. Подрядится на первое время, а там видно будет. Самое главное – не пьющий, у неё тоже непьющий был, правда, с придурью малость. Ну а кто ж без недостатков? Зато непьющий муж в наше время – большая редкость, дети нормальные родятся. А девке-то уже двадцать три, не перестарок, конечно, однако…

Раиса Петровна мечтала, пока были силы, понянчить внучку. Хорошо бы внучка родилась, жили бы под одной крышей – со старшей-то она вечно ругалась. Валька и была-то не сахар, а уж после развода стала совсем другой, слова ей лишнего не скажи - всё в штыки.

Раиса Петровна всегда планировала свою жизнь, и всегда сама принимала решения, которых никогда не меняла. Она задумала уговорить Надюшку с Ромкой переехать к ней. Что Москва? Всё это от лукавого. Небось, пока вместе жили, у Нади и в мыслях не было, имя менять. Двадцать лет жил человек с одним именем – и на тебе! Привет семье, что называется. Да, Москва людям мозги прополаскивает как следует, вдобавок ещё и развращает, но Надюшка, слава Богу, не из таких. Ну, приспичило девчонке учиться, так разве кроме Москвы других мест нет? Учиться можно и тут, а за те деньги, что идут на квартиру для Надюшки, можно много чего купить. Бабка уже на ладан дышит, недолго ей осталось, комната освободится… А, не приведи Господь, Валька какого-нибудь пропойцу жить притащит! Да и заботиться о матери не будет – это Раиса Петровна знала точно. И в кого такая эгоистка? А Надюшка другая. И красивая, и умная, и добрая, и кавалеров всегда была куча, не то, что у завистливой Вальки.

Решено, даст им ещё полгодика в Москве покрутиться, а как бабка помрёт – всё, домой! Раиса улыбнулась в темноте своим мыслям и сладко зевнула.

А что, бабка отмучается, Валька, даст Бог, со своим сойдётся. Видела тут его на днях в городе, вроде трезвый шёл, не пьёт, говорит. Может, и вправду завязал, за ум взялся. А то, что же это: пацан один растёт при живом отце! Надо будет Вальку чем-нибудь задобрить, да потихоньку обратно сбагрить.

И останется она, Раиса, при любимой дочери с внучкой, и зятёк будет, как шёлковый ходить. В этих мечтах она и заснула.

А за стеной в соседней комнате металась Валентина. Господи, да что же это – всё Надька, да Надька! И мать её любит, и отец любил всегда больше, и даже бабка с маленьким Дениской! Дрянь она последняя и шлюха. Ещё школу не закончила, а уже трахалась во всю по подъездам, люди зря говорить не станут. Бабка её как-то к гинекологу повела на осмотр, тот туда заглянул и говорит: «Давно половой жизнью живёте?». Эта овечкой прикинулась, шары округлила: «Чего?». А что - «чего?», врач-то не будет зря спрашивать. Там уж наверняка всё продолбили, она слышала, как мать с бабкой шептались. Мать даже тогда её пыталась выгораживать: «Может сама, случайно?». Ага, щас! А когда мужики-шоферюги кричат: «Привет, путана!» – тоже случайно? Ну, мамаша-то и слушать не хочет. Конечно, правда глаза колет. Проще взять веник да за правду по лицу отхлестать со словами: «Ах, ты дрянь такая, не смей так сестру называть!». А тут, как ни назови, шлюха, она и есть шлюха. Хоть бы ради приличия себя скромнее вела, а то ведь даже одевается как шлюха – что за юбка, что за сапоги! Сиськи вывалила наружу, ногтищи по полметра. А мать хороша! Вместо того чтобы внуку родному дать, этой проститутке деньги отстёгивает. Бедная, в Москве там одна-одинёшенька, замучалась совсем. Тоже мне, Козетта нашлась. Поди, пол-Москвы её уже перетрахало. А чем ей там ещё заниматься, учёбу-то бросила. Какая уж тут учёба, когда сутками свербит в одном месте? Да трахайся ты, Господи, на здоровье, только зачем из этой старой дуры деньги тянуть? Нормальные девчонки совмещают полезное с приятным. Ну, родилась ты такой, - так зарабатывай. Поезжай на годик-другой за границу, поработай там, в удовольствие, да привези денежку – вот тебе и квартира. И ничего зазорного в этом нет, так многие поступают, да вдобавок ещё и замуж удачно выходят. А эта сука, вместо того, чтобы помогать, даёт всем «за так», да ещё и прихехешника за собой притащила, а мамаша и рада. Ой, стишки, песенки, уси-пуси, детки-детки. Тьфу! Небось, на Валькиного-то Сашку, отца Дениски, так не смотрела, не привечала! Валька и от Сашки-то ушла, по правде говоря, не из-за пьянки. Не любила, жить с ним не хотела. Замуж пошла в пику матери и сестре, а эта потаскушка тайком смеялась над ней, потом передали. Сашка-то и пить стал, как понял, что Вальке он на хрен не нужен. А мать-то была довольна, что она не живёт больше с ней. Хорошо ума хватило вернуться. Привязана теперь мать – хоть и через силу, а за Дениской смотрит. Ещё Валентина боялась, что мать станет больше давать Надьке. Контролировать её полностью, конечно, не удавалось, но на чеку быть следовало. И вот теперь это!

Валентина с ужасом чувствовала, как почва уходит из-под ног, и с таким трудом завоёванное место около матери, возможно, в скором времени придётся делить с младшенькой сестрой да с каким-то слащавым лимитчиком без роду, без племени. А как он на эту дырку смотрит – аж тошнит! Но Валентину не проведёшь, она людей насквозь видит: паренёк этот себе на уме, никак что-то замышляет… Господи, а вдруг эта дура-мать с подачи этой шлюхи захочет его прописать, мать ведь ответственный квартиросъёмщик. Вот оно что! Вот куда Надька клонит. Тоже мне Марго выискалась, королева! Это ж, какой надо быть кретинкой, чтобы себе имя поменять?! Ну ладно, если бы она поехала к этому ханурику в его Сибирь, где её никто не знает, так ведь она же здесь планирует жить. Что люди будут говорить? Впрочем, это её дело, Надька себе с детства мозги в другое место пересадила, но вот квартира… Мать-то как расцвела, никак уже спелись, сговорились за её спиной! Ну, уж нет, сестричка, этому не бывать! Будем одной семьёй, как прежде, но только на расстоянии.

Валя не заметила, как вскочила с постели и стала носиться по комнате из угла в угол. Ах ты, дрянь, я тебе покажу тёплое местечко. Как горшки за бабкой выносить - нет тебя. Конечно, Валечка на что? Она побегает, поухаживает. А как местечко освободится - ты тут как тут! Нет уж, милая – умерла, так умерла. У Вали Дениска подрастает, ему отдельная комната нужна будет, а ты сиди в своей долбаной Москве, жди пока олигархи слетятся на твои прелести. А то ишь, Валька значит тупая и тёмная, а Надька – красавица гламурная. Как там она говорила? «Провинциалкой родилась, провинциалкой и помрёшь». Ха! Да Валька в эту Москву хоть каждый день может мотаться, только чего она там забыла? Дениску в зоопарк водила, в парке Горького на каруселях он катался, на Красной площади фотографировались – вот и вся Москва. Зато у этой «провинциалки» спеси поменьше, чем у некоторых, и на жизнь она смотрела всегда реально: если не красавица, так и прижми хвост, рожай детей и кашу вари. А то столица рога-то пообломала, к мамочке в гнёздышко захотелось. Шалава!

Валькин взгляд, лихорадочно метавшийся по комнате, остановился на телефоне, и она сообразила, что надо делать. Кирюха-мент, её старый знакомый,давно к ней клинья подбивает. Он, конечно, тупой как сибирский валенок и ей на фиг не сдался, но он работает в Москве, так что ради такого дела можно и наедине встретиться. Только нужно проследить, чтоб он кроме пива ничего в рот не брал, а то у него чеченский синдром - как напьётся, так ему башню срывает, всё порывается кого-то замочить. Валя опять легла и до утра проворочалась в постели. Сладкие мысли о мести наперебой, отталкивая друг друга, стучались в её черепную коробку. Вальке было приятно, что её фантазия так щедра, только вот она никак не могла вспомнить, когда же в последний раз она была наедине с мужчиной. Неужели с восьмого марта прошлого года никого? Их тогда с подружкой Людкой сняли какие-то командировочные и потащили к себе в гостиницу…

Да, как однако время быстро летит!

27.

Рому разбудил оглушительный птичий крик. Он выглянул в окно – на ослепительно бирюзовом, без единого облачка небе горело солнце, а в переливающемся искрами море скакали дельфины. Уже через несколько минут, одетый, он спускался через санаторий имени Боброва к пляжу. Там его ждало самое натуральное лето. Несмотря на очередную вынужденную бессонницу, душа пела, а море лежало у ног ласковое, приветливое, тихо шурша по блестящей на солнце гальке.

От нагревающихся камней поднимался, дрожал тёплый воздух, проникая под одежду в лёгкие, в мозг. Пустынный пляж был гостеприимен и душист от выброшенных ночью водорослей, а запах моря смешивался со смолистым, настоявшимся ароматом можжевельника, кедра и тысячи распустившихся цветов. Рома соорудил себе гнездо из старой куртки, лёг на спину и подставил лицо припекающим лучам.

Неподалёку от пляжа, укрепляя камнями морское дно, работало плавсредство с романтическим названием «Черноморец-26». Ковш «Черноморца» периодически разжимал свои цепкие челюсти, и из него с грохотом высыпались массивные камни. На миг, взорвав небольшое водное пространство, они замирали в глубине, покорные своей судьбе. Бултыхание, короткое и вместе с тем яростное, звучало поминальной молитвой по каждому из них. У Ромы мелькнула мысль, что камни, как и люди, способны думать и чувствовать. А если так - интересно, о чём они думают сейчас? Наверное, о том, что в эти мгновения они ещё видят солнце, а потом не увидят никогда, если, конечно, море не обмелеет и не отступит с однажды завоёванных позиций. Впрочем, во время штиля дневное светило всё же будет падать на них, зеленоватое, таинственное. Ударяясь о морскую гладь и замирая на мгновение, лучи осторожно раздвинут густую воду и станут погружаться вниз, медленно,как искатели сокровищ, оглаживая по пути разные предметы. Медузы, рыбы, водоросли и, наконец, камни будут обласканы нежаркими солнечными ладонями.

И тут Рома с ужасом подумал о том, что ему предстоит пережить ещё одну весёлую ночку. Что ни говори, а мамбы имели полное право на гулянку с размахом. Ещё бы, ведь у хозяина Юрца - день рождения. Роме было нечем крыть, как никак официальный повод. Правда, отмечание началось задолго до самого дня, и Рома сомневался, хватит ли у этого тщедушного, полуглухого мужичка , козыряющего направо и налево одним фактом биографии: «я инвалид детства, инвалид по слуху»,запала. Действительно, с мамбой Юрой общаться было трудно, он слышал только громкую речь, хоть при желании мог читать и по губам. Но вот что удивительно, достаточно было повернуться к нему спиной и прошептать: «Юрок, сбегаешь за бухлом?» – как происходило чудо: слух возвращался! Это так Леон пошутил. Ему захотелось пообщаться за бутылкой водки с этим аборигеном из местных, которого почти никогда не видели трезвым. Рома помнит, как Леон, замахнув очередной стопарь, подмигнул хозяину и спросил:

– А что, Юрок, ты хоть понял, в чём смысл жизни?

Мамба Юра расплылся в безвольной лыбе и глубокомысленно произнёс, не выговаривая букву «р»:

– Ну, что-то мне плиотклылось…

Что ему могло приоткрыться, Рома не слышал, потому, как Леон жестом отправил его из кухни, а жаль. Роме было бы интересно это узнать. Хотя, что мог такое понять этот человек, рождённый в поезде где-то под Харьковом, перенёсший в детстве какую-то опасную хворь, унёсшую на тот свет его сестру-близняшку и от которой его лечила наша бесплатная медицина уколами в неокрепшее темя? Что мог понять он, выросший без отца, получивший в самом начале жизни инвалидность, начавший воровать и спиваться уже в юности, сидя на иждивении матери, заботами которой его всё же пристроили подсобным рабочим в санаторий «XXII-го партсъезда» – наверное, только то, что смысла в жизни нет, а есть единственный доступный кайф – алкогольное забвение. Ведь ни одна нормальная женщина на такого не польстится. Были какие-то дети, зачатые в пьяном угаре, но он их никогда не видел, потому что это было давно, в период мотаний по тогдашнему Советскому Союзу, а Юрок уже десять лет никуда дальше Ялты не выезжал. Так что в уходе от реальности имелся свой смысл, нужна же была хоть какая-то зацепка в этой никчёмности. Как-то, лет пять назад, находясь в состоянии изменённого сознания, Юра решил, что жить всё-таки незачем и нырнул с четвёртого этажа вниз головой прямиком в упругие заросли инжира, наслушавшись своего тёзку, солиста группы «Сектор Газа». Он летел вниз, к началу, к истокам, удивляя способностью пусть недолго, но всё же парить – пролетающих чаек, стоящие кипарисы и миндальные деревья, а вслед ему из разбитого динамика неслось:

Я не алкаш и не пьяница я,

Водка, вино – это не для меня.

Язвенник я, и мне грохнуть нельзя,

Хоть и охота, поверьте, друзья…

Говорят, что пьяниц хранит Бог. Может быть, всё-таки до определённой поры? Но как бы там ни было, а настоящий неудачник – это тот, кому не удаётся фактически ничего, даже попытка суицида. Мамба Юра приземлился на ветку инжирового дерева, и та спасла его, издав громкий предсмертный хруст. Юрок понял, что жизнь ещё не проиграна окончательно и даже приобрёл за бутылку водки чёрно-белый телевизор «Рекорд». Теперь друзья-алкаши сами приносили ему выпить и смотрели на него как на некое диво, а Юра хвастался, что вот, дескать, ещё не время. Что и говорить, а свои пятнадцать секунд славы, по праву полагающиеся, как сказал один умный человек, практически каждому живущему, он с лихвой перекрыл.

– Юрок, ну ты дал, ну молодца! – повторяли собутыльники, вздрагивая от очередной порции «палёнки», затекающей в гортань, не осознавая того, что сам факт их жизни – это тоже своеобразное чудо; ведь не разбиться насмерть, упав с высоты, можно, тем более что это была всё-таки разовая акция, а вот пить изо дня в день жидкость, по составу стоящую где-то между метиловым спиртом и антифризом, и при этом не только не сдохнуть, но ещё и затягиваться «Примой», чтобы лучше пробрало – это, действительно, надо суметь.

Неизвестно, сколько бы ещё продлилась эта эйфория на помойке в четырёх стенах, если бы Юрку не захотелось большего: «Ведь я музик!», – сказал он себе, что в переводе на доступный язык означало: «Ведь я мужик!». А что нужно мужику, если индивидуум себя таковым считает? Конечно, вторую половину, так сказать – спутницу жизни.

– Юрок, женщины есть в доме? – спрашивали приходящие алкоголики.

– Нет, – отвечал Юрок.

– Чё, совсем нет?

Юрок подтверждал.

– Бл*дь… – глубокомысленно изрекали алкоголики, и пачка пельменей с подозрительной начинкой опускалась в кипяток. И снова дешёвая закуска, вызывающая скорую, но долгую изжогу, прожёвывалась нечищеными зубами. Конечно, мать была не в счёт. Отпахавшая полжизни в прачечной она к пенсии дошла с целым букетом болезней. Тюки с бельём, долгие годы перетаскиваемые на хрупких плечах,сырость,химикаты, к шестидесяти дали о себе знать, а в семьдесят она не смогла самостоятельно подняться в туалет. Юре теперь приходилось отвечать заботой на многолетнюю материнскую любовь. Благо, мать почти ничего не ела, довольствовалась бульоном, сваренным из куриных обрезков. Единственно, нужно было не задерживаться после работы в столярке, чтобы мать не наделала под себя, а побухать можно было и дома. Дома даже лучше. И хотя пьянки вкупе с просмотром телепрограмм как-то разукрашивали серые будни, но одиночество ему всё же обрыдло. Что это такое, в самом деле? Лет-то, тридцать с небольшим, можно сказать, самый расцвет, а обнять кроме ссаного матраца некого. Организм Юрца с завидной настойчивостью опровергал известную поговорку: «Кто с водкой дружен, тому х… не нужен». А тут ещё приходящие корефаны-алконавты подливали маслица в огонь.

– Юрок, ну заведи себе уже бабу, в конце концов. Она бы тебе борщ варила, обстирывала бы, вон у тебя носки рваные вторую неделю… Эти кильки, блин, уже вот где! – и показывали жестом, где у них эти кильки. Юрок в ответ скалился и кивками головы выражал согласие. Слишком уж часто в последнее время перед замутнёнными глазами вставала картинка из его далёкого далёка.

Дело было в лечебном санатории, куда он попал с подачи матери. Как-то раз его, слывшего придурковатым мальчиком, взрослые девчонки, предварительно подпоив, привязали полотенцами к койке и по очереди изнасиловали. Их было четверо, а он один. Девчонки, таким образом, лишились своей девственности, которая, по-видимому, в то лето стала их особенно тяготить, а заодно наглядно продемонстрировали тринадцатилетнему балбесу, что, кроме того, как нюхать клей и тырить в раздевалках джинсы, в жизни есть ещё и другие интересы. Второй раз водка уже не понадобилась – Юрок сам разделся и охотно дал себя связать. Всё повторилось вновь. И вот уже разнеженный девичьими ласками, постоянно улыбающийся мальчик ждал с нетерпением третьего раза, но он не наступил. Смена нимфеток подошла к концу, и они разъехались по домам с чувством облегчения от свалившегося с них бремени, покорять новые ширинки. А Юрок остался на следующую смену. Юные жрицы любви даже и не подумали с ним проститься, а тем более дать свои адреса для дальнейшей переписки. Мальчик слишком поздно спохватился. Он помнил, как бежал за автобусом, обдаваемый выхлопным облаком, помнил, как эти, с позволения сказать, девочки, строили ему рожи с заднего сиденья, а он всё бежал, бежал, бежал, бежал… пока автобус окончательно не скрылся за дальним поворотом.

Потом тот же автобус привёз другую партию ребятишек и среди них тоже присутствовали девочки, но они уже были другими. Вновь прибывшие действительно приехали в санаторий подлечиться и накопить сил перед предстоящим учебным годом. Юра ходил среди этих других потерянный, потусторонний. Он машинально по подъёму вставал, машинально строился на линейку, шёл в столовую и также машинально по команде «отбой!» укладывался в койку. С тех пор окружающие стали замечать, что к дефекту речи и дебильному выражению лица, мальчику добавилась проблема со слухом. Учителя перестали его трогать, доставать вопросами, ставили ему «тройки», закрыв глаза. Юра же улыбался своему, никому не ведомому миру.

А потом была взрослая жизнь, работа в санатории рядом с матерью, столярные уроки, зарплата, хоть какая-то помощь матери. А затем кража мотоцикла с друзьями по пьяни. Кто-то их видел, компанию вычислили, завели уголовное дело. Юру посадили бы как пить дать, но мать, выходившая его в детстве, и тут пришла ему на помощь. Она спрятала безмозглого сына в сторожевом шалашике на близлежащем винограднике, а милиционерам сказала, что не знает, куда он запропастился. Сама же тайком собрала непутёвому рюкзак с вещами, заняла денег в долг и на рассвете отправила сыночка подальше от родных мест с наказом не возвращаться три года.

– Господи, ну в кого ты у меня такой, в отца что ли? – говорила она, перебирая дрожащими пальцами его немытую жёсткую шевелюру. – Иди с Богом, может жизнь научит тебя уму-разуму. – Юра в ответ только улыбался и что-то мычал.

Жизнь, конечно, может научить и учит, но только тех, кто этого хочет. А Юра не то чтобы не услышал мать, но отнёсся к её словам со свойственной семнадцатилетнему юноше беззаботностью. С рюкзаком за плечами он пешком пришёл в Киев и первым делом стал просить милостыню. Ему не могли не подать, обросшему, грязному, обладавшему блаженной улыбкой юродивого. Неизвестно, сколько бы пользовался Юрок сердобольностью граждан, если бы в один прекрасный момент его жестоко не избили и не отобрали не только вырученные деньги, но и те, материнские. Жизнь дала хорошего пинка начинающему неудачнику, заставив работать руками. И Юра стал пахать как оголтелый. Он брался за любую работу, мотался по городам и весям, вербуясь на всевозможные калымы. Его столярные навыки постепенно оттачивались, что не замедлило сказаться на официальной квалификации и, соответственно, заработной плате. В минуты досуга Юру окружали люди, любившие выпить за чужой счёт, а он по доброте душевной не отказывал никому. Стали появляться и женщины определённого поведения. Теперь уже не его поили, а он покупал дорогие вина первым попавшимся шлёндрам, в тайне лелея мысль о повторении сладких ощущений первого сексуального опыта. Но барышни, хорошенько выпив и закусив за его счёт, не торопились изведать ласк шепелявого, едва слышащего молодого человека неказистой наружности. Если только какая-нибудь из них не нажиралась в хлам, так и не успев дойти до ванной. Нужно ли было говорить о том, что те давние две ночи, сулившие начало неизведанной ещё до конца, особенной стороны жизни, так и остались недосягаемыми вершинами, сверкающими на солнце ледяными шапками. Иногда ему казалось, что все фантазии на эту тему - лишь плод воображения, что это ему только приснилось однажды, ведь в действительности ничего, даже отдалённо похожего на тот давешний случай, с ним не происходило. Ночные сопения потных особей женского пола только подстёгивали организм засосать очередной стакан водяры, а так хотелось счастья.

Конечно, если бы Юре попалась на глаза фраза «Анатомия – это судьба», он, возможно, успокоился бы, найдя себе скромную половину с добрым сердцем (ведь с лица, говорят, воду не пить), но он не любил читать. Один вид книжной обложки клонил Юру в сон. Дважды он пытался завести отношения с женщинами, не чуравшимися его внешнего вида, и дважды давал дёру, как только узнавал, что те залетали.

Один раз он всё-таки захотел жениться – в городе Киселёвске, круглый год покрытом угольной пылью из-за обилия шахт, ему попалась по-настоящему привлекательная женщина по имени Лиза, которая отдалась ему в первую же ночь, со страстью, стонами и всхлипами. Юра влюбился бесповоротно. Казалось, всё приходит в гармонию, и подростковые грезы начинают сбываться, но и здесь было одно «но» – его избранница, как и он сам, была неравнодушна к выпивке. Два года Юра обставлял её каморку в коммуналке, одевал с ног до головы, поил, когда она того требовала, покупал духи «Асоль» за девять рублей, дорогую бижутерию. Один раз даже раскошелился на турпоездку в Ленинград – Лизе очень захотелось взглянуть на свою тёзку Мону Лизу, но в Эрмитаже им объяснили, что такой тут нет, надо ехать в Лувр, а Лувр в Париже. А Лизу уже потянуло на курорт и непременно в Сочи. И Юра продолжал работать как проклятый, приходя с «шабашек» за полночь. Лиза же отплачивала ему добротными часами любви, вкладывая в Юру весь свой женский темперамент, разгорячённый бутылкой «Медвежьей крови», до тех пор, пока коронная Юрина улыбка несколько раз за ночь не искажалась гримасами сладкой судороги.

Но сказка, имевшая место быть, в один прекрасный момент внезапно закончилась. Как-то Юрок пришёл с работы раньше обычного, открыл дверь в комнату, и… (о, чудо!) застал на своей кровати какого-то пьяного мужика, держащего на голых коленях его Лизу в одной разодранной сорочке. С любимых плеч виновато свисали бретельки, как бы говоря: «Прости, не уследили, не уберегли». С другой стороны, они недвусмысленно давали понять, что во всём виноват только он – ведь Лиза просила оставить на утро заначку. Батарея же пустых бутылок под столом говорила о щедрости незнакомца. В комнате наступила тяжёлая, удушающая тишина. В этот миг Юра даже перестал улыбаться, и полная сумка с продуктами выпала из его мозолистой ладони.

«Дзинь-дзинь», – прощально прогремели разбитые пивные бутылки.

«Бом!» – глухо отозвался косяк на удар хлопнувшей двери.

Порыв осеннего ветра хлестнул плетью по перекошенному от злости лицу и принялся выдувать засевшую в нечёсаных космах деревянную стружку. Юра смотрел, как она, кружась, падает под ноги, будто символизируя скорую зиму. В висках капельками дождя застучали мысли: «Домой, домой, домой». Он вдруг вспомнил маму, вспомнил, что не видел её уже тринадцать лет, не написал ей ни одного письма, ни разу не позвонил. Он даже не знает, жива ли она.

Столько лет было пущено им под откос в поисках любви, хоть он и не знал, что это такое, как она выглядит. Идеал его женщины был размыт парами алкоголя, а зов сердца заглушался бесконечным звоном рюмок да гулом пьяных бессодержательных бесед. Столько лет он, ведомый чужими идеями, не прочувствованными душой призывами, метался взад и вперёд, словно надувной шарик, выпускающий воздух, и некому было объяснить повзрослевшему, но не особо поумневшему Юре, что это всё лишь бег от себя, а убежать от себя ещё никому не удавалось. И за всей этой беготнёй он совершенно позабыл о единственном, по-настоящему его любившем человеке. Именно его, а не деньги, которые он приносит, его, такого несуразного, замкнутого, неряшливого, со всеми недостатками и слабостями.

И снова поезд, встретивший его как родного (ведь Юра пришёл в этот мир под стук его колёс), предложил ему не слишком разнящиеся между собой пейзажи, попутчиков, разливающих по кругу «Московскую», дребезжание ложек в стаканах, вопросы праздные – куда и зачем едешь?

И вот уже рука матери как тогда, тринадцать лет назад, гладит его волосы, трогает заросшую щетиной щёку. Мама не плачет, а только приговаривает:

– Юрочка, Господи, вот ты какой у меня стал…

Жёлтое, высохшее лицо с ранними морщинами напоминает скорее мумию, чем её сына, а ведь ему только тридцать. Вот он, словно истощённый гоном самец, припал к той, которая его вырастила, выкормила, поставила на ноги и сказала: «Беги, но будь острожен». И он побежал, но горный ветер выдул из юных ушей последние два слова. Крутой серпантин выжал все силы ещё в начале пути – слишком он быстро рванул по этой дистанции под названием Жизнь. Теперь о былой прыти говорил только блеск вечно бегающих беспокойных глаз. Именно по ним Юру ещё узнавали местные жители и фразы знавших его соседей наподобие: «Ой, а возмужал-то как», – стекленели на их устах от своей неправды.

Зато мать видела его самым красивым, самым-пресамым, ведь вернулся смысл её жизни, не забыл, не бросил один на один со старостью. Жаль, конечно, что не писал все эти годы, а то, что не послал ни одного денежного перевода, так она, чай, сама пока с руками, справляется. Правда, тяжести таскать уже не так легко, но зато её начальство ценит. Почётной грамотой наградили «За достигнутые успехи в социалистическом соревновании, в честь 70-летия Великой Октябрьской социалистической революции». Сам директор крымской группы санаториев и домов отдыха управления делами ЦК КПСС подпись поставил, не говоря уже о секретаре парткома и председателе местного комитета. Поговаривают даже о медали «Ветеран труда». Что ж тут грустить? Тут жить да радоваться надо. Вот сынок на работу устроится, ремонт поможет доделать, а там, глядишь, и подыщет себе жену подходящую. Пусть разведённую, пусть с ребёнком, лишь бы любила. Может, тогда и пить перестанет.

Надо сказать, что специалистов Юриного уровня не доставало, так что на работу он устроился быстро. Правда на этом материнские мечты, вытянутые до морского горизонта и закончились. Их магические нити теперь безвольно раскачивались на ветру, словно провода ЛЭП, разорванные бурей, – Юра снова запил. Вернее он и не прекращал. Держался только первые две недели, стеснялся матери. Но, как говорится, когда в душе поселяется сомнение – ищи ближайшего негодяя. Сомнений был целый ворох, а негодяев и того больше – зачем их искать? Они никуда не уходили, никуда не девались. Конечно, поумирали некоторые, так ведь и народилось немало! И у каждого на плечах была своя помойка ошибок и гнусных поступков. А кому это добро свалить, ну хотя бы часть, как не ближнему своему? Юра с удивлением обнаружил, что он не один такой, что некоторые из бывших дружбанов тоже хлебнули дерьма из бочки, тоже безбожно квасили, их семейная жизнь также трещала и рвалась по швам как прогнившая подкладка, им есть чем поделиться, что рассказать об этой говённой жизни, благо Юрец хороший понимающий слушатель и грамотный собутыльник. И началась круговерть с утра до вечера. Мать уходила в маленькую комнату, когда орава колдырей стекалась из тёмных закоулков на огонёк к своему брату по несчастью, который так долго отсутствовал, хотя и не сидел в тюрьме.

– Ну чё, Юрок, женить тебя надо, – говорил какой-нибудь Колян.

– Слушай, у меня сеструха на «зелёнке» продавцом работает. Будем у неё затариваться, когда с шалабашками хреново будет. Она женщина с понятием, всегда даст, в смысле, товар отпустит. Сеструха как-никак… – поддерживал разговор Вован.

– Ы-гы… – соглашался Юрок, мотая головой.

– И в этом смысле не боись, – продолжал Вован, – она в самом соку. Сорок пять – баба ягодка опять, всё, что попросишь, сделает… В общем то, что тебе надо.

– Вазно, щоб музик довелие имель, – выдавал условия Юра.

– Будет тебе и доверие, и обсосёт тебя как петушка на палочке, – гоготали вонючие, щербатые алконавты. – Ты главное дело на свадьбу затаривайся.

– Да, Юрок, водяры чтоб побольше, а за остальное не волнуйся, – отрыгивая килькой в томате, наставлял какой-то ханурик, которого Юра видел в первый раз.

С тех пор началась эпоха нескончаемых «смотрин». На поверку же она представляла собой череду приходящих временно пожить и быстро сменяющих друг друга алкоголиц без определённого места прописки. Естественно ни до какого Юры им и дела не было – они приходили побухать, а заодно пережить ненастные дни крымской зимы как героиня известной басни Крылова. Юрина мама, встречаясь на кухне с очередной из них, уже не интересовалась именем вновь прибывшей и тем паче не надеялась на то, что в один прекрасный день станет бабушкой, доброй, заботливой и всё понимающей. Это её убивало. Но с другой стороны – кого могли бы произвести на свет эти особи, смотрящие на мир сквозь дырки своих влагалищ, живущие от пьянки до похмелья и ссущие в унитаз при открытых дверях туалета в её присутствии, забывшие раз и навсегда о высоком женском предназначении? Даже если бы им каким-то образом и удалось доносить плод до его естественного выхода на свет, не закурив, не залив алкоголем до смерти оный ещё в утробе, то кто бы родился? Кто? Очередной змеёныш мамбы, радостно шипящий при виде шкалика водки или, может быть, диковинное чудо о трёх ногах, достойное петровской кунсткамеры? Всё это было грустно и тяжело до такой степени, что даже Юра с его куриным мозгом скумекал - здесь что-то не так; и не торопился сцепить себя узами Гименея с какой-нибудь из потенциальных кандидаток. Хотя если бы он на это решился, то прославился бы далеко за пределами Алупки. А что? Стоит он такой гладко выбритый, слегка пьяный как подобает настоящему мужчине, в единственном застиранном трико с вытянутыми коленками, на ногах шлёпанцы, на плечах взятый у кого-нибудь пиджачок с цветочком на лацкане, улыбаясь, держит под ручку свою Клаву в спортивном китайском костюме, облегающем обвисшую фигуру с цитрусовой кожей. Невеста тоже счастливо улыбается, демонстрируя сквозь непременно марлевую фату свои позолоченные фиксы. Работница загса с дежурным умилением в голосе произносит набор слов, давно набивших оскомину: «Ну вот, молодые, теперь вы супруги, пусть бьются в согласии ваши сердца…». Корефаны, трясущиеся с жуткого похмелья, полученного после вчерашнего мальчишника, на котором все по очереди отымели завтрашнюю невесту, заплетающимися языками поздравляют новоиспечённого жениха и как бы недвусмысленно дают понять: водка уже стынет, хватит улыбаться. Ну, а дальше как водится – жёсткое многодневное порно души и тела со всеми вытекающими…

Вот так незаметно дни, похожие один на другой как две капли воды, нанизывались бесцветными бусинами на длинную верёвку жизни, не неся с собой ни каких-то ярких перемен, ни внезапных озарений, ни ощущения глубины, ни мало-мальского удовлетворения. Пролетело ещё девять лет, во время которых Юра стойко отражал нападки желающих внести коррективы в графу его паспорта под названием «семейное положение». Не потому что он был принципиально против брака, а всё по той же вышеизложенной причине: уж больно он сомневался в контингенте. А вереница кандидаток на руку и сердце с годами не убывала. И опять же не потому, что Юра был Бог весть, какой завидной партией, всё было гораздо проще: он обладал лакомым куском для многих, практически бесценным состоянием, а именно: собственной жилплощадью и почти королевским правом прописки на эту свою жилплощадь. Вот где собака, что называется, порылась! Подсознательно чувствуя своё превосходство, Юра уже не рыскал по улицам в поисках своей принцессы - те вваливались самостоятельно и практически кулаками отвоёвывали себе временное место под солнцем, надеясь на большее. Слабым и безвольным там делать было нечего, таких затаптывали прямо на пороге.

Юра уже не мог припомнить, каким образом в его жизни возникла Галя и какими инструментами она воспользовалась для того, чтобы перекусить кольцо собственничества предыдущей его пассии. Но факт остаётся фактом: однажды она появилась перед его расфокусированными зрачками, поставив на стол такую нужную, такую необходимую, слегка запотевшую бутылку горилки. Бутылка вкупе с Галей возникла как раз в тот самый момент, когда ему было плохо до чёртиков, когда его в который раз уже все бросили, не оставив в комнате, давно похожей на притон бомжей, даже банального бычка. Всё накануне было скурено, выпито, перевёрнуто, обрыгано. Жизнь кипела, одним словом. А Галя, такая тихая и скромная, пока Юра заливал бельмы, вынесла из квартиры пять огромных мешков мусора, вымыла пол и оставшуюся в живых посуду, выслушала горестные сетования старушки-матери, переставшей в одночасье самостоятельно передвигаться, и осталась на всю ночь. Тарабанящим в дверь Юриным друганам она крикнула, чтобы того больше не беспокоили и забыли номер этой квартиры; а чтобы Юрок не выскочил ненароком на улицу в одних трусах в поисках спиртосодержащей продукции и не привёл с собой кагал собутыльников обратно, подливала ему, лежащему на кровати, принесённую с собой водку, точно сестра милосердия лекарство тяжелораненому бойцу. У неё на это было время, как и был дар убеждения. За каких-то два часа она сделала то, что не удавалось никому из особей женского пола почти за десять лет. Галя уверила матушку Юры в том, что именно она и есть та самая единственная и неповторимая, которую так многострадально и безуспешно ищет её сын. Она де заботливая, непьющая, добрая в отличии от некоторых. Правда, пока безработная – автобусный маршрут, на котором она был кондуктором, упразднили, но это не беда, руки, слава Богу, на месте. Она тоже специалист, каких ещё поискать надо, что мигом и продемонстрировала, поменяв замок у входной двери. Ну, станет ли какая-нибудь шалава, скажите на милость, носить с собой чемоданчик с инструментами? А она носит, потому что не любит без дела сидеть, а самое главное нравится ей слесарить и чинить всё по хозяйству. У неё даже клиентура постоянная имеется, одиноких-то (тех, кто без мужика) пруд пруди, а смеситель поменять – целая проблема. В ЖЭКе вечно такие очередищи да ещё как эти пьянчуги сделают неизвестно, а у Гали гарантия сто процентов и берёт она опять же по-божески. Да она и балкон застеклит сама в случае чего, и розетки в доме поменяет…

Контрольного выстрела в голову можно было уже не совершать – мать квашнёй растеклась перед новоявленной невесткой с экзотической восточной внешностью, – шутка ли? – первый приличный человек за всё время попался! Да чего там, с ней даже и не разговаривал никто вот так душевно и проникновенно. Но Галя всё же этот выстрел сделала. «Вернее будет», – решила она. И выдала, глядя прямо в глаза бедной женщине: Юра-то, дескать, при такой жизни долго ли протянет? Сгубит его эта гоп-компания. Вы уж, мол, как протрезвеет, как очухается перед завтрашней работой, дайте своё материнское напутствие, а там, глядишь, и внуки не за горами… Мысль о внуках, о том, что ещё возможно придётся увидеть «небо в колбасах», вложила в старушечье тело жажду жизни потерянную как она думала, безвозвратно.

В течение считанных дней Юра привыкал к тому, что по приходу домой после работы его встречает с улыбкой и кастрюлей борща молодая жгучая брюнетка. Не мог не радовать и факт постепенного преображения самой квартиры. Галя натащила откуда-то рулоны обоев и потихоньку принялась обклеивать ими голые стены цвета «мокрый асфальт». А то, что рулоны были разных расцветок, так это даже вносило некий элемент нешаблонности, если не сказать – креативности. Также Галя оказалась и знатным электриком – после несложных манипуляций со щитком было сделано «левое» электричество, за которое в дальнейшем не пришлось бы расплачиваться, а отсутствие чайника в доме она восполнила "тюремным" кипятильником из обычных лезвий для бритья.

Разговор матери с сыном не замедлил состояться. Мать просто и делово выложила ему все свои мысли, которые ей не давали покоя. Её не страшило каждодневное питание полуфабрикатами и похлёбкой из куриных костей, – Юра, к сожалению, ничего другого готовить не умел, а она знавала на своем веку вещи и похуже, например, войну. Не боялась она и того, что возможно ей ещё не раз придётся справлять под себя нужду, ведь после того как у нее отказали ноги, она была не в состоянии самостоятельно дойти до туалета, а Юра мог элементарно забыть о ней, повинуясь стадному инстинкту забрести после работы в одну из забегаловок. Что поделать, она действительно любила его и всё ему прощала, всегда радуясь, когда он возвращался домой, живой и невредимый, пусть даже с пьяной компанией. Её пугало только его будущее. Вот помрёт она, не приведи Господи, что с ним будет? Кто о нём позаботится, кто приласкает, выслушает, посоветует? А тут такая женщина появилась как будто специально для него, не похожая на всех, здесь когда-либо бывавших. А что может быть лучше для матери, чем видеть счастье сына? А что может быть радостней, чем нянчить, пусть полулёжа, собственных внуков? Кто знает, если бы они появились, возможно, она бы опять поднялась. Юра слушал маму и согласно кивал – эта Галя была действительно какая-то особенная. Она уже вторую неделю спала в его комнате, ухаживала за ним как настоящая жена, но к себе не подпускала. Категорически. На предшественниц её Юра взгромождался, чуть ли не в первую ночь – они, казалось, только этого и ждали. Эта же говорила спокойным низким голосом:

– Я так не могу, мы же не муж и жена…

Делать и впрямь ничего не оставалось кроме как делать предложение. И Юра его сделал, придя как-то с работы абсолютно трезвым, на что Галя неуверенно пробасила:

– Юра, а ты у матушки хоть спросил, вдруг она не согласится?

И чтобы окончательно развеять все сомнения насчет несогласия маман, Юра тут же привёл Галю к ней в комнату, где мать, приподнявшись на подушках, тихо произнесла:

– Будьте счастливы, живите дружно, и дай вам Бог!

А уже час спустя, сидя в забегаловке на Зелёном мысе, Юра, пустив в ход всю свою бурную жестикуляцию, читал Гале стишки собственного сочинения. Очищенные от многочисленных плевел дефектов дикции они выглядели так:

Мы в Симеизе стоим. Над нами что? Кошка и Дива.

– Пойдём, – я тебе говорю, – пойдем, мы можем взобраться на них!

А ты отвечаешь: «Поехали в Ялту гулять, вон маршрутка стоит».

Зачем же нам Ялта, зачем? Ведь я ж любовь тебе объяснил…

Любовь не требует денег, а в Ялту маршрутка - семь гривен с двоих.

Галя молча слушала эту высокую лирику, заедая крабовыми палочками зачем-то купленный «Кокур» (пойло бедной интеллигенции), и думала: «Юра-придурок, лучше бы водки взял». Но ей не хотелось сбивать с него эту восторженность и понятное желание шикануть.

– Юрочка, ты ж завтра выходной? Так, может, сразу и подадим заявление, чтоб не тянуть, – сказала она, потупив узкие восточные очи. Юрины глаза в ответ блеснули счастьем. Впервые в жизни он был понят женщиной. По-настоящему. Без оговорок. Впервые он мог, не таясь, раскрыть свой поэтический дар, периодически вырывающийся наружу после принятия энной дозы «беленькой». Жаль только, что этот дар так и оставался «вещью в себе» – Юра не привык записывать за собой. С другой стороны – зачем? Зачем что-то записывать, он же не собирается печататься. А если надо, он этих виршей насочиняет хоть сотню за вечер, было бы горючее для творческого вдохновения и добрый слушатель. Теперь он есть – благодаря счастливому случаю, Юра приобрёл такового в лице Галины Пак. Даже в фамилии её крылось что-то необычное, вселяющее надежду на перемены. И Юра продолжал балагурить, воодушевлённый её чуткой заинтересованностью, а Галя в этот момент думала ещё и о том, как улыбнётся старуха Пак, узнав, что план, который она так долго вынашивала, наконец-то сработал.

28.

… и старуха Пак улыбнулась. Наконец-то, хоть на старости лет она сможет обрести желанный покой. Факт очевиден: в её малюсенькой квартирке на «Слободке» для двоих не было места. Вдобавок у неё ведь сердце больное, а эта пьянь, её дочь, разве понимает, что она пожилой человек, что ей нужен отдых и никак нельзя волноваться. Приходит когда ей вздумается со своих гулянок, завалится на кровать и всю ночь стонет, а мать вынуждена глаз не смыкать, водой её отпаивать. И сколько так будет продолжаться? Она уже второй год безработная, и эта ситуация по-видимому её устраивает. Носится с этими инструментами как с писаной торбой, раз в две недели кому-нибудь что-нибудь починит, потом эти же деньги и пропьёт. Только когда уйдёт к подруге в санаторий малярить, можно неделю быть спокойной, – она там и ночует, а вдобавок не только не пьёт, но ещё и кистью по стенам водит, даже какие-то деньги может принести. Но потом-то опять кутерьма беспросветная. Что и говорить, Галя не могла долго сидеть на одном месте, - в ней преобладал кочевник. Внутренний кочевник, спавший в старухе Пак, в маме старухи Пак, в её бабушке, вдруг открыл глаза и пробудился в Гале, неся в себе, вероятно, некое послание далёких предков. Конечно, она её дочь, у старухи Пак к ней материнские чувства и всё такое, но лучше бы тогда она сделала аборт. Хлопот бы никаких не было. Не смогла, побоялась. То ли от глупости, то ли ещё от чего, а теперь вот приходится расхлёбывать. Старуха Пак отлично помнила тот день тридцать пять лет назад, когда появившись здесь, в Алупке, с маленьким сынишкой, узнала, что беременна. Это был удар ножом в сердце. Пак, тогда ещё молодая женщина, рвала на себе густые волосы, царапала стены и билась в истерике. А она ведь бежала из Сахалина на большую землю, вырвалась из объятий мужа-ревнивца, колотившего её по пьяни, выскочила из-под снегопадов, выкарабкалась из необъятной промозглости сомнительной романтики проживания в фанзе – домике с саманными стенами. Что ей там было ловить, молодой и красивой? Поэта-песенника, который срифмует слова на шлягерный мотивчик, чтобы ей потом всю оставшуюся жизнь петь: «Ну, что вам рассказать про Сахалин? На острове нормальная погода…» – и гордиться, что ей тоже довелось испытать на себе все эти прелести? Или, может, завести хозяйство, как некоторые? Развести во дворе кудахтающих минорок, приносящих в день по яйцу, и радоваться этой удаче? Живи – не хочу! Вот именно! Погодка-то на острове, может быть, и не хуже чем в некоторых регионах, но жить там ей действительно не хотелось. И вот он – долгожданный побег. Даже не побег, а полёт! Пак улетала на самолёте, причем со своей любовью. Сначала паром на Большую Землю, потом Крым! Несказанная удача – её молодое тело вспыхнуло от одного прикосновения рыболовецкого бригадира, словно головка спички о чиркаш. С мужем она такого и близко не испытывала, только слышала разговоры, что так бывает. А он ещё и жениться обещал! У него имелись кое-какие сбережения и родня в Крыму. Это же, как в лотерею выиграть! Жизнь начинала расстилаться перед ней ковром весенних примул посреди всеобщей беспросветной серости. Казалось, нужно только ступить на него, царственно поднять голову и идти, наслаждаясь, позабыв раз и навсегда о тяжёлом детстве и полуголодной юности. Но… нечаянно обнаружилось, что в эту самую жизнь, такими лишениями добытую, стучится ещё одно существо, которого совсем не ждали. Бригадир сказал, мол, он со временем так и планировал: завести ещё одного ребёнка, но со временем! И ещё: чтоб этот, второй, был их общим дитём, а не подарком чужого мужика! И это условие! – ультиматум! – если так более доходчиво звучит. Один ребёнок – не помеха, но двое - это слишком! Извини дорогая, я, дескать, должен отдохнуть, ведь впереди ждёт тяжёлая путина.

Ковёр из примул на глазах свернулся и пожух. Налетевший ветер размельчил, раскрошил, поднял вверх сухие листики, и Пак поняла – это пепел её надежды. Надежда умирала в жестоких конвульсиях. Господи, ну почему она не сделала аборт? Почему побоялась? – он ведь ей давал шанс…

– Сделаешь – будем вместе до гробовой доски!

Почему никто не посоветовал: «Дура, не губи себе жизнь! На хрена тебе второй ребёнок, тем более от нелюбимого?». Ощущение было такое, что всё население острова Сахалин с вершины горы Лопатина насмехается над ней, видя её мучения за тысячи километров. Остров, этот летящий дракон, хлебающий раскрытой пастью южной оконечности пролив Лаперуза, словно говорит: «Запомни, девочка, и расскажи другим: вход рубль – выход два! Всё в жизни непросто! Ну, пока».

Старуха Пак даже помнила, как всё случилось. Муж тогда пришёл с работы "под хмецом", сбросил с себя пропахшую потом телогрейку и… ей нужно было выбирать: либо подставить щёку под удар, либо раздвинуть ноги. Она выбрала второе, чтобы не терпеть побои, не пугать снова криками соседей, не будить сына. Пак знала, что скоро её здесь не будет, так зачем лезть на рожон, к чему очередной скандал? Тем более, - что ей, эта мужнина похоть? Ведь по всему выходило, что у неё в запасе ещё была парочка «безопасных» дней. Пак решила, что пять минут кровать поскрипит и самец утихнет. Так оно и вышло, но умной не по годам Пак и в голову не могло прийти то, что если природе угодно сделать по-своему, она сделает, несмотря на все твои расчёты и подсчёты, потому как метафизику не уместишь в бухгалтерский баланс.

Новое существо хваткой питбуля вцепилось за нутро Пак, и как та не старалась вымыть его из себя, пока муж храпел в подушку, ничего не вышло. Пак помнит, отлично помнит, как её охватило тогда непонятное волнение. Хотя, казалось бы, чего волноваться? Жизнь налаживалась, этого ненавистного, распространяющего запах перегара и несвежих носков мужлана, отца её сына, она видит последние дни; большая земля уже готова принять её, чего же ещё? Видимо, внутри человека всё-таки заложен нераскрытый пока наукой инстинкт опасности, переданный ему с незапамятных времен. Человек его чувствует так же, как зверь, но зверь никогда не пропустит этот сигнал мимо ушей, в отличии от хомо сапиенса.

В ту ночь Пак понесла…

Если бы можно было вернуть время, она бы сделала аборт и дело с концом. Не пришлось бы ей тогда через силу кормить девочку грудью, не сосущую, а рвущую подобно пиранье нежный сосок матери. Не пришлось бы колотить за мелкие провинности эту вечно сопливую, неопрятную дочь, с утра до вечера пропадающую на улице. Пак, нещадно избивая Галю, с одной стороны вымещала на ней свою злобу, придумывая всё новые и новые поводы, с другой стороны она, таким образом, давала волю своему маленькому садисту, уютно угнездившемуся где-то в глубине сознания и требовавшему постоянного удовлетворения. Но в целом Пак была даже рада, что девочка не маячила целыми днями у неё перед глазами, и можно было всю имевшуюся у неё любовь отдавать сыну. Хоть какая-то гармония была найдена. Естественно, ни о каких покупках для дочери и речи быть не могло. Зачем ещё тратиться, когда можно за братиком донашивать? А подарки ко дню рождения и Новому году? Так это совсем просто – денег нет. Соседи, даже когда Галя немного подросла и им выделили квартиру от санатория, видели вечно торчащую во дворе девчонку в гетрах, разорванных на коленках, обутую в мальчишеские ботинки. Некоторые из них даже подкармливали её пирожками, но высказать матери замечание по поводу того, что девочка по вечерам постоянно орёт под ударами ремня, не решались – уж больно грозен был вид у кореянки Пак. Свяжешься с такой, потом сам не рад будешь.

А Галя постепенно подрастала, переходя с трудом из класса в класс. Школьная форма ей покупалась только в том случае, когда уже старшей Пак делали замечания на родительских собраниях – дескать, купите форму девочке, а то совсем старая поизносилась. А то, что Галя из этой самой формы периодически вырастала, было для Пак не аргументом. Она строго придерживалась девиза: «Одежда должна быть изношена».

В последнее предучебное лето Галя резко пошла в рост. Рукава её школьной формы теперь заканчивались где-то уже на расстоянии кулака от запястья. По всему это выглядело странным, особенно для девушки, но старуха Пак была неумолима. Из-за одного оставшегося года покупать новую форму? Обойдётся. Галя по утрам молча выходила из дома, но на подходе к зданию школы ноги сами сворачивали на тропинку, ведущую в гору, и Галя шлёпала по ней уже бодро, радуясь тому, что и сегодня ей не придётся быть посмешищем класса. Так в прогулках по окрестностям вместо учёбы прошла часть осени. Приходя домой, Галя раскладывала учебники с тетрадками на выделенном ей месте в прихожей, делая вид, что готовит уроки. Роль учебного стола исполняла полочка гардеробной. Обман, конечно, раскрылся. Галя была дважды избита мамашей в кровь, но проявила редкое упорство – из дома уходила, а в школе её не видели. Мать и дочь стали друг перед другом неприступными скалами как гурзуфские Адалары, не желая одна приблизиться к другой. Угрозы учителей о том, что Галя выйдет из школы со справкой, тоже не действовали. Помогла холодная зима. Начались перебои с отоплением и ученикам разрешили находиться в классах одетыми. Галя снова оказалась за партой. С горем пополам она получила аттестат о неполном среднем и педагоги с облегчением раскрыли перед ней двери в Большую Жизнь.

А Большая Жизнь уже поджидала Галю с распростёртыми объятиями, равно как и Галя её. Через несколько дней после выхода из школы она узнала родительскую волю относительно своего будущего. Старуха Пак, подхватив дочерины метрики, ни свет, ни заря исчезла из квартиры в неизвестном направлении, а уже этим же вечером Гале было объявлено, что заботами матери её участь решена. В ближайшие годы она будет осваивать специальность повара-кондитера в Алуштинском ПТУ. Таким образом, мать и дочь облегчённо вздохнули. Старуха Пак решила, что руки её отныне развязаны, дочура получит специальность подальше от дома, как-нибудь встанет на ноги, а то и останется там навсегда. Может быть, какой-нибудь обеспеченный мужичок-одиночка клюнет на экзотическую внешность, подберёт. Пак предвкушала расслабление, считая дни до начала учебного года, и даже на радостях купила дочери обновку. Пуховик на синтепоне, доставшийся старухе Пак «по великому блату», пришёлся Гале впору. Все были счастливы, и даже, казалось, куда-то ушло многолетнее непонимание, обоюдная вражда. Галя также грезила переменами, представляя, как станет красоваться перед мальчишками лейблом финской марки «LUHTA», как станет получать собственные деньги (то бишь стипендию) и что самое главное – не нужно будет отчитываться перед матушкой. Всё! Свобода, так долго ожидаемая, стала доступной и осязаемой как никогда. Кровь кочевника вскипала в девушке с каждым днём всё сильнее. Она мешала спать и требовала движения.

В последних числах августа старуха Пак проводила дочь до ялтинского автовокзала. В какой-то момент ей даже показалось, что можно пустить скупую родительскую слезу, но она передумала. Галя же молча слушала лаконичные родительские наставления, смотря по сторонам, изредка кивала головой и думала о том, что неплохо было бы водителю троллейбуса уже занять своё место. За сим они расстались. Вроде бы не врагами, но и без особых приличествующих моменту сентиментальностей. Без поцелуев.

На полгода мать и дочь выпали из поля зрения друг друга. Галя не приезжала на выходные, даже не звонила. А старшая Пак решила, что свой материнский долг она исполнила. Во всяком случае, - раз нет плохих известий, значит всё в порядке. Хороших-то можно было ждать только от сына. Молодец мальчик, в мореходке отучился, теперь всё больше по загранкам.

Предчувствиям Пак-матери суждено было оправдаться. После первых же зимних каникул пришли новости от дочери, и они не были хорошими. Галя с приступом гастрита очутилась в больнице. Неокрепший организм не выдержал перемен. Внутренний кочевник резко рванул поводья своего скакуна и помчался без оглядки во всё неизведанное, не замечая под ногами очевидных препятствий. Начались возлияния в новых компаниях и они не пошли на пользу юному организму. Врачи предписали режим и диету. Об учёбе вдали от дома не могло быть и речи. Плюс к этому выяснилось, что Галя в свои неполные шестнадцать беременна. История повторялась. Пак пришлось смириться с присутствием дочурки. Гале сделали аборт. Они стали жить с матерью. Непутёвая была пристроена на работу продавцом с лотка. Всё было бы ничего, но внутренний кочевник, окинув из Галиного тела быстрым взором сию рутину, захотел смены впечатлений. Галя стала служить на почте. Кочевник морщился. Она села кондуктором на маршрут. Годы шли, девочка выросла. Правда мудрость поспевала за возрастом с трудом. Её место заняла житейская смётка. Будучи кондуктором, например, Галя усвоила: не поделишься с водителем – будешь кататься, а не зарабатывать. А на почте нужно было просто крикнуть: «Кому без сдачи – подходите!». И люди чтобы не стоять в очереди платили за отправку посылки вместо девяноста копеек рубль.

Но у всего, как известно, есть две стороны медали. Женщин в автобусном парке было раз-два и обчёлся, а Галя к тому же была ещё юна. Частенько выходило так, что после посиделок с водителями, домой она заявлялась в бесчувственном состоянии (привет от папеньки из Сахалина). Старуха Пак пыталась применить к дочери излюбленную тактику террора, но после одной из заслуженных оплеух её вдруг прожёг взгляд, светящийся недобрым огоньком. На старшую Пак уставился воинствующий кочевник, несущий месть за все годы унижений.

– Никогда больше не смей поднимать на меня руку, – дочь глядела исподлобья, не мигая, сжав кулаки. Старуха Пак осеклась. Как-то за стремительным бегом лет она и не заметила, что потеряла над Галей свою прежнюю силу и власть. Перед ней сейчас стояло двадцатидвухлетнее существо без царя в голове и с бурлящей восточной кровью. Эпоха таранных действий прошла – настало время хитростей.

– Галя, – старуха Пак попыталась вложить в интонацию голоса всю материнскую душевность, спонтанно прорывавшуюся из закоулков сердца при мысли о сыне. – Ну, ты же знаешь, тебе нельзя пить, у тебя плохая наследственность.

– А я и не пила почти, – Галю резко повело в сторону, и она рухнула возле кухонной мойки, аккурат на кошачью миску.

– Да ты посмотри на себя, – старуха держалась из последних сил, – ты же на ногах не стоишь.

– Это я немножко упала, – Галя громко засопела и стала что-то бубнить про день рождения очередного водителя. Мол, так водится. Они просто культурно посидели.

На уговоры ушло несколько месяцев, в результате которых старухе Пак удалось убедить дочь, что такая жизнь не для неё. Во-первых, это слишком пагубно для здоровья, а во-вторых (и в главных!) не найдёт Галя среди этого сброда достойного мужчину. Повзрослевшей Гале была вручена комсомольская путёвка в Красноярск. Старуха Пак снова облегчённо вздохнула. На этот раз на два года…

Галя вернулась с результатом тамошней большой любви – полугодовалой девочкой. Старуха Пак всплеснула руками. Доченька срисовала ошибки её юности точно по лекалу. Разница была лишь в том, что старуха выходила замуж из-за боязни пропасть, Галя же стала жить по любви. Но, узнав как-то, что её избранник отсидел в тюрьме немалый срок, всю ночь проплакала. Она боялась бывших уголовников. Мужик же убедил её, что будет замечательным отцом, что с прошлым давно покончено. Мол, беременность ни в коем случае прерывать нельзя. Звал замуж. И правда, когда родилась девочка Маша, огромный человек с наколками на руках стал заботливой нянькой. Он был счастлив, тих, спокоен. Сам стирал пелёнки, готовил еду. Галя, посмотрев на это, даже решила отступить от своих принципов и выйти замуж. Но не успела. У мужика её, по имени Витя, случился запой. Сначала он Галю измордовал, причём прилюдно, приревновав к одному слесарю, почти мальчишке, который на очередной субботней посиделке в их общаге пригласил её на танец. Вите же показалось, что Галя слишком уж сильно прижалась к пареньку. А уже дома, осушив четвёртую поллитровку, зыркнул на мать своего ребёнка бессмысленным взглядом и вполне внятно произнёс:

– Сука рваная, вздумаешь бежать – горло перережу, – и для убедительности фразы приставил к подбородку трясущейся и обмочившейся от страха сожительницы охотничий нож с внушительным кровостоком.

Вся жизнь на бешеной скорости пронесла перед Галей в эти секунды свои безрадостные стоп-кадры. Она вспомнила ту ночь, когда задала ему вопрос в лоб: сидел он или нет. Вспомнила, как его мощное тело обмякло, как он опустил свою лысую голову на руки, с какой безысходностью посмотрел на неё:

– А разве это что-то меняет?

Да! Сто тысяч раз – да! Для Гали это меняло всё. Она наслушалась в юности про этих людей, прошедших зону. И вдобавок в их дворе жил один такой. Всё норовил её, старшеклассницу, ухватить за зад, предлагал деньги, покровительство. Галя тогда ещё подумала, что на пушечный выстрел не подпустит к себе таких. И на тебе! Любовь… Но чаша весов в ту ночь, когда всё только началось, перевесила в пользу чувств, а не принципов. Тем более, Галя была уже в курсе относительно своего залёта. Он же умолял её остаться, говорил, как важен для него ребёнок от любимой женщины, что, возможно, для него это последний шанс, ведь он так устал от жизни, от её однообразности и бессмысленности. Уверял, что за ним она будет как за каменной стеной. На какое-то время Витя сдержал слово. Казалось, что всё будет хорошо.

… Галя рассказала матери, как бежала из Сибири, и старуха увидела в ней себя, ту, молодую, отказавшуюся от своей любви ради ребёнка.

«В конце концов, – подумала Пак, – у сына своя жизнь, своя семья. Я совсем одна, а тут внучка как-никак. Маша-то и скрасит мои оставшиеся годы».

Старуха воспитает её сама, «под себя». Дочери не доверит. Галя лишь будет исполнять её волю, волю матери. Теперь она снова у старухи под каблуком. Но вида старшая Пак, конечно, не подала. Приезд дочери с крохой на руках был обставлен как обуза для пожилой женщины, которой самой до себя есть дело. Но раз уж так получилось, она их примет…

– Цени это, неблагодарная! – старуха метнула на Галю с каменного лица свой прежний властный взгляд. Что ни говори, а козырь в кармане на все случаи жизни: мать принимает блудную дочь. Дочь, не достойную её опеки и заботы; ведь ничего хорошего в жизни мать от неё не видела…

Через месяц появился в Алупке Витя. Вид у него был неважный. Старуха встретила несостоявшегося зятя на пороге дома, благообразно скрестив перед собой руки. Она приняла от Вити дорогие подарки, напоила его чаем с инжировым вареньем. В процессе разговора Пак искренне жаловалась на дочку, цокала языком, причмокивала и охала, выслушивая монолог человека, потерявшего в одночасье семью. Она говорила, что дочь никогда её не слушала, всё делала наперекор матери, не считаясь с её здоровьем. А каково это в одиночку растить двоих детей? Говорила, глядя на Витю в упор, почти со слезами, что Галя её бросила больную, что с тех пор как она уехала в Красноярск, от неё ни слуху, ни духу. Было, правда, одно письмо, в котором её уведомили про внучку, но вот самой внучки так и не пришлось увидеть. Тоже мне, дочь называется...

– Ах, да! – старуха внезапно наморщила лоб, словно силясь что-то припомнить. – Звонила тут недавно, кажется, от подруги, а вот где подруга живёт?.. В Ленинграде что ли?.. Да, точно! – звонок из Ленинграда. Хоть бы адрес оставила. Вы, Витя, уж, пожалуйста, разыщите её. Я бы, может, и сама поехала, да куда тут с больным сердцем тем более никого там у меня знакомых нет…

Пак заботливо подлила в кружку Виктора кипятку и, как бы спохватившись, поинтересовалась:

– Так что у вас произошло? Поссорились? Ай-яй-яй, как это на неё похоже, – старуха в очередной раз вздохнула. – У всех дети как дети, а этой хоть кол на голове теши, всё без толку!

Витя стал прощаться. Пак его заверила, что, как только Галя объявится, она сама ему напишет или позвонит, пусть только скажет, как с ним связаться. Разумеется, она ничего не забудет. Пусть Витя не беспокоится, она ему даст знать. Сразу же. Пусть эта дрянь только позвонит – она ей всё выскажет! Что? Ничего говорить не надо? Ну, вообще-то, конечно, это их дело, им и меж собой разбираться, но пусть и он поймёт её материнские чувства. Разве она заслужила к себе такое отношение? Не по-людски всё как-то получается…

«Зять» уехал. Старуха тут же разорвала бумажку с его координатами и расправила плечи. Она знала – больше он не появится. А если начнёт названивать, так Пак заведёт старую пластинку о нелёгкой материнской судьбе и дело с концом. Нет, определённо, - с её внешностью и талантом убеждения, в молодости нужно было на сцену поступать. Жаль, никто не надоумил, а ведь и певческий голос был – заслушаться можно. Такая Чио-Чио-Сан пропала! Эх, годы, годы…

Итак, Витя уехал не солоно хлебавши. Галя была выпущена из убежища, предварительно для неё определенного (пришлось попросить подругу), и стали они жить втроём. Три женщины семейства Пак. Правда, Машу ещё в Сибири записали на фамилию отца.

Это было осенью, а весной из Красноярска пришло письмо, в котором неизвестный сообщал о том, что Виктора нашли в общаге мёртвым среди кучи пустых бутылок. Вроде бы водка попалась некачественная.

29.

Солнце перестало припекать, постепенно откатываясь на запад. Рома встал и потянулся. Он снова умудрился вздремнуть. Кто-то его разбудил. Должно быть, детишки санатория имени Боброва. Странно, они производили впечатление вполне здоровых и беззаботных людей. Наверное, бурлящая энергия жизни в этом возрасте крепко держит голову вдали от чёрных дум. Подумаешь, костный туберкулёз. Живут же и не с такими хворями. Куда важнее вместо мыслей о безрадостном завтра занять первым место у теннисного стола, чтобы помахать ракеткой пока не надоест.

Рома медленно шагал по асфальтированным дорожкам санатория. На душе было безмятежно, и ноги сами понесли его мимо дома. Хотелось как можно дольше не нарушать этой внутренней гармонии. Он знал, что мамбы снова квасят. У Юры, правда, уже вчера денег не было, и он стучался к Роме одалживаться. Но это было вчера. А днюха-то сегодня! Значит и деньги уже найдены! Поди, и друганы какие-нибудь явились. Знамо, гудёж идёт. Что ему там делать сейчас? Там, среди гомона и пьяных криков?

Рома уверенно шёл вперед, плюя шелухой семечек, купленных на рынке. Вот смотровая площадка, откуда вся Алупка была словно на ладони. Вот телебашня, похожая на Эйфелеву, если прищуриться и чуток пофантазировать.

Рома усмехнулся, представив, какой кретинский вид будет у Леона, когда он по приезде не обнаружит ни его, ни своего чемодана. Теперь Рома был уверен – Леон обязательно вернётся. После полуторачасовой возни с кодом, «SAMSONITE» приоткрыл свою тайну. В чемодане Рома обнаружил много всякого барахла, явно свидетельствовавшего о том, что расставание с ним было бы болезненным даже для человека с широкой натурой, не говоря уж о сквалыге Леоне. Одна только видеокамера «SONY» и фотоаппарат «Nikon» чего стоили! А свитерок из шерсти исландской овцы! Таких в Москве не продают. Одним словом, Рома был более чем доволен.

Ноги несли дальше. Вот бывшая ветлечебница. Рома, в который раз полюбовался этим прекрасным дореволюционным зданием. Были бы деньги – сидел бы он в таком доме. Думал. Ходил на море. Любовался бы вершинами гор. Что ещё нужно человеку? Конечно, будь у него деньги, на этом Рома вряд ли бы остановился. Такова уж людская натура. Всегда внутри чего-то не хватает. Человек вечно мечется.

Снизу показалась бескупольная церковь. Рома остановился. Он вспомнил, как Леон рассказывал, что тут находится старое кладбище. Старое кладбище! Рома спускается к нему в прохладу кипарисов. Где-то вверху взрывается карканьем воронья стая. Дикие голуби и сойки также встревожены. Шелестя крыльями, они убираются прочь от незнакомца, лавируя сквозь тенистые заросли.

Старое кладбище! Почему бы не побродить здесь в одиночестве, глазея на перекошенные ограды, разбитые гранитные обелиски, не насладиться вечным покоем? Хотя, судя по тому, что собой представляли надгробия, когда-то вероятно украшенные чем-то драгоценным, фраза «вечный покой» походила на издёвку. Может быть, только сейчас, когда на поверхности уже всё раскурочили и растаскали, находящиеся под землей могли немного успокоиться. Но кто мог с уверенностью сказать, как долог будет их покой? Вполне вероятно, что в ближайшее время кому-нибудь в голову взбредёт обшарить и кости. Наверняка, этому статскому советнику положили в гроб его любимый серебряный портсигар и не стали снимать с окоченевшего пальца перстень с изумрудом.

Удивительно! Но Роме каким-то образом в последнее время удавалось оказываться один на один с тишиной. Что это: состояние души, при котором ты пропускаешь мимо себя всех и вся, а мыслями остаёшься только с величественной природой, умело вплетающейся в Вечность или же ему просто везло на малолюдные маршруты? Как знать.

И вот он вновь один, один среди могил. И может впервые за последние дни Рома не чувствует себя брошенным. Да, за ним наблюдают. Покойники… Они смотрят и зорко отслеживают каждый шаг по поверхности земли; с тем, чтобы Роман ничего не испортил, не нарушил Вселенской гармонии, не насорил и тем более не убил какую-нибудь ни в чём не повинную тварь. Они всегда следят. А когда устают, с этого света к ним на помощь приходят помощники. Всех возрастов.

Вот один такой из последних, улыбаясь, смотрит на Рому с фотографии. Молодой лейтенант. Затесался в компанию ушедших давным-давно. Так давно, что надписи многих имён стёрлись на могильных плитах. А этот ещё не стёрся. Он не только не стёрся, но даже оставил Роме послание:

Ушёл навек по оклику всевластной.

Всплакнут родные, голову склоня,

Земля не стала менее прекрасной,

Но всё же обеднела на меня.

Рома идёт дальше, обшаривая взглядом обломки, ещё иногда хранящие имена тех, чьи лица помнит только Небо.

MARIE LOUISE HARTUNG

6 сент. 1854 – 16 нояб. 1875 «REMINISCERE!»

КОНСТАНТИН ИЛЛАРIОНОВИЧ КОРБЕ

1845 – 1892

МАРУСЯ КАЙЗЕРЪ 12 авг. 1884 – 12 июл. 1885

Е.А. ГОРБАЧЁВА родилась 3 дек. 1877 «НЕЛЛИ!»

АЛЕКСАНДРЪ АЛЕКСЕЕВИЧЪ ГОЛЬНБЕКЪ

род. 14 июн. 1854 скон. 17 окт. 1898

«ГОСПОДИ, ПРIИМИ ЕГО С МIРОМЪ».

NAJDROЋSZEMU SYNOWI I BRATU OGRAZENI W GLEBOKIM SMUTKU

RODZICE, SIOSTRA I BRACI.

WLADISLAW POTEMKOWSKI

W 22 ROKU Z MARL TRAGICZNIE ZYCIA D 25 SIERPNIA 1905 R...

ICI REPOSE JAQUES ROSSET

decede а Jalta le 29 avril 1912 requiescat in pace

ICI REPOSE ANTONIN ROSSET

ne le 10 octobre 1886 decede le 23 fevrier 1892 priez pour lui

Рома сплюнул, подумав, что не хотел бы лежать где-нибудь на краю земли абсолютно всеми забытый. Никто цветочка не принесёт. Да что там цветочка, могилки покосившейся не поправит… От подобных мыслей стало не по себе. Рома принялся спускаться вниз, осторожно ставя ноги на кривые ступени. Он шёл к выходу. На сегодня грустных мыслей было достаточно. На самом деле чего ему думать, Бог знает о чём, когда в запасе ещё два дня у моря. Целых двое суток рая. И нужно провести их как подобает.

А вот и каменная арочка, она же выход с кладбища. Внезапно ноги почему-то опять сворачивают. На этот раз направо. Зачем? Да так, в общем, ни за чем. Он всего лишь прочитает надпись ещё на одной могилке. Последней.

Рома обходит её. Он понимает, что его тут привлекло – это постамент. Надгробие выполнено в виде тумбы, из которой растёт каменное дерево с отрубленными ветками. Оно будто торчит из небытия, символизируя обрубками незавершённость человеческой миссии. Человек этот не успел продлить род. Каменные ветки лежат тут же. Странно, но их почему-то постеснялись украсть. Рома вглядывается в табличку посреди древа и читает:

БОРИСЪ ПАВЛОВИЧЪ ДОЙБАНЪ, 27 летъ

«СВЕТЛЫЙ ОБРАЗЪ ТВОЙ ВЪ

СЕРДЦАХЪ НАШИХЪ, ДОРОГОЕ ДИТЯ МОЁ.

МАТЬ».

Так просто. Так ёмко. Рома начинает дрожать весь целиком. Он ощущает губами солёную влагу на своих щеках. Это слёзы текут. Почему они текут? Он не знает. Вернее, он знает. Это голос неведомой матери вдруг через неизвестный канал прорвал столетие и нашёл место в его сердце. Голос, со всеми оттенками неизбывной тоски человеческой. Голос, никогда не звучавший на магнитофонной ленте, вдруг ЗАГОВОРИЛ! Он выплыл из Космоса, который бережно хранил его для кого-то. Вот, наверное, для кого – для потомка Ромы. Этот голос, не жалуясь, без истерик, доносил самое сокровенное: так и не пережитое маленькое пространство материнской боли в огромной Вселенной. Рома нечаянно принял это пространство в себя. Вот он судорожно обхватывает каменный ствол, припадает к нему лицом (как когда-то прижимался к маме, если было страшно) и начинает рыдать; как тогда, после испорченного Нового года, как плакал потом ещё не раз, подвывая в подушку, от мелких житейских неурядиц, обид и несправедливостей. А, в сущности, с тех пор ничего не изменилось, несмотря на все его старания. Об него по-прежнему вытирают ноги и не видно этому конца. Единственный родной человек – мать, столько раз обиженная им, далеко-далеко. Последний раз, говоря с ней по телефону, Рома от злости бросил трубку, потому что мать постоянно всё переспрашивала, и у неё заплетался язык. Он плакал ещё и потому, что не знал, соизмеримы ли его слёзы со слезами той самой матери, потерявшей сына более столетия назад, чьё горе он сейчас даже как бы делил с ней.

Вообще как люди выдерживают такие испытания? Неужели по-другому нельзя? Неужели за прожигающую горечь потери нужно ещё кого-то благодарить? Мол, спасибо тебе, Господи! А что если умрёт его мать, а Рому даже не поставят в известность? Скажут, дескать, не смогли найти адрес, телефон и т.п. Как с этим жить? Как жить с постоянным страхом за завтрашний день, со страхом, идущим от своей нереализованности и никому ненужности в этом долбаном мире? Зачем всё это? Для чего боль? Кто её взвешивает и отмеряет затем Небесные Дары? Кто видел эти Дары?

Так что же всё-таки делать? Барахтаться изо всех сил, зная, что все напрасно, или тупо терпеть, гордясь своим смирением, вдобавок поучая смиряться других, чтобы не было обидно? И ждать, ждать, бесконечно ждать своей очереди на воздаяние. Рома плакал, ища защиту у Вечности…

А в мире живых всё шло своим чередом. Работали магазины, ходили маршрутки, плюясь в неосторожных граждан грязными лужами, вращались бетономешалки, тарахтели экскаваторы, бежали по своим собачьим делам дворовые псы. Человеческие голоса выкрадывали у сумерек надежду на оптимизм. Сумерки сопротивлялись.

В Роминых туфлях неприятно хлюпало. В темноте он не заметил ручеёк, пересекавший улочку почти перед самым домом, но Рома продолжал замедлять шаг. Ну не хотелось ему в свою каморку! В объятия к шипящим мамбам! Они, как ему казалось, уже поджидали своего квартиранта.

Он сел на скамейку возле соседнего подъезда. Было довольно зябко, но луна блестела сочным желтком на чугунной сковородке ночи, одинокая, как и он. Из чувства солидарности с ней Рома решил оставаться на улице до тех пор, пока окончательно не продрогнет. Бывали с ним такие минуты, когда он до обморока боялся смерти. Сама мысль, что он должен умереть, покрывала его инеем изнутри; тело же при этом будто забивалось опилками и ватой. Рома видел, как линии ладоней наполнялись предательской влагой, а мерзкая тошнота налипала с такой неотвратимостью, что хотелось карабкаться на стены. Жуть…

Но бывали и другие минуты, такие как сейчас… Он чувствовал, как над ним буквально распахивается Космос, и Рома, подобно звёздочке, раскрывался ему навстречу. Его душа требовала мироздание забрать себя в неведомый, но до боли знакомый мир галактик, она просила снисхождения. В подобные мгновения Рома не то чтобы не боялся, но искренне желал умереть. Умереть прямо сразу. Именно сразу, пока дух его полон таинственной энергии, жаждущей присоединиться к Абсолюту. Это были краткосрочные моменты истины, во время которых Рома знал, что ТАМ, куда его заберут, очень спокойно и хорошо; что ТАМ никто не обидит. Его примут таким, каков он есть, потому что он часть того, что ТАМ. Жаль только, что нечасто его посещали подобные мгновения. Нечасто ему доводилось смотреть на такое изумительнейшее звёздное небо.

… В подъезде как всегда было темно и затхленько. Мамбы потырили тут все лампочки. Зачем деньги тратить? Вышел – выкрутил. Рома на ощупь вставил ключ в замок. Крики, доносившиеся из их квартиры, он услышал ещё на первом этаже, но делать ничего не оставалось – Рома ужасно продрог, и теперь его конура стала желанной, ибо в ней было тепло. Он выдохнул, перекрестился и шагнул навстречу сюрпризам.

В квартире шабаш был в полном разгаре. Первым делом Рома попытался войти в туалет – тот оказался занят. Рома выругался про себя, но, слава Богу, санузел являлся раздельным, и мелкую нужду можно было справить в ванной.

А ему уже стучали. Мамбы голосом хозяйки Гали зазывали Рому к столу.

– Ну, где ты там? Мы уж думали, ты в горах заблудился. У нас водку пить некому.

Ё-моё! Ну, конечно же, он так и знал. Глупо было бы надеяться, что его оставят в покое. Куда тут денешься? Даже если он закроется от них у себя, мамбы возьмут его убежище приступом. Они станут долбиться к нему под разными предлогами, наваливаться на дверь до тех пор, пока её фанерная конструкция не проломится, пока хлипкая щеколда не отлетит и не впустит клубок потных орущих мамб к нему на постель. А потом этот серпентарий захочет у него поселиться. Пресмыкающиеся станут ползать до утра по его телу, оставляя на Роминой коже дурно пахнущие пятна слизи, плеваться друг в друга ядом и предлагать ему выпить с ним на брудершафт с непременными поцелуями в губы. Рому передёрнуло.

– Да, иду! Сейчас только руки вымою, – крикнул он, понимая, что другого ответа от него не ждали.

Комната алкашей, в которой уже пятые или шестые сутки жёстко отмечали (начали-то заранее), представляла собой одиозное зрелище. Половина её площади скрадывалась висящим на верёвке бельём, постиранным, надо полагать Галей, в честь Юриной днюхи. Правда, чистым это бельё назвать можно было лишь условно, поскольку кому-то уже пришло в голову промокать висящей наволочкой разбитую губу или нос, а кому-то (точнее всем) то и дело вытирать о простыни пальцы, вымазанные жиром и томатной пастой. Да и сморкаться в бельё, судя по засохшим следам, тоже не воспрещалось. Рома подумал, что антураж гостиной явился бы удачным сценографическим решением пьесы зловещего содержания «На дне-2, или Горькому и не снилось». Пол комнаты был уляпан разводами пролитого сока, кетчупа, майонеза и ещё какой-то дряни. Тут же валялись объедки разносола, хлебные крошки, битые стёкла, трупики кильки, случайное попадание босой ноги на которые могло повлечь за собой панарицу или что похлеще.

Рома брезгливо переступал следы многодневной попойки, пытаясь добраться до продавленного дивана, на котором полулежала мамба Галя в обнимку со своей подругой. Именинник мамба (он же Юрок) восседал за столом напротив. Рома понял, почему Юрок использовал вместо стула телевизор «Рекорд» – все мамбины табуретки валялись под столом с разломанными ножками. Стульев в квартире больше не было. Рома плюхнулся на диван, заставив его взвизгнуть ржавыми пружинами, и тут же оказался в тисках пресловутого праздничного стола, дивана и двух пьяных мамб, с любопытством разглядывающих гостя. И чтобы они не зашипели, нужно было срочно дуть в факирскую дудочку.

– Хорошо тут у вас, – соврал Рома.

– Сейчас будешь тост говорить, – к нему, облизывая засаленные губы, медленно разворачивалась ста двадцати килограммовая туша, – а то наши мужики уже всё.

– Да, Дин, погодь ты с тостАми, дай человеку хоть пожрать. – Галя, не сводя глаз со своего жильца, пододвинула к Роме кильку в томатном соусе.

Рома сглотнул. Из консервной банки, вскрытой самым варварским способом, на него безучастно глядело содержимое братской могилы. Если не считать зубчиков чеснока и миски со студнем, в котором изрядно поковырялись, это была вся закуска. Рома явно рассчитывал на большее.

– А я говорю, за табуретки мы с тебя спросим, поняла, Дина? – внезапно гаркнула Галя. – Вон с ним будешь рассчитываться, как протрезвеет, – Галя направила указательным пальцем на мужа. Юрок встрепенулся.

– Ты чё, опять за своё? – туша заколыхалась, вызывая протяжный стон диванных пружин. – Вон кто ломал, с того и спрашивай.

– Кто ломал, тот уже давно дрыхнет, – не сдавалась Галя, – а утром скажет, что ничего не помнит. Вот я тебе и говорю.

Туша злобно засопела.

– Хорошо, я с тобой рассчитаюсь, подай мне сумку. Я вам магнитофон подарила, я и за табуретки рассчитаюсь, которых не ломала, чего мне? У меня денег до хера, я их печатаю. – Пружины под тушей заскрипели настолько отчаянно, что Рома зажмурился. Ему показалось, диван больше не сможет амортизировать такие вибрации и должен вот-вот развалиться.

– Ладно, Дина, я пошутила. Юрок завтра починит. Ты лучше послушай, нам сейчас мужчина, очень симпатичный, тост будет говорить.

– Нет, ты погоди, – на Рому, словно от электросварки сыпались искры гнева толстой мамбы, – ты чё щас сказала? Я тебе за табуретки должна?

– Дина, да ладно ты, забей, чё шуток, в натуре, не понимаешь?

– Не, Галя, я шутки хорошо понимаю, но кто, бля, так шутит, тот, бля, идёт в жопу!

– Диночка, ну прости, смотри – у нас гости.

– А чё это гости молчат? – мясистое лицо с багровыми пятнами вперилось в Рому, будто он только что появился в проёме двери. – Как зовут?

– Эй, Рома, иди сюда – выпить есть! Вот так и зовут, – внезапно для себя протараторил Рома и понял, что веселуха только-только набирает обороты.

Перед ним в следующую секунду очутился гранёный стакан, наполненный водкой почти доверху.

– Ну чё, гость, с тебя тост, – на Рому таращились свинячьи буркалы и хитрые глаза кочевника, – только давай, бля, нормальный тост. За любовь!

– Вы просите тостов – их есть у меня! – Рома в свою очередь обнажил белозубый рот насколько смог и выдохнул.

Давненько он не читал вслух на людях. Внезапно для себя Рома понял, что этого ему не хватало в последнее время. Не хватало публичности, не хватало восхищённых глаз. Он поднялся, взглянул ещё раз на развесёлую компанию и прочитал стихотворение о любви. Мамбы удовлетворённо крякнули.

– За вас, дорогие женщины! – Рома приставил стакан к губам. Ему обязательно нужно было выпить, чтобы войти в состояние изменённого сознания. Тогда розовые очки, превращающие грязь быта в философию, дадут мозгу несколько иную картинку происходящего, и возможно, какое-то время он будет счастлив.

– Ведь если бы не вы, то кто бы мы без вас? – Рома залпом влил в себя огненной воды. – Уф, хорошо пошла! – он прислушался к себе и с облегчением отметил, что водка была не палёная.

– Это кто, Маяковский? – мамба Галя метнула на Рому взгляд, не выражавший ровно ничего. Ни восхищения, ни удивления. Она просто ляпнула первое, что пришло в голову, и, соответственно, за комплимент её фраза вряд ли могла сойти. Она как-то рассмешила Леона до слёз, когда он, чтобы пустить пыль в глаза показал ей фотографии своего пребывания в Париже. Галя молча водила раскосыми глазами по видам столицы моды, а когда перед ней предстал Леон на фоне чуда Эйфеля, произнесла следующую фразу:

– А-а, это в Севастополе, что ли…

Леон от удивления вытаращил на неё глаза и отвесил нижнюю губу, и без того пухлую:

– Какой в Севастополе? Галя, ты чего? Это же Эйфелева башня!

На что Галя веско парировала, ни на секунду не задумываясь:

– Не, ну я вижу, что Эйфелева башня, а это разве в Париже? Блин, да я там чё, была что ли?

Леон хрипел от восторга в их с Ромой комнатке и дрыгал ножками.

– Вот что называется «no comments». Нет, определённо,данный раздел на «Euronews» просто отдыхает. Они мне нравятся, это чудные типажики.

Потом Леон недовольно повёл по воздуху носом.

– Жаль, что запашок этот не выветривается. Ты что опять окно закрыл?

Рома пытался объяснить, что и так уже достаточно проветрено, что к вечеру холодает, а отопление с приходом календарной весны безвозвратно отключили, вдобавок у него насморк. Но Леон лишь усмехнулся:

– Тебе холодно, мой юный друг? Дорогой слизнячок, хочешь совет? Возьми лопату и покопай – болезнь как рукой снимет. Тут кстати полно строек, могу похлопотать. Хе-хе-хе! Нет, ну надо же, Эйфелева башня в Севастополе! Хе-хе-хе!

… Пружины в продавленном диване запели ораторию, а сам он подозрительно хрустнул. Дина гоготала своим баском во все лужёное горло, тряся перед Роминым носом тряпицами тройного подбородка.

– Галя, бля, ну ты дала – Маяковский! Маяковский он же, бля, о паспорте писал и ещё про это… как там его? В общем, типа «левой-левой»!

– Нет, ну я школу-то, когда закончила, – оправдывалась Галя, – а кто там ещё был из писателей?

– Кто, кто… конь в пальто! Ха-ха-ха! Пушкин был. И этот… Бонч-Бруевич, или как там его? Ну, этот, который «На смерть пионерки» написал.

– Это Багрицкий, – подсказал Рома, набивая рот килькой.

– Вот видишь, человек знает, а ты говоришь: Маяковский! – ладонь толстой мамбы впилась в Ромино запястье, он инстинктивно дёрнулся, но та держала крепко, словно наручником приковав его к телу хозяйки.

Дина плотоядно, не мигая, обшаривала Рому зрачками:

– Чё, небось, сам написал?

– Сам, – подтвердил Рома, предприняв вторую безуспешную попытку освобождения.

– Не, бля, нормальные стихи, – жирный Динин рот доверительно склонился к Роминому уху, – я сразу поняла, что твои. Я ведь тоже это… пишу.

– О, Дина, а прочитай моё любимое, про собачку, – взмолилась Галя.

– Да мы тут все поэты, – вторая Динина рука недвусмысленно заскользила по Роминой коленке.

– Я тозэ пису, я! – неожиданно оживился Юрок. Его взгляд, до этого бывший стеклянным, вдруг заблестел, а дрожащие руки обхватили стоящую на столе бутылку водки.

– Сука, Юра, хватит бухать, – Галя резко, как дикая кошка, налетела на именинника и схватила его за волосы, – бл*дь, кто долги отдавать будет? Бл*дь, унитаз кто будет чинить? Уже вторую неделю не работает.

Это была правда. По всему коридору и кухне действительно вторую неделю валялись разбросанные инструменты. Дело было в том, что под нажимом общественности в лице Леона и Ромы, Юрок взялся за починку труб, которые реально протекали и создавали угрозу затопления. Ночью он перекрыл в подвале подъезда воду и принялся за починку сантехники туалета и ванной, но, погремев до утра разводным ключом, ничего не наладив, плюнул на это дело и ушёл на работу строгать доски.

Теперь мамбы во избежание эксцессов были вынуждены бегать за водой с вёдрами к друзьям-алкашам аж в соседний дом, потому как соседи по подъезду давно перестали открывать им двери. Рома привык к тому, что огромный ведёрный кипятильник за каких-нибудь десять минут нагревал водицу, делая её приемлемой для помывки. А инструменты? Ну, так что ж... Подумаешь, валяются! Зато в следующий раз искать не надо.

Юрок взвизгнул от боли:

– Галя, бл*дь, шо ти деляесь?

– А то, падла, и делаю, – мамба продолжала экзекуцию, – мало я на тебя денег угрохала, когда ты чуть не окочурился, собака?! Скорую тебе вызывала. А кто, бля, за лекарства платить будет? Я? Кто, бля, если ты сдохнешь, ремонт делать будет?! Сезон уже на носу, а он даже не чешется! Как я отдыхающих сюда запущу?

Монолог, до боли известный Роме и повторяющийся чуть ли не каждый вечер, на этот раз был основательно положен на действие. С любезной помощью жены голова именинника стукалась о край стола – тук-тук-тук. Измождённый морщинами лоб с усердием дятла пробивал полировку.

– А-а-а! – закричал Юрок, напрягая связки, – А-а-а, сука! Сука-а!!! – затем, очевидно устав от избиения, как-то извернулся, подобно червяку, и залепил Гале оплеуху. Галя от такой неожиданности опешила и на секунду разжала руки, отпустив мужнины вихры. Это было её ошибкой. Юрок, не долго думая, дожал жёнушку хуком справа. Галя затылком саданулась о шифоньер и сползла на пол. На неё тут же сверху посыпались деревянные заготовки, гвозди, грязная вата, ёлочные игрушки, изрядно припорошенные пылью, новогодний дождик и конфетти. Галя моментально превратилась из мамбы в доброго пингвинёнка, украшенного смеха ради всякой всячиной. Глазки её на какое-то время приобрели вполне европейскую форму, а взгляд стал беззаботным и немигающим.

Мамба Дина нехотя расцепила ладонь-наручник, скрепляющий её с Ромой, и начала грозно подниматься. Диванные пружины прозвенели гонг.

– Э-э, Юра, ты чё, охерел?

Юрок внезапно сник, предчувствуя недоброе. На его сморщенном лице повисла идиотская улыбка.

– А цего она? Я её цё, тлогал? Сама пельвая нацяля!

– Не кизди, первая начала! А кто втихаря выпил её бутылку, пока мы за сигаретами ходили? А? – звонкая пощёчина плавно опустилась на небритую щёку именинника. Юрок, как космонавт, преодолевший силу гравитации, полетел в угол комнаты.

– И не хер на женщин руки распускать, ишь моду взяли, – констатировала Дина и с улыбкой направилась к Роме.

– Скучаешь?

– Я? – Рома заёрзал. – Да нет, нормально всё.

Диван в очередной раз охнул под натиском Дининых телес, но, вопреки ожиданиям Ромы, выдержал.

– Так на чём мы там остановились? – наручник снова захлопнулся.

– На стихах. Вам понравились мои стихи.

В это время Галя походкой зомби приближалась к мужу. Глазки её вновь приняли прежние размеры, а добрый пингвинёнок исчез. К Юре подползала опасная ядовитая мамба, готовая к смертельному броску.

– Алкаш, сука, я тебя посажу! Да тебя по этапу отправят, узнаешь у меня, гнида! Вот тебе моя водка! – раздался звон битого стекла. Брызнула кровь.

– А-а-а! – завопил Юра. – Пляститука, я тебя пляписаль, квальтилю отдаль, а ты еб*шься со всеми, бл*дь!

Мамбы принялись не на шутку душить друг друга. Рома вскочил, вырвавшись из объятий наручника, и ринулся расплетать тела рептилий. Под ногами у него захрустело – то ли он наступил на бутылочные осколки, то ли на уши волосатых зловонных колобков, с гиканьем и улюлюканьем начавших носиться по полу.

– Ну-ка, бл*дь, оба прекратили! – Рома схватил супругов за шивороты и изо всех сил тряхнул. Мамба Галя мгновенно затихла, опустив узкие глазки, и запричитала перекошенным ртом:

– Я бьюсь как рыба об лёд, а он опять ужрался, сволочь!

– Гы-ы-ы! – рычал Юрок, утирая грязной рукой слюни и кровь. – Это всё она, бл*дь!

Вдруг его вырвало прямо на Галю. Зловонные колобки заржали и радостно заскакали по всей комнате. Их глазёнки загорелись словно угольки. Колобки стали прыгать по кровати, по столу, и кататься по блевотине.

Рома выбежал в коридор, хлопнув дверью так, что с этажерки посыпалась единственная литература, хранящаяся у мамб – журналы последователей учения Иеговы.

Закрывшись в ванной, он сначала отдышался, а потом принялся с остервенением тереть хозяйственным мылом свои джинсы, вымещая на них всю злобу на ситуацию и беспомощность что-либо изменить. Благо, мамбы запаслись водой.

«Господи, ну почему они до сих пор не сдохли?» – свербело в голове. Ещё Рома всерьёз подумал о том, что, уезжая, можно подпалить весь этот вертеп к чёртовой матери. Надо только раздобыть бензин.

Он выронил из рук мыло, закрыл глаза. Ему показалось, что ноги его куда-то несут. Они будто бы побежали отдельно от разума – прочь, прочь – чтобы не видеть этой комнатки, грязных существ, копошашихся в ней, не видеть блевотины.

Ноги отталкиваются от асфальта, и Рома взмывает в ночном воздухе. Он летит над пляжем, освещённым луной, смотрит на серебряные волны. Шторм утихает. От моря пахнет йодом, а воздух пронизан сырым теплом. В санаторском парке щебечут разбуженные его полётом птицы. Галька, перекатываясь, приятно шуршит. Лёгкие волны перебирают её живительной пеной, словно пальчики пианиста Рихтера клавиши фортепьяно. Галька играет с волнами под покровом ночи, им хорошо друг с другом…

Рома вздохнул. Ему захотелось ещё выпить. У мамб ведь ещё кое-что осталось, а нервы нужно успокаивать. За отсутствием валерьянки подойдёт водочка.

Он выжимает джинсы и идёт в свою комнату вывешивать их за окно на просушку. Он не забывает нашпиговать джинсы прищепками, чтобы те не упали с натянутых верёвок. Он обматывает бедра полотенцем и возвращается к мамбам продолжать банкет.

Юра сидит на своём прежнем месте с перебинтованной головой как в чалме, сквозь которую проступают тёмные пятна крови. Мамбы изучают раненного ими и не понимают, почему после их укусов он ещё жив.

– О, – Галя узнаёт Рому, – а мы думали, ты спать пошёл.

– А чего ему спать идти, у нас ещё не допито, – наручники призывно щёлкают, завидев удрапавшую жертву.

– Дина, вы сказали, что вроде бы тоже стихи пишете, – Рома деланно заинтересован.

– Ну, дык, – соглашается та. Она польщена вниманием.

– Дина, а прочитай моё любимое, про собачку. Помнишь, ты в санатории «Шахтёр» нам читала? Девочки наши, малярши, все ещё плакали…

– А-а, это что ли? – Дина делает вид, что припоминает. – Не, ну я сначала выпью.

– Да, мы все сейчас выпьем, – охотно поддерживает Рома.

– Конечно, за это надо выпить, вот такой стих! – одобряет идею Галя. Её большой палец указывает вверх.

– Не, ну я только без выражения, – пружины под Дининой задницей агонизируют.

– Почему без выражения? Нет, ты давай с выражением, как тогда, – напутствует Галя.

– Тогда все свои были, а тут мужчина незнакомый, я стесняюсь, – кокетничает Дина, уложившая двадцать минут назад Юрца в нокдаун.

Рома ещё раз просит. Галя ещё раз просит. Юра кривит пересохшие губы и сглатывает. Дина кхыкает и начинает:

Бездомный пёс свернулся клубком,

Лежит и трясётся от холода он,

А ведь не всегда же вот так он лежал,

Когда-то он кушал нормально и спал.

Когда-то имел он и кров, и тепло,

Но было недолгим счастье его…

Теперь же лежит весь в бычках и грязи –

Какие же, люди, жестокие вы!

Предать беззащитный, пушистый комок…

Он в жизни усвоил суровый урок.

В глазах его боль, и душа его плачет,

Ведь всё в этой жизни могло быть иначе!

В наступившей тишине вдруг слышны Галины всхлипы. Дина наливает сама себе и выпивает. Юрок опять жадно сглатывает.

– Мне очень понравилось, – говорит Рома.

– Да? А чё ты там вдалеке стоишь, иди сюда, да не бойся, не укушу.

«Как знать?», – думает Рома и осторожно приближается. Новоявленная поэтесса призывно смотрит на него; во взгляде меж тем читается что-то лихорадочное, позолоченные клипсы в мочках жирных ушей бойко подрагивают.

– Ты мне нравишься, – похотливая интонация буравчиком врезается в Ромин мозг. Дина сопит, она серьёзна. Рому душит смех – он не готов сношать эту свинью даже за деньги. Галя неожиданно приходит ему на помощь:

– А чё ты пристала к молодому человеку? – она еле ворочает языком. – Вон ложись рядом со своим мужем.

За кровавыми простынями раздаётся храп. Дина презрительно морщится.

– Муж… муж не стенка, можно и подвинуть. – Она смотрит на всех с затаённой злобой. – Ну чё, Галя, а кто, в натуре, танцы обещал?

Галя врубает магнитофон. Из его хлипких динамиков вырываются звуки рок-н-ролла. Юрок, несмотря на плохой слух, тут же начинает двигаться в нужном ритме. Он выделывает какие-то невообразимые движения, одновременно крутя всеми частями тела. Кровавая чалма постепенно начинает разматываться, Юрок входит в раж. Его свалявшиеся волосы от пренебрежения их помывкой колом вылезают в щели повязки, напоминая рожки. Да Юра и сам похож на чёрта. Натуральный бес подмигивает Роме и строит ему различные гримасы. Для ада не хватает котла с кипящей водой и огня.

Галя не умеет танцевать, она просто прыгает рядом с мужем, засунув руки в карманы дырявых штанов с начёсом. Супруги методично задевают головами верёвки, на которых развешано окровавленное бельё, и оно, в свою очередь, вибрирует в такт музыке. Рома в изумлении. Он впервые присутствует на пиру во время Чумы.

Дина всеми силами пытается сконцентрировать взгляд на Ромином лице, через минуту у неё это получается.

– Сучка. Сучка долбанная. Табуретки, вишь, я ей поломала… Ну-ну, резвись, бля*ина. А чего ж ей не резвиться? Комнату от Юриной матушки освободила, теперь можно и отдыхающих приводить. Поди плохо?!

– В смысле, освободила? – Рома смотрит на осоловевшую толстую мамбу.

– В смысле… в прямом. Мамку Юрину укокошила вот в этой квартире. А сама мне потом по пьяни всё рассказала.

Дина доверительно склоняется к Роме:

– Мы тогда у меня сидели а Юрка он же больной ему ваще пить нельзя ну а Галя на 23-е февраля это ещё в прошлом году было давай говорит мы к тебе а я чё у меня мужик в рейсе был я одна ну давай говорю мол приходите ну они пришли с водкой то да сё выпили закусили в караоке попели а Юра такой ещё типа домой засобирался там же мама почти не ходячая она вставала только по большой нужде да и то не сама а надо было её поднимать и по стеночке по стеночке а Галя чик-мык знай своё дело подливает а у того уже зенки вылезли ну и то да сё Галя мол сиди это она ему говорит ты типа сиди а я сама схожу домой маму проверю заодно ещё возьму потом приходит с водкой Юра ей как мол мама она да не боись ты ничего с мамой не случилось всё в порядке я дескать горшок с мочёй вынесла а еда у неё так и стоит типа не волнуйся в общем загудели мы на три дня я на работе отгул взяла ну а потом они ушли так Галя сука позвонила заранее мамаше своей грёбаной дескать встречай мы выходим и мамаша их якобы по дороге случайно встретила и зятька под белы рученьки к себе на слободку ещё на три дня а мама-то Галина чё Юре сказала типа только от вас иду у неё ключ от квартиры есть ну и мол с мамашей вашей пообщались она себя хорошо чувствует а потом на Юру-то зырк-зырк и так удивлённо ой а чё это вы так плохо выглядите а-а праздники отмечали а завтра на работу так пойдёмте лучше ко мне пусть мама ваша отдыхает а у меня отоспитесь с Галей я мол вас перед работой опохмелю у меня с нового года так две бутылки и осталось я же не пью мне нельзя а Юра как про водку услыхал так и всё чего его уговаривать алкаш он и есть алкаш ну в общем зависли они там ещё на три дня…

– Так, секундочку… – голова Ромы начинает пухнуть, – вы сказали, что Галя вроде бы Юрину маму того…

– Да, она её с кровати подняла под предлогом в туалет сходить да там снаружи и закрыла. А она ж даже с унитаза сама встать не в состоянии была, не то чтобы на помощь позвать. Голосок у неё слабенький был. Эти суки всё рассчитали. В общем, окочурилась мамаша в туалете. Юра как это увидел, так взвыл, мама не горюй! А потом и вообще куда-то убежал. На две недели пропал, даже на похороны не явился. Ничего, говорит, не помнит. Его с работы за прогулы хотели уволить, да начальник там у них сердобольный, мой знакомый, кстати. Как увидел, в каком тот состоянии, только рукой махнул. В общем, похоронили старушку по быстрому, никто даже разбираться не стал. А чё? Все же знали что она больная, да и возраст уже какой… – Дина с ненавистью смотрела на продолжающую скакать подругу и разлила по последней. – Ну, ничего… Бог эту сучку накажет. А с мамаши её так ваще особый спрос – она же Галю подбила на это. У Гали бы с роду ума не хватило. Тюха она. А мамаша – та ещё старушка. Даже внучку свою любимую, как та немного подросла, в интернат определила, дескать, безотцовщина. А чё? Поди, плохо?! Государство неделю кормит, поит, а на выходные внучка к бабуле. Все довольны, все хохочут, никто никому не в тягость… Вот сейчас Юрина зарплата в ремонт пойдёт. Галя же у него всё под чистую забирает, даже его калым кровный, если он пропить не успеет. Купит вон ему крупу да кости куриные, Юра из них себе холодец сварганит. Ой, да как собаку его держит, ей Богу! Да и то сказать – собакам нормальный хозяин хоть супы мясные варит, а этому… А Галя, она ж ленивая. В сто раз больше чем я, а деньги любит. Надо же ей свою копеечку от отдыхающих поиметь. А как Юра тут всё заделает, отремонтирует – так они и его со свету сживут, если он, конечно, раньше не окочурится от такой жизни. Хотя не должен. Гале это невыгодно. Ейные хахали её не кормят, так, разве что для перепиха…

Рома еле сглатывает информацию, льющуюся на него будто из помойного ведра. Он думает, что никогда ни на ком не женится, ведь его тоже могут убить из-за жилплощади. Внутри становится тошно.

– И чего вы с такими тогда дружите? – спрашивает он.

– А с кем мне дружить, с тобой что ли? Я Гальку с детства знаю. Всю свою жизнь, сколько себя помню, мы в подругах… Слушай, а давай я к тебе сегодня приду. Мальчик, не бойся, тебе будет хорошо со мной.

Существо, словно сошедшее с титульного листа медицинского атласа Готфрида Бидлоо, источает животную похоть. Похоть сочится из всех пор существа и вмиг наполняет душную комнатёнку…

Потом Дина танцует эротический (по её мнению) танец. Создаётся впечатление, что она заполняет собой всё пространство. Она пожирает его пьяными телодвижениями как самка богомола своего любовника после соития. Затем Дина устаёт и её махина с размахом плюхается на несчастный продавленный диванчик, который, в конце концов, устаёт амортизировать и разваливается на несколько частей, издав короткий предсмертный вопль.

30.

… Всю ночь Рома ворочался с боку на бок. Ему казалось, что зайдя в туалет, он встретится с Юриной матерью. Она будет сидеть на унитазе, прислонившись к стене, с широко раскрытым ртом, и Рома увидит, как по её остекленевшим глазам, словно по льду, будут ползать мелкие муравьи…

Да, что и говорить, с исчезновением Леона многое изменилось. При нём алкаши сидели тихо, как мыши за печкой. Юрок, постоянно забывавший ключ, имел манеру звонить в дверь за полночь. Но уже после первого предупреждения получил от Леона кулаком в лоб. На следующий день ключ был снова забыт, но алкаш не решился сунуться в собственную квартиру – ночевал под дверью. Впрочем, в их с Галей постели было разве что помягче, а вот насчёт чистоты…

Без Леона затаившееся змеиное гнездо пришло в движение. В квартиру зачастили сине-чёрные рожи обоих полов. Грязь наступила такая, что даже голод с изумлением отступил. Рома, обмотав из брезгливости ручку лысого веника газетой, сметал мусор на совок и злорадно ссыпал его мамбам под кровать, пока тех не было дома. Впечатление от их гостиной было такое, что там разорвалась боевая граната. В кухню без омерзения, казалось, мог входить только котёнок Издюк. В который раз под черепной коробкой заскребло – зачем я здесь? Что я тут вообще делаю? Куда всё-таки бежать? Куда?

Единственные, только что выстиранные джинсы, сохли за окном на ветру во всем сиянии лунной дорожки. В середине ночи на Южный берег спустились заморозки. Джинсы заледенели, и их заламывало ветром как кусок картона. Они то и дело бились в стекло, и Роме чудилось, что мёртвая Юрина мама выбралась из туалета и теперь барабанит одеревеневшими костяшками кулаков в оконную раму, требуя сытного ужина и ночлега…

А за стеной спаривались мамбы. Пойло в крови подстёгивало к активным действиям, и чресла супругов требовали разрядки. Вонючие тела извивались и дрыгались на матрацах, украденных из туберкулёзного санатория. Галя, раздвинув грязные небритые ноги, скакала под Юрцом, пытавшимся исполнить святой супружеский долг.

– Ещё, ещё, глубже, – визжала самка и вдруг, сбросив с себя самца, зашлёпала в кухню. – А почему в хате опять нет спичек? – раздалось оттуда.

– Гы-ы-ы! – послышалось в ответ из комнаты.

– Юр-р-р-а, а где в хате спички, твою мать?! – ещё громче заорала самка.

Самец приполз, наконец, на её зов – он проголодался. Началось грохотание сковородок, кастрюль – мамбы насыщались. Вдруг грохот посуды прекратился, супруги переместились на свое лежбище и кровать заскрипела с еще большим ожесточением.

– Глубже-глубже! – снова завизжала самка. – Ох, конча-а-ю! – но скрип продолжался. Видимо мозг самца отказывался сдавать сперму в клоаку.

За окном стояла огромная серебряная луна, и тяжелые волны шли по морю торжественно и грозно, окрашенные её сиянием. Чёрные кедры, платаны, кипарисы, качали свои ветви во всём великолепии крымской ночи. Апрель вошёл в полную силу. Аромат молодой листвы, омытой недавним дождем, запах водорослей, свежесть, идущая с гор – всё было прекрасно, но тут, в этой змеиной норе, по-прежнему копошились на истлевших простынях пресмыкающиеся, пороча луну, Крым и саму жизнь.

– Я люблю, когда мужик сзади, а с тобой я по всякому кончаю, – рычала самка, надеясь, вероятно, что самец припрятал где-нибудь заначку. Ради этого в ход была пущена лесть. – Балдею с тобой трахаться!

– Гы-гы, – радостно отвечал самец, – я муз-ж-ж-ж-ик! Главное, щоб муз-ж-ж-ж-ик быль сильный! Э-э-э-э!..

Под утро, убаюканный скрипом кровати, Рома заснул. Сквозь сон до него долетали звуки зарождающегося дня и шёпоты ещё не ушедшей ночи; он, казалось, слышал голоса дельфинов, плеск ставридок, играющих под луной серебристыми спинками, хруст обламываемого морским попугаем коралла, позывные «SOS» терпящих бедствие кораблей, шорохи крабьих лапок, скребки когтей чаек и бакланов, разгуливающих по шершавой буне,удары китов,извергающих из себя тонны воды об океанскую гладь. Он видел огни святого Эльма, вспыхивающий на горизонте зелёный луч удачи. И, наконец, ему почудилось, как с неба сорвалась утренняя звезда и упала ему в ладонь. «Я принесу тебе счастье!» – уверила его звезда и растеклась.

Спал Рома недолго, но этот короткий глубокий сон освежил и успокоил его. Когда же он открыл глаза, на востоке из моря пронзительно засияла невыносимо яркая лазерная точка, через мгновение ставшая поднимающимся из моря солнцем.

31.

Зачастую многие люди по ошибке склонны принимать обычное расслабление за Счастье.

Рома лежит в кровати и смотрит на курящую Марго. Они устали после хорошего и обильного секса. Им лень даже сходить помыться. Наконец, Марго делает над собой усилие и, играя ямочками над полными ягодицами, скрывается из виду. Через несколько мгновений в ванной включается вода.

Рома, улыбаясь, смотрит в потолок. Он в который раз решает, что с Марго ему зверски повезло, и начинает снова и снова строить планы на будущее. Марго, возвращаясь, шлёпает босыми ногами по полу, оставляя на нём трогательные мокрые следы ступней. Она начинает вытираться прямо у него на глазах, весело улыбаясь. Рома смеётся и просит пощадить его.

– Послушай, ещё одного раза я не выдержу.

Она продолжает хитро улыбаться. Наконец, окончив эротический танец с полотенцем, Марго ложится (слегка прохладная и влажная) ему на грудь. Нежно и в то же время насмешливо она целует его в носик, затем говорит:

– Ладно уж, Казанова, на сегодня, так и быть, оставлю тебя в покое. Твое счастье, что завтра понедельник.

Рома, не говоря ни слова, наблюдает за ней с блаженной улыбкой. В последний раз стрельнув глазами в его сторону, Марго ловко и совсем по-детски сворачивается клубочком на своей половине кровати, а Рома продолжает бороться с усталостью и своим нежеланием идти под душ. Через пару минут Марго ласково и почти сквозь сон что-то бурчит ему, после чего начинает сладко посапывать.

Неожиданно почувствовав прилив сил, Рома наконец-то тоже идёт в ванную. Вернувшись, он видит, что Марго почти с головой завернулась в их огромное тёплое одеяло. Не смотря даже на жаркие душные ночи, укладываясь спать, она всегда плотно в него заворачивалась и только потом, далеко за полночь, практически полностью с себя его сбрасывала. Иногда вставая посреди ночи попить воды или в туалет, Рома становился свидетелем восхитительной сцены: Марго мокрая и блестящая от пота лежала, разметавшись на постели. Одеяло сброшено. Если это происходило под утро, когда Рома успевал выспаться, он тут же принимался её целовать. Кончики пальцев на ногах, коленки – Марго в этот момент начинала постанывать, а когда Рома поднимался выше, она, уже окончательно проснувшись, либо шутливо журила его, либо блаженно мурлыча, отвечала на его ласку ритмичными движениями…

Но сейчас он слишком устал. Рома способен разве что на поцелуй высунувшейся из-под одеяла ступни да на то, чтобы просто вытянуться рядом с ней. Несколько минут он лежит на спине и слушает её мягкое дыхание, ни о чем конкретно не думая. Его тело крайне устало и счастливо. Он сам крайне устал и счастлив. Кошачье дыхание Марго погружает его в дрёму. Остаётся только повернуться к ней спиной, так же как она, свернуться калачиком. И спать. Спать.

Из дневника Ромы: «Мне снился сон. Я вроде бы у себя дома. Куча народу, застолье. Моя мама замахивает стопку за стопкой и моментально киснет. Какой-то дядька наливает ей прямо из кастрюли, приговаривая: «Это ж чистый спирт!». Мама подносит стопку ко рту, я хватаю её за руку и кричу: «Мама, не пей!» – но она всё равно выпивает. Боль и обида пронзают меня. Я кладу голову на стол, прячу лицо в руки, ощущая сочувствие окружающих. Потом я поднимаю голову. На моём лице слёзы хоть я и не собирался плакать. Мне стыдно. Я ухожу гулять. Потом – война. Танковая атака немцев. Я сижу рядом с матросом в огромной воронке. Вокруг убитые наши. Где-то наверху совсем близко слышен лязг гусениц. Я смотрю на круглое лицо матроса, готовящегося выскочить из воронки под танк. Момент истины. Понимаю, что ему не страшно – он человек этой эпохи в отличие от меня, попавшего сюда из будущего. Матрос говорит мне: «Смотри, сейчас будем поджигать «тигров»!». В следующую секунду я уже снимаю его на камеру. Он поднимается из воронки в полный рост, молча, готовый умереть за родину. Лицо – крупным планом. За героем клубы дыма, над которыми поднимается плакат с изображением Сталина. И вот огромный немецкий танк с рёвом приближается к матросу. Я вижу на танке жёлтые гусеницы с чёрными поперечными полосками, обозначающими сцепку траков. Я понимаю, почему танк называется «тигром» (гусеницы полосатые и жёлтые!). Наш неизвестный герой ложится под танк со связкой гранат и замирает. Но… в последний момент, словно разгадав замысел противника, танк, презрительно фыркая, объезжает матроса. Тот поднимается, отряхивается и говорит: «Сейчас мы будем поджигать его постепенно». В «тигра» летит коктейль Молотова. Бутыль, разбившись, воспламеняет гусеницу, и танк, словно бы от боли, начинает кружиться на одном месте, взрыхляя почву; матрос же с деловым видом обходит танк и, подмигивая мне, произносит: «А теперь подожжём с другой стороны». Вторая бутыль, разбившись о броню, воспламеняет танк с другого бока. Я перестаю снимать. Мне кажется, что танк – это не танк, а настоящий тигр, животное. И хотя он одет в железо, ему больно, он ведь даже рычит как раненый зверь. Русский герой мне теперь видится садистом, издевающимся тупым ублюдком. Из танка, тем временем, выбегает худой рыжий немец в пилотке и, не обращая на нас внимания, начинает причитать по-русски. Мол, что его подожгли, дескать, какой хороший танк, что теперь делать? Мне становится даже неудобно оттого, что я принимаю во всём этом косвенное участие, я начинаю оправдываться перед немцем, на что он, молча, без укоризны, бросает мне ключи от багажника танка. «Что мне с ними делать?», – спрашиваю я, не понимая, откуда у моего врага ко мне такое доверие. Немец мне объясняет, что в багажнике находится специальная ткань, пропитанная противопожарным раствором. Я открываю багажник (интересно, бывают ли в танках багажники? ) достаю пакет, и мы уже вместе с фрицем, словно чехлом, накрываем очаги пожара. Огонь в бескислородной среде мгновенно тухнет. Таким образом мы ликвидируем пожар и спасаем танк. Я задаю немцу вопрос: «Откуда у вас такое отличное русское произношение?». Он отвечает, что учился до войны в Москве на инженера, и на самом деле ни какой он не фашист, а самый что ни на есть интеллигент; просто его попросили опробовать танк на ходу, а сам он против войны категорически. Его силой заставили воевать. Матрос меж тем куда-то пропадает. Звуков войны не слышно. Мы с немцем мирно курим».

Больше Марго он не видел. Это было их последнее воскресенье. В понедельник сквозь сон Рома почувствовал на своей щеке её утренний поцелуй. Была ещё записка: «Доброе утро, соня! Тебе нужно сделать два следующих дела: сварить суп и сходить туда, куда ты обещал. Целую, до вечера. М.».

Обещал… А что он обещал? Ах, ну да! Это по поводу работы. Маргоша замолвила за него перед подругой словечко, и та сказала, что поможет. Подружка работала пивным супервайзером, и она имела возможность пристроить Рому на точку в промоакцию. Ничего сложного. Зарплата раз в неделю, а Марго – памятник при жизни. Наконец-то у него появятся карманные деньги, и он сможет самостоятельно выходить в город, сможет почувствовать себя мужчиной!

...Компьютерная игра снова выбила из-под его ног почву. Это уже было не смешно. Внутри, как воск на пчеле, выступает предохранительная броня, не желающая впускать память в этот день. И всё же он попробует восстановить картинку. Попробует вспомнить.

Вот он поздно вечером радостный подходит к дому, потому что его приняли на работу. Вот он видит ментовской УАЗик возле своего подъезда. Вот каменные хари ментов требуют предъявить документы. А что он такого сделал? Просто шёл с бутылочкой пива домой. Да вот же его окна на втором этаже. Вот ключи от квартиры. Что? Нет, он не москвич. Регистрация? Да он только что приехал и не успел её сделать. Ему нужно проехать с ними до выяснения личности? Что тут выяснять, он не бандит, не гастарбайтер из Средней Азии, он гражданин России, обладающий конституционным правом проживать в любом уголке её территории. Рома помнит сильный удар в правый бок под рёбра. Он сгибается пополам от боли. Внутри будто обрывается передаточный ремень, отвечающий за дыхание. Несколько секунд Рома безуспешно ловит воздух ртом в надежде сделать вдох. Со стороны, вероятно, он похож на гибнущую рыбу. Руки-плавники судорожно машут в пространстве, но не в силах ничем помочь. В голове темнеет. Он слышит щелчок наручников.

– Так, сука, дёрнешься, пеняй на себя, ты понял? Понял? – Рома кивает.

Ему ужасно хочется помочиться. Он один, а ментов трое. Двое с боков и водитель.

– Сейчас мы тебе объясним твои права. В сумке что? Что в сумке, тебя спрашивают?

– Там вещи, вещи личные.

– Вещи говоришь? А это что, это что? – Роме тычут в глаза каким-то пакетиком с белым порошком. Он его видит впервые.

Происходящее кажется чьим-то злобным вымыслом. Антиреальностью. Рома зажмуривается, пытаясь выскочить из объятий дурного сна.

– Это не моё, – шепчут его губы.

– А чьё? Моё что ли? Стиральный порошок с собой носим?

Самое ужасное было то, что Рома уже где-то видел нечто похожее: в кино или читал об этом в газетах. Дежавю обрело конкретные очертания: наглая харя с реденькими усами и близкопосаженными глазёнками демонстрировала явное превосходство над Роминой личностью. Харя скалилась. В глазенках сидел дьявол.

– Попал ты, брат, попал. Сейчас знаешь за наркоту какие сроки?! А у нас как раз по ней недобор. План подняли, сам понимаешь. Ну, ничего, ты не ссы, много тебе не дадут. Лет через пять выйдешь, как говорится: «на свободу – с чистой совестью!».

Говорящий почти по-дружески похлопывает Рому по плечу. Менты ржут. Рома смотрит вперёд. Он видит морщинистую шею водителя, седеющие на затылке волосы. Водитель молчалив. Нужно выбираться отсюда, во что бы то ни стало. Собственный крик просто обязан его разбудить. Рома слышит, как что-то тупое ударяется в челюсть. Перед глазами проносится хоровод ослепительных искр, во рту становится неприятно.

– Кирюха, да на хрена он нам сдался? – говорит второй мент. – Ещё чего доброго тут нагадит. По-моему, он уже обосрался.

«Усатенький», тот к которому обращается второй, говорит водителю:

– Ладно, Толян, давай на наше место.

Машина резко сворачивает в сторону. Рома не чувствует своей головы. Вместо неё будто посажен огненный шар, который на ухабах покачивается из стороны в сторону. Шар не способен думать, он способен только пылать.

Рома помнит, как его выволокли из машины на каком-то пустыре, как сняли наручники, как подошёл вплотную «усатенький» и что-то ему тараторил, дыша чесноком. «Усатенький» называл имя Надька, спрашивал, как давно живёт с ней Рома. Огненный шар продолжал раскачиваться на ветру, вбирая в себя новые и новые удары.

– Ну чё, шнурок, значит Надьку, говоришь, не знаешь? А кого ты знаешь? Марго знаешь? Её Надька зовут!

Марго… Причём тут Марго? Интересно, она уже пришла с работы? Кстати, почему эта ментовская рожа спрашивает про Марго? Надька ещё какая-то…

– Ну, так чё? Трахаешь мою Надьку? Говори, трахаешь? – Рома видит перед собой с безумием вращающиеся зрачки, выступившую на дрожащих губах пену.

«Усатенький» расстёгивает кобуру.

– Тебе конец, сучёныш, слышишь, – тебе конец!

– Кир, да хорош ты над парнем измываться, – это уже говорит вышедший из машины водила. У него рябое лицо и большой сизый нос – только не стреляй в черепушку, а то пуля застрянет, как в тот раз, потом ковыряйся с ней, доставай…

Глазки «усатенького» принимают умильное выражение, он говорит: «Ага!».

Рома чувствует, что у него становятся мокрыми штаны. Голову внезапно окатывает холодом, огненный шар гаснет. Мысль работает чётко и ясно – его хотят убить. Его хотят здесь убить!!!

Воронёный профиль пистолета ощупывает темноту, и уже через секунду Рома смотрит в сухой зрачок ствола.

«Это действительно конец», – поёт внутри.

Да нет же, не конец, это всего лишь затянувшийся дурацкий сон. Надо укусить себя что есть силы, тогда он откроет глаза в своей постели и улыбнётся. Рома открывает рот, силится крикнуть и не может. Ну точно, такое бывает только во сне. Наверное, чтобы он проснулся, его должны прямо здесь прикончить.

– Да здравствует ОГПУ, обнажённый меч рабочего класса! – раздаётся громкий голос. Ствол пистолета дёргается; менты, как по команде, поворачивают головы. Из темноты появляется фигурка: неопрятная причёска, всклокоченная бородёнка. Где-то Рома её уже видел.

– Это ещё что за чучело? – «усатенький» морщится. Менты растеряно переглядываются. Голосок незнакомца звучит нарочито громко с грузинским акцентом:

– Если у вас совесть не чиста, то разве не ясно, что карающая рука партии не коснётся вас? Чего же бояться? Вы себя разоблачаете, товарищи, паникой, которая охватила вас, – человек бомжеватого вида достаёт из кармана пиджака курительную трубку.

– Ты кто есть, э-э? Тебе чего тут надо? – второй мент гнёт в руках резиновую дубинку и делает шаг навстречу незнакомцу. Незнакомец продолжает приближаться к ментам:

– Тот факт, что главные нападки направлены против Сталина, этот факт объясняется тем, что Сталин знает, лучше может быть, чем некоторые наши товарищи, все плутни оппозиции, надуть его, пожалуй, не так-то легко, и вот они направляют удар прежде всего против Сталина. Что ж, пусть ругаются. Да что Сталин, Сталин человек маленький.

– Я тебе сейчас покажу товарища Сталина! – второй мент делает профессиональный жест, и его дубинка с размахом приземляется незнакомцу под колено. Тот взвизгивает от боли и переходит на крик:

– Крови товарища Бухарина требуете? Не дадим вам его крови, так и знайте. Волки позорные! Убийцы рода человеческого! Мало вам смертей? Суки, Пушкина убили! Лермонтова убили! Есенина в петлю сунули! Оставьте России хоть одного поэта!

Рома узнаёт этого человека. Его недавний знакомец по имени Адам Новицкий, тот, с кем Рома хлестал портвейн в злополучный день провала, каким-то чудом оказался здесь в своём неизменном пиджачке, бывшем когда-то белого цвета.

Второй мент тем временем наносит Новицкому ещё один хлёсткий удар. Новицкий приседает, и в ту же секунду его фигурка подобно молниеносной стреле распрямляется и бьёт мента головой под дых. Теперь уже мент, охая, складывается надвое. Пистолет в руке «усатенького» наведён на Новицкого. Рома превращается в пружинистый комок. Возможно, сейчас он будет спасён. Ему слышатся крики, потом в барабанных перепонках, словно что-то надрывается – это прогремел выстрел, дав Роме старт на дистанцию под названием «выжить любой ценой». Ноги, не чувствуя тела, несут его через кусты, несут прочь от смерти, прочь от оборотней в погонах. Ба-бах! Раздаётся второй выстрел. Рома инстинктивно взвизгивает, но ноги сами знают когда им остановиться. Пока они способны бежать, он жив. Всё ещё жив.

…Какое-то время он лежит в лопухах у дороги, лежит прямо в кювете. Фары несущихся автомобилей пристально обшаривают ночь, выслеживая именно его. Рома знает, что стоит ему только приподняться, как снова раздастся выстрел. Пуля с удовольствием разворотит его грудную клетку и, смачно прожигая ещё не прокуренное Ромино лёгкое, полетит дальше. Но он не такой дурак, чтобы так глупо подставиться. Сегодня Рома не даст смерти ни малейшего шанса…

Странно, что встречая рассвет лёжа на земле, он всё ещё не чувствует холода, не смотря на то, что сентябрь – это уже вовсе не летний месяц. Сентябрь вполне заслуживает название осеннего, так как именно в этом месяце солнце, пересекая экватор, переходит в южное полушарие, и большая часть его живительной теплоты выпадает на эту долю Земли. Переход из северного полушария в южное приходится на десятое сентября. Если мысленно перенестись на северный полюс, то там с десятого сентября начинается шестимесячная ночь, между тем как на южном полюсе, наоборот, начинается шестимесячный день. Любопытно, что этот закат солнца совершенно не похож на тот, который привыкло видеть большинство людей: коснувшись горизонта нижним краем, солнце в течение тридцати часов будет спускаться под него, причём в силу суточного вращения Земли успеет более чем один раз пройти по линии, стыкующей небо и землю. И одновременно с закатом, на южном полюсе с такой же величественной медленностью будет совершаться восход.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1.

На первый взгляд можно подумать, что нет на земле создания более вольного, чем человеческая мысль. Разве по прихоти своей не отрывается она от действительности, чтобы создать свой собственный, существующий в одном лишь воображении сказочный мир?

Рома смотрит на ночное небо как поэт. Он всегда любил смотреть наверх. Ему казалось, что если это делать часто и подолгу, то космос заметит такое любопытство и начнёт плавно исходить ему в душу. Весь. Целиком. И вскоре Рома сам станет космосом, многомерным, слоистым и самодостаточным. Все миры, когда-то существовавшие, существующие и ещё не зародившиеся, сосредоточатся в нём, и им всем хватит места. Недаром после таких молчаливых сеансов контакта с ночным небом Роме не хотелось вступать в разговоры с кем бы то ни было. Что могли сказать ему люди, после того как он впустил в себя миры? Люди только вносили в него дисгармонию своими бесконечными жалобами на несовершенство жизни и пустопорожними бла-бла о том, о сём. Они только отбирали у него помимо времени нечто священное, умыкали без зазрения совести из души волшебство, не принося взамен ничего кроме головной боли.

Звёзды всегда давали ему всё. Всегда когда он просил. Они давали ему пищу для фантазий, давали импульс к творчеству, самопознанию, давали радость от возможности просто ими наслаждаться.

Он помнил крымское небо, эту мерцающую россыпь искр, коим было несть числа. Он, в сущности ещё дитя, с открытым от восхищения ртом смотрел, как летят спутники, как подмигивают ему ещё не пронумерованные планеты, как огромный звёздный ковш царапает днищем плато. И во всём этом был смысл.

Теперь небо ему изменило. Впервые в жизни. Сколько Рома в него не вглядывается, ничего не может понять. Большую Медведицу словно подменили. Она не узнаёт его, не приветствует своим сиянием. Она висит в октябрьском небе уныло, остальные звёзды глядят безучастно, некоторые даже с пренебрежением. Они светят тускло, без чувства и жара, а многие и вовсе уже давно ничего не излучают. Рома вглядывается в их обожжённые глазницы, которые выделяются даже на общем фоне черноты, и не может понять причину такой метаморфозы. Ему невдомёк, что напрасно он ждёт от них чего-то. Напрасно. Он не получит от всех этих звёзд ничего, даже малюсенького сочувствия, ведь это московские звёзды. Они совсем другие.

С той злополучной сентябрьской ночи, когда он, избитый ментами, шёл в неизвестном направлении, прошло полтора месяца. Теперь уже конец октября. За это время многое изменилось. Рома обзавёлся подобием крова. Это самый натуральный подвал, приспособленный под книжный склад. Он находится недалеко от метро «Сокол». Рома попал в это место странно и закономерно. Крыса при грозящей ей опасности стремится удрать, но если её загнать в угол она начинает подпрыгивать и бесстрашно атаковать. Человек же, попавший в беду, повинуется инстинкту выживания и всегда делает шаг навстречу своим собратьям, даже не имея надежды на сострадание. Видимо, пишущие книгу Роминой судьбы решили, что на тот момент с него было достаточно и протянули руку помощи в лице супружеской пары, таких же как он приезжих, а попросту - фактической лимиты.

Уютную постель теперь заменили коробки с книгами. Рома спит на них, укрывшись вместо одеяла своей куртёнкой. Но он и этому рад. Смотря на небо, Рома с жадностью вдыхает свежий воздух и пытается обдумать своё положение. Днём этого сделать не удаётся, днём он занят. Итак, что он имеет на сегодня? Крышу над головой в затхлом подвале без вентиляции, куда он вместе со своими благодетелями приходит пожрать, провести за болтовней несколько часов досуга да, собственно, заночевать. Зарплату, настолько скромную, что о том, чтобы хоть что-нибудь отложить, не может быть и речи (всё уходит на еду да недорогую выпивку в складчину), безрадостные разговоры, что срок аренды помещения у хозяев вот-вот закончится, и дальнейшая перспектива жизни обитателей подземелья повисает в воздухе. Скулёж и паника, конечно, отменяются ( он живёт среди людей, и, Бог даст, всё образуется ), но всё же…

Московские звёзды мерцают равнодушно. Что им до жалоб какой-то песчинки, брошенной во Вселенной? Рома сплёвывает и, понуро опустив голову, спускается в подвал.

Книжный склад полон восторгов, табачного дыма и сексуальных флюидов. К лимите пришла в гости влюблённая парочка. Им негде перепихнуться, и поэтому она будет ночевать здесь. А поскольку единственная дверь на складе кроме входной та, которая ведёт в так называемое душевое помещение, то парочка, напившись и насмеявшись, надолго укроется за ней, и еле текущие струи воды вряд ли заглушат их сладострастные стоны. Затем в душ отправятся супруги Павлюки, Ромины благодетели. А ему останется лишь улечься на книги и делать вид, что ничего особенного не происходит.

Рома замахивает стакан вина и пытается участвовать в общем веселье. Друзья Павлюков отпускают похабные шуточки и сами же нарочито громко над ними хохочут.

Рома думает, что интересно было бы заглянуть в голову человека, который искренне смеётся над заведомой пошлостью. Вероятно, вместо мозгов там можно было бы обнаружить притаившуюся парочку дохлых мышей, слой пыли, стаю моли да поддон для кошачьего туалета. Но глаза его показывают живую заинтересованность, а рот расплывается в улыбке.

– А знаете, – говорит он, – что такое лето в Сибири? Представьте себе огромный холодильник. Представили? Так вот это Россия, а Сибирь - его морозильная камера. Раз в год холодильник отключают для разморозки, и тогда в морозильной камере становится сыро и плохо пахнет.

… Перед сном Рома буквально заходится в кашле. Он единственный здесь некурящий, а никотиновый смок, похоже, въелся даже в стены. К тому же повсюду летает пыль. Она душит его, потому что Рома дышит ею, но он вынужден терпеть – всё равно деваться некуда. На улице по ночам уже настоящие заморозки. Роме надо выспаться. Завтра с утра как обычно придёт машина, и он примется грузить в неё тяжёлые коробки с некогда любимыми книгами. Книгами, без которых он не мыслил своего существования. Может быть, он их всё-таки не разлюбил окончательно, но сейчас они ему неинтересны, как и звёзды. Рома сильно устаёт на торговой точке, да и читать в такой атмосфере просто невозможно. Какое тут чтение, когда голова, наполняясь спёртым воздухом, моментально тяжелеет? В свободное время Рома старается думать о чём-нибудь отвлечённом. Вот, например, Павлюки – Тимофей и Вика. Актёрская семейка. За каким-то чёртом приперлись из Украины в Москву. Положим, Рома всегда знал, что уедет, а эти… Чего им не жилось в своём Киеве? Квартира есть, работа в театре есть. Даже в кино снимались. Нет, столичной романтики захотелось: большой экран, слава и т.д. Ну, и чего? Он попал в театрик где-то на отшибе, её не взяли. Теперь мыкаются. Общагу ему не дают, зарплата копеечная, ролей кроме массовки не предлагают, а торчать в театре с утра до вечера заставляют. Режиссёр – баба, тяжело переживающая климакс, постоянно на него орёт. Поневоле запьёшь. Благо, земляки с этим чудным местом удружили. Всё-таки живут здесь бесплатно, да плюс хоть какая-то подработка. А с другой стороны – что с того? О такой, что ли, Москве они мечтали? Торчат здесь уже год, а просвета нет. На складе духота и антисанитария, мышки бегают с длинными хвостами. В дУше пол чёрный от грязи, можно мыться только в обуви. Ладно, Рома – он оказался тут от безысходности, и по ночам порой стискивает зубы, чтобы не зарыдать, а им-то чего тут ловить? Вика, правда, давно уже высказывает мужу те же доводы, а тот молчит. Рома понимает почему – ведь больнее всего падать с высоты собственных иллюзий и ни чем не подкреплённых амбиций. Кому как не Роме это понимать. А вообще хорошо, что он их встретил, хорошо, что понравился им, хорошо, что им нужен был помощник. Хорошо, что Бог пока не хочет его смерти, иначе он бы не прикрыл Рому в минуту смертельной опасности Адамом Новицким, не спас бы поэтом поэта. Хорошо, что Глафира заменила ему Марго, чей след так и оборвался в то сентябрьское утро поцелуем.

Рома пытался её разыскать, но, ни мужичонка - ханурик, представившийся хозяином квартиры, у которого Рома всё-таки забрал свои скромные пожитки, ни сменщицы в солярии так и не смогли толком ничего объяснить. Одним словом – уволилась, уехала. Он даже съездил в Серпухов, но вернулся оттуда ни с чем, потому как даже не смог вспомнить где находится её дом...

Теперь ему уже никогда не узнать, почему она исчезла, и понравился ли ей сваренный им суп.

Партии книг, хранившиеся на складе, печатались, как правило, маленькими тиражами. Нередко по 500-1000 экземпляров. Это привлекало знатоков, и поэтому публика туда наведывалась интересная и разнообразная. Были перекупщики, но приходили и представители творческих профессий. И если первые, пошушукавшись с Тимофеем, вскоре довольные уходили вместе с товаром, то вторые оставались посидеть. Они доставали принесённую с собой выпивку и до глубокой ночи в пьяном угаре искали смысл жизни. Поначалу эти люди Роме были интересны, но смысл жизни всё не находился, а он перестал высыпаться. Рома перестал выходить к гостям, он забивался с их появлением в дальний угол, натягивал на голову куртку и старался не слушать бесконечный пьяный трёп.

Он начинал думать о Глафире, девушке с африканскими косичками, пухлым ротиком, осиной талией и выдающейся грудью. Она, как и многие посетители, заглядывала к ним на огонёк. Она с первых же секунд приласкала Рому большими карими глазами и стала на разные лады произносить его имя, не смотря на то, что рядом с ней сидел её кавалер. Кавалеру это не понравилось и он, обидевшись, уехал. А Глафира осталась.

Потом они пили отвратительный абсент, и уже глубоко в ночи она уехала на такси, прошептав ему напоследок: - Ты, должно быть, просто зверюга в постели...

Из дневника Ромы: «Мне снился сон. Великая Отечественная война. Немцы разбили наш полк. Выжил только я. Отстреливался до последнего патрона и вот лежу среди убитых, сам притворяясь убитым. Немецкая пехота приближается к нашим позициям с автоматами наперевес в полный рост. У меня осталась граната, которую я держу под животом. Думаю – сейчас пройдут мимо меня, и я буду выбираться к своим. И тут – о, ужас! – они начинают делать по убитым контрольные выстрелы. До меня остаётся метров двадцать. Немцы идут, рассредоточившись, цепью. Сжимаю изо всех сил гранату. Что делать? Умереть прямо сейчас, честно говоря, не готов. Кому нужно это безвестное геройство? Кто потом про это узнает и похоронит мои ошмётки? Если бы немцы шли группой – швырнул бы гранату и бежать, а так – в лучшем случае убью одного-двух, и моя героическая смерть канет в Лету. Правда, есть ещё вариант сдачи в плен. И вот до меня уже остаётся десять метров... Вдруг – чудо! – ближайший немец останавливается, склоняется над одним из убитых и громко подзывает идущего неподалёку. Судя по их восторженным голосам, рядом со мной лежит, чуть ли не генерал. Немцы, сидя на корточках, принимаются его обыскивать. Для них это большая удача. Для меня тоже – пока они оживлённо о чём-то переговариваются, решаю прятаться. В этих секундах моё спасение. Неподалёку от меня овражек, поросший кустарником. Начинаю перекатываться к нему. Делаю это быстро и бесшумно, благо не ранен. Немцы меня не замечают. В кустах обнаруживаю огромную сточную трубу, горизонтально торчащую из земли. Ныряю в неё. Мысль работает чётко – немцы скорей всего доберутся и сюда, бросят гранату, и в таком случае моя смерть будет ещё позорнее. Быть разорванным в клочья в каком-то канализационном сооружении! Кошмар. В трубе, думаю, должна быть ниша, закуток. Нахожу. Сжимаюсь там калачиком – только бы пронесло! Слышу, как раздвигаются кусты. Опасения подтверждаются – к моему убежищу с целью зачистки пробирается немецкий солдат. Втягиваю кисти рук в рукава, на голову надеваю капюшон (я почему-то в маскхалате) и прячу её в колени. Мысленно становлюсь человеком-невидимкой.

Немец обшаривает трубу лучом фонарика и уходит. Не заметил. Сердце бьётся бешено. Про себя благодарю Бога за то, что выжил. Вот-вот они уберутся отсюда… Но тут, откуда ни возьмись, а точнее с другой стороны трубы слышу шаги. Зажигается свет и передо мной оказываются высшие немецкие чины. Они в фуражках и чёрных кожаных плащах. Чины выстраиваются в шеренгу ко мне спиной и начинают позировать фотографу. До меня доходит, что то место, где я приютился, не что иное, как стратегически важный объект, и немцы его захватили. Теперь у них здесь на радостях происходит фотосессия. Все мои планы относительно счастливого спасения просто рушатся. Ниша, в которой я сижу, небольшая. Понимаю, что сейчас при свете меня легко заметят. Так и есть – вот уже один из них оборачивается и смотрит на меня в упор. Всё! Бог всё-таки даёт мне шанс пасть смертью храбрых, унеся с собой на тот свет дюжину офицеров противника. Не каждому такая удача выпадет! Я выскакиваю из своего убежища и… начинаю танцевать. С криками «эх-ма!», я исполняю русские народные хлопушки, кручусь волчком, пускаюсь в присядку. Одним словом, всем своим видом даю понять, что я свой чувак. При этом граната находится у меня за пазухой. Немцы от меня в шоке. Они сначала хватаются за пистолеты, но я так лихо отплясываю, ударяя ладонями по каблукам сапог, что немцы начинают мне аплодировать. Но что делать дальше? Я начинаю перед ними лебезить. Говорю, что восхищён их мужеством, выправкой, формой, дескать, вот с кого надо брать пример.

Ко мне подходит японец в немецком мундире и заговаривает со мной на чистом русском. Представляется военным атташе. Мгновенно переключаюсь на него. И уже осыпаю комплиментами жителя страны Восходящего Солнца. Говорю ему, что ко всему прочему обожаю восточные единоборства, что Масутацу Ояма мой давний кумир и в знак правдивости своих слов начинаю выполнять ката, подсмотренные в каком-то из боевиков. Японец восхищён. Он признаётся мне, что до службы в армии работал учителем физкультуры и неплохо владеет карате. Он тоже в свою очередь демонстрирует мне приёмы, показывает, как нужно правильно атаковать. Мы жмём друг другу руки. Японец говорит, что я ему понравился, что я правильно понимаю его культуру в отличие от представителей арийской расы и что ему просто необходим такой ординарец как я, ведь стоит только ему замолвить за меня словечко, и немцы меня не расстреляют. Естественно, я быстро соглашаюсь. Японец тут же даёт мне первое поручение: нужно срочно погрузить в его машину какие-то секретные бумаги. Я хватаюсь за дело, довольный, что для меня всё так счастливо закончилось. В этот момент мимо меня проходит девушка в платке и презрительно глядя в мою сторону, шепотом произносит: "Ну, ты и мразь!". Будто ей известно, что у меня за пазухой все ещё находится боевая граната, которой я не воспользовался и не смог геройски погибнуть».

2.

Глафира появилась на складе внезапно. Пока Павлюки подсчитывали дневную выручку, она заговорческим тоном сообщила Роме, что забирает его с собой. Завтрашний день был единственным выходным, и Рома не стал задавать лишних вопросов.

Глафира привела его к себе домой. Она жила неподалёку от склада на улице Лизы Чайкиной. Рома пришёл в восторг от габаритов её кухни, на которой одновременно за столом могло разместиться двадцать, а то и больше человек. Канадский виски «Lord Calvert» сразу же опьянил и расслабил. Глафира сказала, что папа её бывший разведчик и что предки сейчас на даче, что она учится в МГУ на востоковедении и изучает японский. А вскоре и вовсе уедет в Японию. Что японцы настоящие ценители женщин, что у неё есть друг из мафии «Якудза», всё тело которого сплошь татуировано и что они сейчас пойдут в ванную заниматься сексом. В подтверждение к сказанному её язычок бесстыдно и по-деловому проник в полость Роминого рта, он наполнил его запахом хорошего табака и леденцов с ментолом; он застучал своим пирсингом по его зубам, жадно обшаривая складки дёсен и нёба. Пальчики с акриловыми ногтями тем временем стали расстёгивать его ремень, и Рома задрожал от восторга. Задрожал всем телом, покорно повинуясь такому нахальству и втайне желая сделать его бесконечным...

Назавтра, наложив на чувственные губы обильный слой помады, Глафира засобиралась на учёбу, у Ромы же был выходной. Он ей намекнул, что может подождать её дома – уж больно не хотелось делить ночлег с крысами. Глафира на это неодобрительно фыркнула. И дело было не в том, что могли заявиться её родители, а в том, что Роме показалось, что она потеряла к нему интерес. Она машинально пила кофе, курила, что-то искала в сумочке при этом смотрела явно сквозь него, словно уже обитала в своих заоблачных сферах, где для Ромы не было места. Потом они молча шли до метро. Рома попытался взять у неё телефон, на что Глафира ответила, что ещё зайдёт, и скрылась из виду.

Роме стало обидно, и он, как побитая собака, заковылял на свой душный склад – больше ему идти было некуда. Он уже ненавидел этот подвал, ненавидел тамошнюю пыль, затхлость, ненавидел свой кашель, свои единственные потёртые джинсы, свою куртёнку на рыбьем меху, свою работу грузчика, свою безденежность, своё положение человека без прав, свою трусость, не дающую эти права отстоять. Со словом «никчёмность» стал он теперь ассоциировать своё имя. И это была реальность. Его реальность, заменившая столь недавние, столь красочные мечты. Необходимо было срочно что-то менять, а точнее всё, но Рома не знал, как это сделать. С чего начать? И это было самое плохое.

Ёжась от ветра, он доковылял до подвала, закрыл изнутри дверь, лёг на смятую койку Павлюков и накрылся рваным одеялом. Наступила тишина, от которой завибрировало в ушах, и Рома поймал себя на желании умереть. Отчётливом, ясном и естественном как летящая с неба белая крупа, как промозглый октябрь, как его никому ненужность.

«А вот бы сейчас всё!», – мысль вцепилась в один из отделов мозга и превратила тело в медузу, скользкую и податливую. Рома улыбнулся – ох! – если бы действительно можно было в эту минуту уйти в мир иной, он бы так и ушёл туда с этой улыбкой, закаменевшей на его усталом сером лице; и, вероятно, работники морга это оценили – перед ними бы предстал улыбающийся мёртвый мальчишка, довольный тем, что для него всё так благополучно завершилось. Не нужно ведь больше себя ни о чём спрашивать, терзаться сомнениями, ходить на тупую работу, теперь о нём позаботятся другие, по крайней мере, до момента опускания в яму, а мама ничего не узнает и не станет плакать.

Рома настолько сильно пожелал себе смерти и искренне поверил в её приход прямо сейчас, что даже сделал три глубоких прощальных вздоха. В этот момент в дверь постучали.

«Странно, что она стучится», – подумалось ему. Насколько он знал для старухи с косой (или кто она там?) дверь вовсе не должна была являться преградой. Тут же мелькнула другая мысль – а может быть, наоборот – это то, что его смерть как раз отпугнуло, потому что у него было полное ощущение, что за секунду до стука в лицо повеяло струйкой холода.

Открывать не хотелось – кто там мог припереться? У Павлюков имелись свои ключи. «И всё же - не стоит её, голубушку, торопить!» – сквозанула ещё одна мыслишка. Ну что это, в самом деле, - окочуриться на грязной постели под одеялом, через дырки которого сразу же начнут носиться неугомонные крысы и радоваться, объедая его ещё тёплое лицо вместе со счастливой улыбкой!

Рому как током передёрнуло. Он подскочил и побежал открывать дверь непрошенному гостю.

Им оказался невысокий мужчина лет пятидесяти на вид, на круглом щетинистом лице которого располагался короткий широкий нос, пухлые губы и слегка обвислые щёки. Под цветастым, небрежно наброшенным вокруг его шеи кашне, скрывался второй подбородок. Небольшое косоглазие добавляло взгляду подобие проникновенности, он полыхнул на Рому удивлением и чем-то скрытным, не поддающимся мгновенной разгадке. Впрочем, через пару мгновений в глазах появилось добродушие, а губы приоткрылись в полуулыбке.

– А я уже думал, что мыши обманули кота Леопольда, – нараспев заговорил незнакомец, поправляя воротник длинного и судя по всему дорогого пальто, – притаились, не отворяют. Собрался, было, не солоно хлебавши, назад топать, ан нет – хозяева дома.

– Вам, наверное, Тимофей нужен? – спросил Рома, уже окончательно вырвавшись из объятий Танатоса.

– Я, юноша, не знаю. Может Тимофей, может вы, но мне должны были кое-что оставить. Виталик разве ничего не передавал? – незнакомец подался всем своим грузным телом вперёд.

Самое интересное было то, что хозяина Виталика Рома так и не удосужился лицезреть. Тот появлялся несколько раз по утрам, и Рома только слышал властный голос, беседующий с Тимофеем. Незримый хозяин диктовал цены, забирал выручку и, как правило, через пять-десять минут исчезал. Перед его приходом Тимофей предупреждал, чтобы Рома сидел в своём дальнем углу и не высовывался, видимо, не считая нужным нагружать хозяина лишней информацией, а может, боялся, что тот плохо отреагирует на присутствие постороннего, и тогда Тимофею тоже не поздоровится. Так что положение Ромы здесь было даже незаконным.

– Вы знаете, я не в курсе, – Рома сделал попытку скрыть смущение, – это нужно Тимофея спросить. Да вы проходите.

– Да собственно, что проходить... – сказал незнакомец и решительно вошёл на лестницу, ведущую в подвал, обдавая Рому запахом снега и сладких духов, напоминающих женские.

– Хотите кофейку? – предложил Рома.

– У вас, небось, растворимый? Нет спасибо, такой не пью. Так вот значит, какой ваш офис? Н-да… Недурственно вы тут устроились, недурственно… М-м… Я смотрю тут и кровать имеется. Так вы что, тут ночуете что ли?

– Ребята ночуют, а я уезжаю, – соврал Рома.

– А сами где живёте?

– Я? Да в этой… в Щербинке, – Рома почувствовал, как густая краска заливает его лицо, потому что незнакомец метнул на него изучающий взгляд.

– В Щербинке, говорите? Да, неплохой городишко. Главное дело, несуетливый и от метро близко.

– Да… – Рома не знал, куда ему спрятаться. Ему вдруг показалось, что от этого разговора будет зависеть его дальнейшая судьба, а он уже на второй фразе соврал. Но с другой стороны – чего он свой нос суёт? Какое ему до Ромы дело?

– Да, батенька, пыльно тут у вас, – незнакомец бесцеремонно расхаживал по помещению, брал в руки книжки, листал их, разговаривая сам с собой. – М-м! Маргинальная французская проза: Пьер Луис, Батай, Жене, ранний Арагон. Любопытственно.

На Рому он, казалось, не обращал никакого внимания, и тому ничего не оставалось делать, как начать изображать видимость работы. Рома с деловым видом принялся поднимать коробки и перекладывать их на противоположную сторону помещения, ненавидя себя за то, что не может этому мужику в кашемировом пальто дать отворот-поворот. А ведь он действительно не мог этого сделать потому как, кто он такой есть – подай-принеси? А если этот дядя его заложит хозяину, что тогда? Рома не мог избавиться от ощущения, что незнакомец хоть и стоит к нему спиной, но продолжает его изучать и даже больше – он его сразу раскусил. Будто просканировал. Он знает досконально все детали Роминой биографии: как он приехал в Москву, как провалился в институт, знает то, что ему негде жить и даже то, что Рома позавчера мастурбировал, читая ту самую книжку маргинальной прозы, пока супруги Павлюки укрылись с мочалками в душе. Внутри всё начало сжиматься, в горле запершило, и Рома закашлялся.

– Как вы тут этой пылью дышите? – раздался за спиной голос незнакомца. – Я бы на вашем месте просил молоко за вредность.

«Может он и мысли мои читает? – продолжало жужжать внутри. – А что, стоит, молчит и получает кайф?!». Тьфу! Что за бред лезет ему в голову? Неужели Рома начал сходить с ума? Да нет же, он абсолютно нормальный здравомыслящий человек. Но тогда почему его так трясёт, почему он боится следующего вопроса незнакомца? Эх, не стоило ему открывать дверь. Не хотел же вставать, лежал бы себе сейчас спокойно, не нервничал.

Человек в пальто, как бы следуя за ходом Роминых мыслей, тут же произнёс:

– Да вы, юноша, не беспокойтесь, сейчас я вас покину, просто уж больно тут у вас интересно… Я книжки имею ввиду.

– Да я не беспокоюсь, пожалуйста, смотрите, просто мне тут надо кое-что переставить, – Рома спиной почувствовал на себе тяжёлый взгляд. Наверно незнакомец смотрел, потому что степень убедительности фразы годилась разве что для ребёнка.

– Ну что ж, юноша, не смею вас больше задерживать, – отчеканил незнакомец и положил в коробку очередную заинтересовавшую его книгу. Рома облегчённо вздохнул.

– Ба! Ну вот же оно! Значит, не зря ходил, а вы говорите, не в курсе, – мужчина, не спеша, подошёл к рабочему столу Тимофея и подозвал к себе Рому. На столе лежал перевязанный тонкой верёвкой коричневый бумажный сверток. Незнакомец сдвинул к переносице зрачки, от чего взгляд его расфокусировался, и было непонятно, куда он конкретно обращён в это мгновение, то ли в Ромины глаза, то ли на его грудь.

– Ну что же вы, юноша, меня в заблуждение вводите? Вот видите, что здесь написано? «Для Дорофеева Л.С.». Дорофеев Л.С. – это я, Леонид Семёнович, – косой взгляд продолжал недвижно прожигать Рому изнутри.

– Извините, меня не предупредили, – Рома вложил во фразу остатки спокойствия, – я совсем недавно пришёл.

Леонид Семёнович, не меняя взгляда, улыбнулся:

– Всё хорошо, что хорошо кончается. А позвольте полюбопытствовать ваше имя?

– Роман.

– Ну, будем знакомы, Роман, – Дорофеев Л.С. протянул руку, и Рома её быстро пожал, отметив про себя, насколько была потной ладонь мужчины. Тот, судя по всему, передумал уходить и принялся Рому расспрашивать о том, когда их можно здесь застать, когда приходит товар, какие книги, тяжело ли справляться с работой и т.д. Рома отвечал, стараясь не смотреть ему в глаза. Он глядел на цветастое кашне да на время от времени подрагивающий второй подбородок.

«Господи, да когда же ты уйдёшь?».

– Ну что ж, Роман, проводите меня на выход, если это вас не затруднит, – произнёс Дорофеев и, переведя взгляд на тускло светящиеся плафоны, потянул носом воздух. – Всё-таки на вашем месте я бы просил за вредность молоко.

В знак согласия Рома зашёлся глухим кашлем, от которого выступили слёзы.

– Кстати, Роман, вы говорите, у вас в понедельник выходной? Могу вам предложить поход в театр. Дело в том, что жена у меня уехала, жалко, знаете ли, если билет пропадёт. Я сейчас никому не звоню, мало с кем общаюсь, а спектакль уж больно хороший. Серёжка Безруков в Ермоловском Есенина играет. Надо сказать замечательно играет. В двадцать два года стал лауреатом Государственной премии за эту роль. Думаю, вам будет небезынтересно.

Визитёр удалился, а Рома подумал о том, что за каких-нибудь полчаса от силы он из медузы превратился в хищного зверя. Он пока не мог разобраться, почему это произошло, но ясно было одно, что виной тому этот незнакомец Дорофеев Л.С., который что-то внутри Ромы взбудоражил, и теперь Рома будет с нетерпением ждать следующего понедельника. Интуиция подсказывала – что-то должно вскоре измениться.

3.

Глафира появилась в четверг и опять внезапно. Рома уже улёгся спать, выпив за ужином с Павлюками портвейна, от которого моментально пьянел, а на утро чувствовал боль в правом боку. Он убеждал себя в том, что это для него вредно, но Тимофей умел настоять, да и легче становилось от выпитого. Рома веселел, становился лёгким, словно сбрасывая с себя гремящие дикой безысходностью кандалы.

– Ну что, дети мои, скучаем? – послышался Глафирин голос.

– Ёлы-палы, какие люди на верблюде!

– Ну, положим, не на верблюде, но кое-что с собой принесли. Пройти-то дай!

Рома понял, что Тимофей обрадован. Не столько может быть приходу самой Глафиры, сколько тому, что она пришла не с пустыми руками. Послышался звон посуды.

– Э, Рома, чё дрыхнешь, вставай – у нас гости.

У Ромы в груди предательски застучало – это был верный признак того, что имя Глафира для него не пустой звук, хоть он и старался о ней не думать, а точнее пытался даже в душе её очернить.

– Ты что, суслик, уже дрыхнешь? – Глафира, модно одетая, светилась счастьем. – Не фиг спать, когда товарищи не спят, – она крепко обняла Рому, отдавая ему упругость смуглого тела, сбрызнутого французской водой «L'or de torrente», и сердце его, не успев ёкнуть, растеклось как брикет пломбира в июльский зной.

Потом Глафира схватила Рому под локоть и победоносно потащила его за стол, словно она была самкой гепарда, а он подбитым ею детёнышем зебры. От этого стало чуточку неловко и приятно. Сон улетучился.

А Тимофей, уже щурясь от удовольствия, разливал по треснутым чашкам виски «Eagle rape».

– Ромчик, ну чего ты куксишься? - Глафира сложила свои губки бантиком и слегка подтолкнула его в плечо.

– Я не куксюсь, просто уже засыпал.

– Ромка у нас не куксится, – Тимофей раздал всем чашки. – Ромка сегодня нам опять стихи читал.

– Так, всем молчать! – Глафира подняла чашку. – Ромчик, почитаешь для меня?

– Что-то настроения нет.

– Как тебе не стыдно, тебя девушка просит. Вот уеду завтра, попомнишь.

– Ты уезжаешь? – Тимофей отправил в Ромино лицо струю дыма. Рома зажмурился.

– Да, уезжаю. В сильные морозы, вместо того чтобы жаловаться на погоду, нужно надевать норковую шубу и лететь к тёплому морю.

– Везёт тебе, – Тимофей пульнул в Рому вторую струю.

– Так, а вы чего? – Глафира тоже закурила и выпустила в потолок сизое колечко.

– А мы не можем, – глядя на Тимофея, сказала его жена, – потому что у нас нет норковой шубы.

– Ну чё, Ромчик, почитаешь? – Глафира смотрела на него в упор. В её глазах Рома вновь заметил интерес к своей персоне.

– Дождливое лето может сильно отравить жизнь, особенно когда нет денег, не говоря уж про долгую холодную зиму, – выдавил из себя Рома.

Глафира поморщилась:

– И ты туда же. Ну ладно, ребзя, тогда почитаю я. Прошу тишины.

Пространство спёрто в тесный шар, и боль давно минувших бед

Здесь притаилась в коридорах. Страх перед болью, страх за страх

Терзает, мучит сорванной мозолью. А время мчится, уходя в ничто,

И ждать придётся долго, вечность. Мне будет грустно, холодно, смешно,

Когда, пройдя за крашенную дверь, я буду уповать на вашу человечность.

Все выпили.

– Ну, это вы, Глафира, завернули, – Тимофей довольно крякнул, – это типа про смысл жизни? Нам, актёрам, про это слушать не привыкать, но слушать и понимать – это, как говорят в Одессе, две большие разницы. А понимать мы начнём после третьей. Но как же мы выпьем третью, когда ещё вторую не наливали, поэтому…

– Ребята, – Глафира улыбнулась, – ну посмотрите на меня. Где я, а где смысл? Это я сегодня пошла к зубному, пломбу ставить, а боялась до жути, ну это у меня с детства. А не пойти нельзя, зуб ноет, а тут Дубаи на носу. В общем пошла.

– И ты хочешь нам сказать, чтобы пришло вдохновение, всем нужно непременно посидеть в очереди у зубного? – Тимофей разлил по второй.

– Дружочек, это кому как. Кому-то зубной – стимул для творчества, а кому-то, если таланта нет, и проктолог не поможет, – Глафира взяла Рому за руку.

– Я предлагаю выпить за нас, талантливых! Ура! – произнёс Рома, с чувством констатируя, что в душе поднимается что-то сладостное и от этого сладостного хочется всех полюбить.

Разговор начинал набирать обороты. Выпили по третьей, потом по четвертой. Глафира по-прежнему держала Рому за руку, не сводя с него глаз. Она курила и молчала. Рома тоже молчал. Но как он был счастлив в этом молчании! Ему не хотелось ни кашлять, ни уворачиваться от клубов дыма, пропитавшего здесь всё. Теперь он существовал только для её глаз, только в них он видел зацепку за смысл дня сегодняшнего, и казалось, этого было вполне достаточно. Он не слышал, о чём тараторил Тимофей, с чего начались его пререкания с женой, с чего Вика бросила о каменный пол чашку. Он опомнился, только когда они стали кричать и говорить друг другу слова, которые любящие люди никогда не произнесут вслух. Рома хотел вмешаться, остановить супружеский скандал, но Глафира повернула его голову к своему лицу. Она сделала это бережно. Глаза её излучали доброту и понимание его мыслей.

– Не мешай им, пусть сами разберутся, – Рома согласно кивнул.

Глафира аккуратно затушила сигарету. Потом они выпили вдвоём.

– Пойдём, – сказала она, и Рома пошёл с радостью. Ему не терпелось сказать ей о своих чувствах, пусть антураж грязного душа – это не совсем то, что нужно для подобных минут, но Глафира прикрыла ладонью его рот и включила воду во весь напор…

Они спали, прижавшись друг к другу, на подложенных под себя коробках. Несколько раз Рома просыпался, чтобы просто посмотреть на неё, чтобы сказать самому себе, что это не сон. Теперь все его мысли целиком принадлежали ей. Марго же канула в небытие. Занимаясь с Глафирой любовью, он думал о ней, целуясь с ней на коробках при выключенном свете, он снова думал о ней, оживая во сне на своих детских фотографиях, он бежал к ней. Гладя по волосам её, спящую, он не думал больше ни о чём, будто бы все женщины мира растворились в пространстве, да и мужчины тоже. Будто на планете Земля они остались вдвоём, и с них начинается новая Библия. Будто бы они один живой организм, состоящий из двух тел. Будто бы лежать и с такой нежностью гладить женщину – это и есть истина, до которой никак не могли докопаться все философы мира…

Утром его разбудил злой и всклокоченный Тимофей. Он сказал, что надо быстро вставать, что машина уже ждёт. Рома поднялся и в этот же миг ощутил, что ему чего-то дико не хватает. Несколько секунд, борясь с тяжестью в голове, он вспоминал чего. Потом вспомнил – не хватало той, которую он всю ночь бережно укрывал своей курткой.

– А где Глафира? – произнёс Рома слипшимся ртом.

– Твоя Глафира - сучка долбаная, – Тимофей зыркнул на Рому испепеляющим взглядом.

– Ты чего такое говоришь?

– А то и говорю! Бл*дь, где мои сигареты? Вик, ты мои сигареты не брала?

– Где разбрасывал вчера, там и ищи, – послышалось в ответ.

– А, вот они, – Тимофей нервно закурил.

– Да ты толком можешь объяснить, в чём дело, – Рома смотрел на следы попойки, на пустую бутылку виски и, честно говоря, ему не очень хотелось знать, что сейчас скажет Тимофей, ему хотелось снова лечь и не слышать вообще никаких звуков.

– Эта сучка, – Тимофей жадно вобрал в лёгкие никотина, – эта сучка свалила ни свет, ни заря никого не разбудила. Шофёр приезжает – дверь нараспашку. Теперь, бля, настучит Виталику, как пить дать… Да, блин, погуляли.

Из-за угла выскочила Вика в не менее всклокоченном виде, без косметики, с мешками под глазами. Её едва запахнутый поношенный халатик украшали огнедышащие драконы с китайскими иероглифами. Голубые, слегка выпуклые глаза смотрели на мужа прямо и бесстрашно:

– Настучит и правильно сделает. Не, Тим, ты как хочешь, а я эту неделю дорабатываю и уезжаю. Всё! С меня хватит твоей Москвы и жизни по подвалам. Я, в конце концов, женщина, а не бесполая прислуга, и имею право, чтобы ко мне относились как к женщине. Почему какие-то шалавы по Эмиратам разъезжают в норковых шубах, а я, блин, как Золушка: то стираю, то торгую, то варю, то твои истерики выслушиваю, хотя я актриса!? Мне что, делать больше нечего?

Тимофей смотрел на жену, сидя на стуле, как Наполеон Бонапарт после отречения в Фонтенбло на картине Делароша.

– Вик, ну чё ты начинаешь с утра пораньше? Иди лучше оденься, вон сиськи торчат. Актриса…

От Викиных эмоциональных речей слегка разошёлся проём её халатика, и вынырнувший оттуда бодрый сосок груди с интересом уставился на Рому.

– А чего мне стесняться, – парировала Вика, – тебе же не стыдно, что у тебя жена в обносках ходит, о которой ты должен заботиться и которую должен обеспечивать. Может тебе, любезный муж, напомнить, что ты мне в Киеве обещал? Что нос воротишь? Стыдно? Рома, он мне горы золотые обещал! Где эти горы? Где? Я хочу их видеть!

– Да заткнись ты, поедет она! На какие шиши, можно узнать?

Вика запахнула халатик и ухмыльнулась:

– На какие шиши, говоришь? Я тебе скажу. Пока кое-кто полгода бухал и приходил на рогах с репетиции… Рома, ты прикинь, они там в театре так сильно репетировали, что он потом ключом в дверь попасть не мог! Так вот, пока кое-кто хрен знает чем занимался, другие люди помаленьку откладывали. По крайней мере, на билет у меня есть. Могу и тебе купить, если захочешь. Но это в долг, конечно.

Рома видел, как Тимофей на этих словах низко опустил голову и стал нервно тереть ладонями волосы на затылке. Потом он поднял на жену взгляд, каким, вероятно, смотрит перед насильственным усыплением собака на ветеринара, и дрожащими губами произнёс:

– Уедем? И что мы там будем делать?

Вика точно ожидала этого вопроса. Её гнев внезапно иссяк, и она, как ни в чём не бывало, принялась складывать вчерашнюю грязную посуду в ещё более грязную раковину.

– То же, что и делали. Только жить мы будем в квартире, а не на помойке,.. Между прочим, я уже звонила в наш театр… Нас примут обратно.

4.

Рома с нетерпением ждал понедельника. В нём боролись два чувства. Первое тянуло вырваться из кольца рутины, беличьего колеса, спицы которого давно известны наизусть, кое вращается день за днём, набирая обороты, и день за днём шанс соскочить с него становится всё более минимальным. Второе же подсказывало, что ему чего-то следует опасаться, что не зря он так нервничал, когда увидел впервые этого человека. И всё-таки где-то в подсознании он уже всё для себя сложил – нужно делать шаг навстречу неизвестности. Он пойдёт в театр с Леонидом Семёновичем.

… Они встретились у памятника Пушкину. Рома сразу же узнал длинное коричневое пальто и цветастое кашне.

– Здравствуйте Леонид Семёнович!

Л.С., стоящий к нему спиной и изучающий журнал, резко обернулся, и Рома увидел, что в отличие от прошлого раза он был чисто выбрит. Глазки Л.С. сразу же недовольно забегали по Роме, то ли внимательно его изучая при уличном освещении, то ли ища в нём изъян.

– Опаздываете, юноша. Во сколько мы с вами договаривались?

– Извините, я вышел не с той стороны.

– Запомните, юноша, вы в Москве, и пять минут в этом городе порой играют решающую роль. Ну, как изволили почивать?

– Честно говоря, неважно.

– А это всё оттого, что спите бог знает где, а молодому организму, если он физически трудится, нужен полноценный отдых. Нужна большая удобная кровать. Кстати, вы из каких краёв будете? Что-то мне у вас акцент слышится.

Рома понял, что лучше всё сразу рассказать. К чему врать, если, похоже, Л.С. обо всём догадывается? Чего ему бояться? Хуже не будет, это уж точно. Да и кто такой этот Дорофеев? Хотя нет, не кто такой. Может быть он проникнется его горестями, его печалями и как-то сможет помочь! Может он его на приличную работу устроит? Даже если и не поможет, то по крайней мере, этот вопрос ещё один повод облегчить душу, выложить всё начистоту, всё, что накопилось за эти дни. И Рома начал свой печальный рассказ с самого начала. Он подумал, что если Дорофеев задал вопрос из праздного любопытства, то найдёт повод его прервать, если же нет, то к чему потом отвечать на другой – уж лучше он всё расскажет сразу.

Леонид Семёнович слушал Рому заинтересованно, почти не перебивая, и лишь изредка удивлённо хмыкал. Когда они подошли к театру, Рома выложил всё.

– Ну, вы же, юноша, понимаете, – Л.С. постукивал трубочкой журнала по ладони, – что Москва – это несколько необычный город. Почему сюда все стремятся? Потому что здесь реализуются, вернее, могут реализоваться самые амбициозные мечты. Но, естественно, просто так ничего не происходит. Ваш юношеский максимализм похвален, но чем вы можете поступиться за свою мечту, чем пожертвовать? Вы думали об этом?

Конечно же, Рома об этом думал. Засыпая и просыпаясь, он воображал себя, если не духовным гуру поколения, то, по крайней мере, очень и очень богатым, по-настоящему признанным. А на какой стезе он должен быть признан? Что он умеет делать? Он умеет писать. Стало быть, это его призвание, и признан он должен быть именно на этом поприще. Следовательно, чтобы его признали безоговорочно, ему нужно писать гениально. Всё просто с одной стороны. Но если это ошибка? Что если это всего лишь его больное самомнение, а на самом деле он самый обычный бумагомаратель, версификатор? Сколько их было таких, ловкачей от поэзии, бьющих себя в грудь и ничего по-настоящему из себя не представляющих? Что если он всего лишь один из них? А если это правда, как признаться себе, что ты - пустой звук? Ведь самое страшное, когда Бог не дал, а ты уже о себе возомнил. Но есть ещё тёмные силы... Рома не раз ловил себя на том, что за чёткое подтверждение своей гениальности он мысленно заключает сделку с дьяволом. Подписывает контракт «талант за душу», лишь бы выделиться из однообразного серого вещества людской толпы, стать кем-то особенным. Вот что он готов был сделать, вот чем поступиться!

– Ну, так как, юноша, думали? – Л.С. продолжал вопросительно на него смотреть.

– Да я даже не знаю, – Рома деланно повёл плечами. Ему стало холодно.

– Кстати, я мог бы вам помочь, – Леонид Семёнович достал красивое портмоне и протянул Роме тиснёную золотом визитку, в правом верхнем углу которой был изображён профиль Александра Сергеевича Пушкина, а ниже гласило, что Дорофеев Леонид Семёнович является ответственным секретарём газеты «Литературный наблюдатель».

Рома явственно ощутил прилив жара к вискам – вот оно! Наконец-то! Ну, конечно же, не зря он так нервничал, когда впервые увидел ЕГО. Рома словно почувствовал, что этот человек тот, кто ему нужен, и, как выяснилось, это действительно так. Л.С. – тот самый человек, которого Рома однажды подсознательно нарисовал. Нарисовал как некоего благодетеля, проводника в мир, в который Рома давно и тщетно стремится, как сущность, коя даст первотолчок, покровительство, нужные связи, поможет сориентироваться в этом жёстком городе…

– Давайте так, юноша, там мои телефоны - звоните по любому из них. На рабочий лучше до шести вечера, а на домашний хоть до часу ночи, я поздно ложусь. Так что как созреете, милости прошу. Таланту, как говорится, нужна помощь, а бездари сами пробьются. Вы со мной согласны?

– Безусловно, – Рома улыбнулся, уже не скрывая своего счастья, которое, как он думал ещё совсем недавно, навсегда его покинуло.

… На книжный склад он несся, как на крыльях, пел вслух, разговаривал сам с собой. Пузырьки шампанского, выпитого в буфете, до сих пор щекотали ему носоглотку и пьянили. Бутерброд с красной икрой, сразу же растаявший во рту, приятно грел желудок. А ведь Рома даже не мог вспомнить, когда в последний раз он её пробовал. Там, НАВЕРХУ, услышали его мольбы и снова протянули руку помощи.

– Он ещё спрашивает, созрел ли я, – говорил Рома качающимся в темноте стволам деревьев, – да я уже давно созрел, так давно, что боюсь, как бы не перезреть!

Единственно, о чём приходилось жалеть, так это о том, что с работы днём ему не вырваться и придётся ждать следующего выходного. Ждать ещё целую неделю, и она будет тянуться мучительно долго, а, впрочем, он подождёт. Рома будет приходить с работы, ужинать и сразу же ложиться спать, благо, Тимофей, стал мрачен и неразговорчив. Гостевой поток прекратился, стало быть, будет меньше дыма и шума. Подумаешь, где-то рядом прошуршит крыса, главное другое – с каждым шагом в Роме росла уверенность в том, что вот-вот всё изменится к лучшему, что его звезда начала своё безостановочное восхождение. А на жертву он готов, пусть только покажут ему контракт и место для подписи. Пусть только покажут!

5.

– Ну, наконец-то! А мы уже не чаяли, что на нашу долю выпадет столь высокая честь – посещение самого талантливого поэта современности, – Л.С. живо приподнялся из кожаного кресла и крепко стиснул Ромины плечи. Затем последовал троекратный нарочитый поцелуй в губы, во время которого кончик языка Л.С. то ли случайно, то ли намерено высунулся. Всё произошло столь стремительно, что Рома осёкся, даже не успев покраснеть, а Л.С. уже усадил его на свое место.

– Простите, мой юный друг, бессонная ночь была, вот на кофе только и выживаю. Давайте-ка со мной за компашку, у меня кофе настоящий.

Л.С. на мгновение скрылся за дверью, продемонстрировав Роме вельветовый пиджак с декоративными заплатками на локтях. Рома почувствовал мелкую дрожь кистей рук, сжимающих свёрнутую трубочкой подборку стихов. От кофе он, конечно, не откажется, но к чему этот поцелуй в губы? К чему этот официоз с усаживанием в кресло? А может это уже Ромина паранойя, постепенно начавшая в нём проявляться и не дающая принимать вещи такими, какие они есть, во всём ищущая скрытую угрозу и подтекст?

– Ну, вот что, мой юный друг, сейчас сюда заглянет одна очаровательная особа, вы её не пугайтесь, она принесёт вам кофе. Так что располагайтесь, чувствуйте себя как дома, а я должен вас на некоторое время оставить. Одним словом совещание… Ну ничего без меня не могут. Кругом лодыри и бездари. Так что не скучайте, вот журнальчики полистайте. Да, кстати, можете домой по межгороду позвонить, я разрешаю, – Л.С. подмигнул Роме и, подхватив пару каких-то папок, снова скрылся за дверью.

Через несколько минут в кабинет вошла высокая брюнетка в деловом костюме. Она молча поставила перед Ромой поднос. На подносе возвышался изысканный восточный кофейник, чашка, фарфоровая молочница и розетка с сахаром.

Какое-то время Рома сидел, не шелохнувшись, поймав поразительную тишину. Странно было находиться практически в центре Москвы на Чистых прудах и ничего не слышать. Странно было вообще находиться здесь.

Сначала Рома не думал ни о чём, потом подумал об ушедшей брюнетке, и только после этого, осторожно сняв трубку телефона, набрал домашний номер. На том конце провода он услышал только долгие гудки. Рома не знал, кому можно позвонить ещё. Он пил кофе и рассматривал окружающую обстановку. Чёрный стол, чёрная офисная мебель с папками на полках, дипломы в рамочках, статуэтки, кубки, флажки, фотографии известных и неизвестных Роме людей в дорогих костюмах, с лоснящимися от самодостаточности лицами. На всех фото неизменно присутствовал Л.С., и Рома почувствовал, что вскоре он тоже сможет вращаться в кругу избранных, также беззаботно улыбаться, пить шампанское, проводить пресс-конференции и ничто больше ему не напомнит о прежней жизни человека без прав.

Вот он уже сидит в кресле одного из начальников газеты, которую в школьные годы втихаря, раз за разом, выковыривал из почтового ящика соседа снизу. Уже тогда Рому привлекала серьёзная периодика, в то время как его сверстники читали «Пионер», «Костёр», «Технику молодежи», а некоторые даже «Мурзилку». Но кто бы мог подумать, что пройдёт всего несколько лет и он окажется в святая святых – редакции того самого «Литературного наблюдателя», причём не где-нибудь, а в кресле ответственного секретаря! Такой финт судьбы ему даже не снился.

Рома мельком просматривал журналы, когда его взгляд упал на скреплённую стопочку страниц в прозрачной мультифоре. Сначала фотография с лицом, до боли знакомым, потом фамилия и аннотация. В аннотации говорилось, что Марина Куликовская - молодая талантливая поэтесса, живёт и творит в Ромином родном городе! Что, несмотря на свой юный возраст, уже имеет свой сборник стихов и что читателям «Литературного наблюдателя» предлагаются последние произведения этой, несомненно одарённой особы, чья звезда в скором времени вспыхнет на поэтическом небосклоне России.

Сомнений быть не могло – Рома узнал улыбчивое лицо девицы с косичками. Они были знакомы. Эта самая Марина Куликовская одно время захаживала в ЛИТО «Родничок». Рома вспомнил её прокуренный голосок, интонацию с надломом:

Как тупо и мерно остывшие нервы

Грызут подоконник как будто в неволе,

Вам всё недоело как шлейф королеве,

Курящей косяк, на продавленной кровле…

Странно было то, что её хвалили (даже Николай Борисович лестно отзывался), Роме же оставалось только молча удивляться. Юное создание явно пыталось что-то выразить, а получался набор слов ни о чём. Но самое интересное было потом. Она перестала посещать их кружок, а возникла на семинаре молодых поэтов, на котором Рома присутствовал только как зритель, потому что побоялся выйти на сцену. Куликовская же шпарила вовсю и даже заработала приз зрительских симпатий. А на выходе в фойе среди мини-ярмарки новинок местного издательства он обнаружил её сборник, о котором так подробно упоминалось в аннотации. К этому, самому по себе поразительному факту, примешивался другой, не менее поразительный: в отличие от других скромных книжек с офсетной печатью на дешёвой бумаге книжка Куликовской производила впечатление. Она была в твёрдом переплёте, в суперобложке с дорогой полиграфией и тираж у неё был внушительный – что-то около 3000 экземпляров! Рома не мог понять – почему? Стихи-то ведь были посредственные, а книга - ого-го, не каждый классик похвастается. Так в чём же дело? Может Рома полный профан и не видит того, что для всех очевидно?

И о чём там сейчас пишет эта курносая выскочка? Рома достал из мультифоры скреплённую пачку листов и быстренько их пролистнул. Ну и что тут гениального? Обычный стих, воспевающий неразделённость женской любви. На таком уровне пишет старшеклассница в момент полового созревания, но это ещё не повод заявлять о себе в газете такого уровня. Как только ещё наглости хватило?!

Рома заерзал в кресле, потом встал и принялся чеканить шаг по кабинету. Нет, ну надо же, какая вопиющая несправедливость! Её будут печатать направо и налево, а его не замечать и даже не давать возможности поступить учиться! А кто как не он, этого заслуживает? А может, в приёмной комиссии решили, что Рому уже ни к чему учить, дескать, у парня и так есть дар и т.д.?

Рома сжимал зубы, стоя у окна, и разглядывал неведомые ему цветы, удобно устроившиеся в горшках на подоконнике. Он думал о том, что если его догадка верна, то проблемы никакой нет – придёт Леонид Семёнович, прочтёт его подборку и вперёд – сразу в печать. Зачем кричать на всех углах: «Алло, мы ищем таланты»? Таланты сами могут придти. Только, пожалуйста, не нужно им ставить палки в колёса. Дайте им возможность развернуться, не зажимайте, ведь мир и так кишит бездарями. Так пусть в нём расцветут оазисы чего-то настоящего, неподдельного...

– Ну как, юноша, не скучали тут без меня? – раздался голос Леонида Семёновича. Рома тут же рассыпался в любезностях, сказал, что кофе был прекрасный, поблагодарил за межгород, ещё сказал, что заходил некий мужчина, передал папку.

– То, что передал, это хорошо, но его уже уволили. Так что, Роман, урок первый, особенно он касается города Москвы – не расслабляться!

– Да я уже это и сам понял, – Рома улыбнулся.

– А раз поняли, тогда не будем терять времени. Я жутко голоден, даже не позавтракал сегодня, как следует, всё как-то враз навалилось. Так что, если вы желаете попробовать настоящего украинского борща, я вас приглашаю к себе. Кстати, как вам моя секретарша, ничего? Бедненькая, никак не найдёт себе жениха, пришлось вас представить как «сибирского самородка», заброшенного волею судеб к нам в столицу, чтобы она подобрела. Надеюсь, вы не обиделись на «сибирского самородка»? Думаю, мои слова недалеки от истины, и вы вскоре это всем докажете.

«Ну, давай, Рома, – заклокотало всё внутри, – он сам тебя цепляет, даёт карт-бланш. Сделай то, зачем пришёл, покажи ему стихи».

– Леонид Семёнович, я вам стихи принёс, помните, вы обещали посмотреть?

– Обещал посмотреть? Ну, значит, посмотрим. Оставляйте здесь ваши труды... Да не бойтесь, тут ничего не пропадёт. – Л.С. небрежно, как показалось Роме, бросил его подборку себе на стол. – А я смотрю, вы не особо горите желанием попробовать борща моего приготовления?

– Горю, горю, ещё как горю, – Рома одновременно почувствовал голод, досаду и раздражение, от того что всё пошло не по его сценарию. Он-то думал, что Л.С. прочтёт его творения прямо сейчас и вынесет положительный вердикт.

– Ну, тогда вперёд! – Л.С. подбросил в воздух связку ключей и ловко их поймал.

– Леонид Семёнович, а можно ещё один вопрос?

– Валяй, но только один.

– Я у вас там, на столе, видел стихи Марины Куликовской. Дело в том что мы с ней из одного города, я её даже знаю… А что, вы её будете у себя печатать?

Л.С. удивлённо вскинул брови:

– Хм… что это вы, юноша, будто покраснели? Ну да, будем печатать. Надо же какое совпадение: ваш город - просто кузница талантов! Так, а что вас, собственно, беспокоит?

Рома и сам почувствовал, что краска залила его лицо вплоть до ушей и макушки, а предательский ком, застрявший в горле, сейчас помешает ему говорить, выдаст его волнение с потрохами. Но что же делать, он должен сказать. Он непременно скажет.

– Ну, так в чём же вопрос? – Л.С. теребил в руке ключи, выжидательно глядя на Рому в упор, будто в очередной раз обо всём догадываясь.

– Ну, я не знаю…просто мне кажется, что эта Марина…как бы сказать…Ну, в общем не совсем талантлива.

– Да? – Л.С. опять вскинул брови, – а вы что же, хорошо знакомы с её творчеством?

– Ну, вообще-то да. Она приходила к нам в литературный кружок, читала.

– И вы полагаете, – Л.С. язвительно прищурился, – что вправе судить о таланте или отсутствии оного у другого? Я вас правильно понял?

Рома закашлялся, внутри всё першило, кабинет вместе с Л.С. покачнулся как корабельная палуба во время шторма. Что он должен сказать – вправе или не вправе?

– Ну, просто мне кажется, что для думающего человека, для читающего, не трудно распознать, вернее, отличить талант от посредственности.

Леонид Семёнович присвистнул:

– Да вы, юноша, монстр! Делать такие заявления в вашем возрасте я, честно говоря, не решался. Ну да что поделать, прогресс идёт вперёд, акселерация и всё прочее. Авторитеты нынче не в цене. Индивидуум, едва научившийся держать голову, уже имеет на всё непререкаемую точку зрения. Попробуй такого в чём-нибудь убеди! Впрочем, тема эта, как вы знаете, не нова и не единожды поднималась нашими, действительно великими предшественниками, которые прежде чем дерзнуть сказать что-либо, буквально здоровьем платили за свои умозаключения. Они выстрадали свои мысли. А сколько вы страдали? Лично вы, только-только оперившийся птенец? Что вы вообще об этом знаете? Запомните, только по-настоящему страдавший вправе о чем-нибудь судить. Хотя всё это лирика, а её, как известно, на хлеб не намажешь. Так что, говорите, нет у вашей знакомой таланта?

– Леонид Семёнович, да она не моя знакомая, она меня даже не вспомнит, я просто читал её публикации у нас в газетах.

– А я, признаться, ещё не успел прочитать. Так, мельком просмотрел. Мне показалось, что есть у неё некоторые довольно дельные вещицы. Вы так, разумеется, не считаете. Конечно, она не чета вам, настоящему «сибирскому самородку», но печатать мы её будем, более того, - она уже стоит в плане, а знаете почему? Да потому что папа её, господин Куликовский М.В., не последний человек в ВНК. Вы что-нибудь про восточную нефтяную компанию слышали?

– Слышал.

– Стало быть, вам объяснять ничего не надо. Просто господин Куликовский думает, что его любимая дочура, - непревзойденный мастер слова. И на здоровье. Пусть себе так считает, а мы его в этом мнении укрепим. Знаете, сколько он отвалил за эту публикацию? Ха-ха, вам лучше не знать, крепче будет сон.

Так вот оно что! Сердцебиение в груди участилось. Рома глубоко вздохнул. Вот, значит, где собака зарыта... Блат! Её станут печатать по блату, и будут продолжать печатать таких как она, потому что им повезло родиться не в семье работяг, за гроши готовых ухайдакать своё здоровье, лишь бы одеть и прокормить детей, а в семье управляющих финансовыми потоками. Рома внезапно с кристальной ясностью осознал то, к чему всерьёз не допускал своё сознание, в чём не позволял ему копаться. Он осознал одну истину, на которой, как на несущей конструкции держалась и продолжает держаться жизнь, - МИР НЕСПРАВЕДЛИВ!!! Именно так. И пусть кто-нибудь убедит его в обратном!

– А как же я? – выскользнул с языка вопрос.

– Вы о чём, м-м? – Л.С. жадно изучал Ромину растерянность.

– Ну... могу я надеяться на то, что меня тоже опубликуют?

– Конечно, дорогой мой! Конечно, можете надеяться. Более того - вы должны надеяться! Надежды, как известно, юношей питают, – Л.С. задумчиво посмотрел Роме под ноги. – А что, признайтесь, хочется славы, м-м?.. Я говорю, славы хочется?

Рома молчал.

-Да вы не стесняйтесь, говорите как есть. Стесняться будете при своей барышне… Ну так как? Хочется?

Роме ничего не оставалось делать, как утвердительно кивнуть. В конце концов, кому врать-то, себе что ли? Естественно, он её хочет и в глубине души уверен, что получившие её тоже о ней грезили. Пусть рассказывают в своих интервью кому-нибудь другому – дескать, всё получилось случайно, а я - ни сном, ни духом. Все они хотели! И он хочет, потому что достоин.

… По странному стечению обстоятельств Леонид Семёнович жил в двух кварталах от Глафиры, прямо возле метро Аэропорт. По дороге Л.С. то временами молчал, то внезапно начинал пространные суждения о том, как трудно выжить начинающему на поприще искусства, что это практически невозможно, что у всех, чего-то добившихся, были свои влиятельные покровители. И пусть Рома не беспокоится, Л.С. сможет нажать на нужные рычаги и протолкнуть его стихи.

– В ближайшее время вряд ли что выйдет, своих очередников навалом, всё уже расписано на несколько месяцев вперед, но можно кое-что предпринять, при условии, конечно же, если вы будете вести себя соответствующим образом и выполнять то, что от вас потребуется. Ву компроне?

Рома снова и снова поддакивал, абсолютно во всем соглашаясь с Л.С. Он внимал каждому его слову и плёлся за ним как стая крыс за волшебной дудочкой Нильса. В глубине души поселилась догадка – сейчас происходит что-то такое, чего он уже не в силах изменить, это - поворотный момент в его жизни и нужно запомнить все детали происходящего. Вот они входят во двор дома на Ленинградке. Вот они уже возле подъезда – магнитный ключ приставляется к двери, и она, коротко пискнув, пропускает их в подъезд.

– Знаете ли, юноша, я ведь не любитель этих, так называемых кафешек, – сказал Л.С., брезгливо, словно кот шкурой, передёрнув своим массивным телом, – я люблю чистоту, простоту и уют, а если музыку, то обязательно хорошую. Ну, вот мы и пришли.

Чистота и уют в квартире и вправду были, а вот насчёт простоты Л.С. лукавил. Ну, в самом деле, является ли простотой акварельки Айвазовского, Шухаева, старинный арабской работы столик, инкрустированный перламутром и с такой же прелестной шкатулкой на нём, будто выпавшей из тома «Тысячи и одной ночи», с зелёной книгой внутри, тиснённой золотом (коран на французском)? А огромная библиотека в гостиной, смотрящая на Рому кожаными корешками древних фолиантов? А большое зеркало в раме из муранского стекла и люстра? А серебряные чайные ложки немецкой работы начала XX века с грациозными тонкими лапками? А бронзовые каминные часы с амурчиками эпохи Екатерины Великой?

Собственно, о муранском стекле, Айвазовском и арабской инкрустации Рома узнал гораздо позже. Квартира отождествилась у него со сказочной дивой, медленно снимающей с себя одну за другой одежды. Она сразу же вызвала в Роме почти эротические чувства.

– Ну, милости прошу к нашему шалашу, – делово произнёс Л.С., – не стесняйтесь, раздевайтесь.

Как во сне Рома разделся, прошёл в гостиную и сел в удобное кресло.

– Вот, можете пока полистать, а я скоро вернусь, – в руках у Ромы оказался каталог от Версаче. С картинок на него высокомерно посматривали юноши, полулежащие на античных кушетках в леопардовом белье. Они были настолько красивы, загорелы, рельефны и лощёны, что у Ромы захватило дух; а Л.С., тем временем, исчез в ванной, чтобы предстать через некоторое время перед ним в чёрном шёлковом кимоно до колен.

– Пойдёмте, дорогой мой, я вас покормлю. Небось, проголодались? – Они прошли на кухню – и тут было всё дорого и красиво. Перед Ромой очутился стакан с резко пахнущей жидкостью.

– Это рикар, – объяснил Л.С., – я из Франции привёз в свою последнюю поездку.

На глазах у Ромы алкоголь был разбавлен водой и стал мутно-белым. Рома попробовал – вкус напомнил ненавистный анисовый сироп от кашля, которого он немало принял в своём детстве.

– Ну как, мy dear friend, нравится?

Рома залпом проглотил отвратительную жидкость и произнёс: «Божественно!».

Л.С. потихоньку прихлёбывал из своего стакана, резал фрукты, передвигаясь по кухне в каких-то немыслимых по размеру деревянных сабо. Рома смотрел на его ноги. Худые, для довольно полного рыхловатого тела, они были гладко выбриты как у женщины. На столе горела розовая свеча, наполняя всё вокруг ароматом тропического сада, и Рома вдруг представил, что он находится на кухне у колдуньи и сейчас по натёртому полу побегут белки и морские свинки в ореховых скорлупках на лапах. Но даже если ему суждено будет выйти отсюда через годы в образе Карлика Носа, он готов стать монстром, но жить он будет тут…

А Л.С. говорил, говорил, подливая рикар в Ромин стакан, расхаживал на своих гладких женских ногах и вдруг оказался совсем рядом на диванчике. Его пальцы как паучки побежали вверх по Роминой руке.

– Какие мы изящные, однако! Какая кожа, какая лепка кисти! Кстати, вам не надо в ванную, смыть, так сказать, трудовой пот?

Роме сразу же захотелось сбросить эти паучьи лапы и уйти, но упустить возможность помыться в такой обстановке изящества было выше его сил. Нет, невозможно. Рома кивнул головой, поднялся и пошёл вслед за Л.С., глядя на его худые бритые икры.

Ванная комната, пленившая Ромино сердце красотой и масштабом когда он мыл руки, снова раскрыла перед ним свою шкатулку чудес. Рома сразу захотел спросить – зачем? Зачем в мраморный стол под огромным зеркалом вмонтированы сразу два умывальника? Зачем тут ещё и душевая кабина, похожая на космический аппарат? Зачем, наконец, такое обилие полотенец? Но вопросы имели чисто познавательное значение, ибо Рома понимал – нужно именно так, а не иначе, и «так» ему очень-очень нравилось. Вправду ведь здорово, когда в одной ванной комнате можно разместить столько предметов: и стиральную машину, и плетёную корзину для белья и стильную стеклянную этажерку с расставленными флаконами парфюма, всевозможными банками кремов и лосьонов и разложенными пушистыми махровыми простынями. Здорово, когда повсюду стоят саше, чашечки, сосуды, наполненные маслом и сухими цветами, источающими аромат, когда взгляд падает на керамические горшки с растениями.

Дверь, сделанная из матового стекла, и кусок стены, сложенный из таких же полупрозрачных квадратов, пропускали и рассеивали свет, которого вполне хватало для экзотических цветов, боящихся прямых солнечных лучей.

Открыв в кране воду, Л.С. поколдовал над ванной, ловко управляясь с флаконами, и Рома увидел пенный сугроб, вырастающий на глазах как по мановению волшебной палочки.

– Ну, юноша, оставляю вас наедине с вашим божественным телом, – проворковал Л.С., и вышел в прихожую. Полупрозрачную дверь он лишь прикрыл.

Рома снял свою поношенную одежду, положил её на чистый тёплый пол и погрузился в ласковую пену. Это было истинное наслаждение. Наверное, он смог бы пролежать тут вечность и бесконечно смотреть на радующие глаз полупрозрачные двери, перламутровые шарики в стеклянном стаканчике. Оказывается их нужно бросить в воду, для того чтобы получился такой вот пенный сноп. Л.С. даже тут умудрился зажечь ароматическую свечу, и Рома воображал себя то римским патрицием, то Аль Пачино в «Лице со шрамом» – только сигары не хватало.

Ну что же, он вымоется и уйдёт, потому что Л.С. ведёт себя очень странно, трогает его, похотливо смотрит. Рома всё понял. Он понял, чем должен заплатить за возможность попытать счастья. Разве это входило в его планы? Совсем нет. Все что угодно, но он не гей. Рома сейчас встанет и уйдёт. Внутри стало муторно – а если никогда в жизни ему не придётся больше мыться в таком великолепии?

Он повернул круглую ручку (хорошо, что Л.С. показал, как пользоваться – Рома бы сроду не догадался), пробка поднялась и вода, образовав воронку, стала утекать в невидимую трубу. Ещё пять, ну десять минут и надо будет выйти отсюда. Навсегда. Рома вытерся и, не зная, куда положить сырое полотенце, поколебавшись, прибавил его к остальным, сухим и чистым; поднял с пола свою одежду и вдруг бросил с омерзением – она напоминала старую змеиную кожу. Сама мысль о том, чтобы прикоснуться к ЭТОМУ своим ароматным чистым телом была кощунственной, и Рома решительно снял с крючка белоснежный махровый пеньюар…

Л.С., сидя в кресле, закинув ногу на ногу, говорил с кем-то по телефону. Увидев Рому, он поманил его жестом и знаком показал, что надо налить ещё. У него был такой вид, словно он и не сомневался, что Рома останется тут на ночь, в то время как Рома разрывался надвое. А потом Л.С., не отрываясь от телефонного разговора, уверенно положил свою ладонь ему на коленку, и «паучок» быстро побежал вверх, стараясь забраться Роме в пах. Рома резко одёрнул ладонь Л.С., вскочил и ринулся в ванную за одеждой.

– Юноша, вы чего? Что происходит, можно объяснить? – Л.С. почти кричал, вмиг растеряв своё показное благодушие. Он стоял в дверях ванной, вращая зрачками, как умалишенный, готовый буквально прыгнуть на Рому и растерзать его в клочья.

– Закройте дверь! Пожалуйста, закройте дверь, мне нужно переодеться, – Рома задыхался от гнева. Слова, вспениваясь на губах, били наотмашь прямо во врага, не оставляя надежды на то, что всё это действо можно обратить в детскую игру. Рома был готов ногтями выковырять эти глазёнки, чтобы они не бегали, не косили, не источали сладострастия.

– Вы русским языком можете объяснить, что произошло? – Л.С. буквально выл, но не решался сделать шаг вперед, резонно подозревая опасные последствия.

Что тут ещё нужно было объяснять? Рому поразила эта наглость – попытаться, глядя в глаза, при белом свете схватить его за член, а потом спрашивать, что произошло! Немыслимо! Рома никогда не сталкивался с подобной ситуацией. Он просто не знал, как себя вести при этом.

– Хорошо, юноша, я закрою дверь, но это хамство и свинство - так вести себя в гостях, когда к вам отнеслись со всей любезностью, – Л.С., отступая, скривил злобную гримасу и закрыл за собой дверь.

Рома под стук собственного пульса мигом переоделся и прошёл на кухню:

– Спасибо, Леонид Семёнович, за гостеприимство, мне нужно идти.

Л.С., как ни в чём не бывало, скосил на Рому глаза и спокойно произнёс:

– Куда это вы собрались, на ночь глядя? Да и борщ ещё не ели.

«Пошёл ты со своим борщом, – подумал Рома, – можешь залить его через клизму себе в зад, пока он ещё не остыл, авось проберёт».

– У меня завтра рабочий день, мне нужно выспаться, – сказал Рома, глядя вдогонку уплывающей за поворот мечте. Это был конец. Полный крах иллюзий. Ради мечты он не готов стать педерастом, а Л.С., похоже, положил на него глаз ещё в первый день, и, наверняка, Ромин визит к нему, это всего лишь часть подленького замысла господина Дорофеева по его совращению, составленного тогда, когда Рома ещё был способен грезить, был способен смотреть на мир сквозь магическую призму добра. Кто же мог знать, что она настолько хрупка, что может рассыпаться только от одного грязного прикосновения? А кто вообще считал, сколько иллюзий разбивается, разлетается в прах в течение одной, пусть даже небольшой человеческой жизни? Их сосчитать невозможно. Человек идёт по горам осколков своих бывших иллюзий за новой, едва наметившейся на горизонте лишь для того, чтобы чуточку приблизившись к ней, разбить её и пойти дальше за следующей. Но однажды непременно случится так, что оглянувшись вокруг, человек поймёт, что очертаний новой иллюзии нет, потому что их больше не осталось. Тогда человек садится на осколки того, что он сам уничтожил и плачет. Он плачет над собой, над тем, что был обманут. Он не верит больше ни во что, хотя жизнь его ещё не закончена. Наверное, это и есть несчастье.

Рома ждал, что Л.С. после случившегося стушуется и выпустит Рому на улицу, но тот не спешил провожать гостя.

– Вы можете прекрасно выспаться и здесь, зачем ночевать в грязном подвале, когда для вас приготовлена чистая постель?

Рома стоял на своём – ему нужно непременно домой, и пусть Л.С. потрудится его выпустить.

– Ох, как вы все глупы и одинаковы в этом возрасте, – менторским тоном произнёс Л.С., – не понимаете своей выгоды. Смотрите, как бы потом не пришлось дико пожалеть, – он поднялся и, стуча деревяшками, направился почему-то в ванную, чтобы через секунду Рома вновь услышал визг.

– Послушайте-ка, дружок, я вижу, вы не догадались положить использованное полотенце в корзину и сполоснуть после себя ванную! Будьте любезны сделать это сейчас. Я из-за вас не могу даже душ принять. Что за свинство? Вы вообще, где росли? Извольте немедленно прибрать за собой!

Что тут было делать? Пришлось Роме опять идти в ванную комнату.

– Вот в шкафчике моя горничная держит всё что нужно, но когда её нет, не оставлять же грязь! Запомните, тут ничего тереть нельзя, только мягкие тряпки и гели. Никаких царапин! Далее: каждый раз, когда вы вытираетесь, извольте отправлять полотенце в грязное. В грязное, понятно?! Это - азы, и мне не совсем ясно, как этого можно не знать.

Л.С., раздражённо хлопнув дверью, вышел, а Рома начал уборку. От смеси негодования и стыда у него вспыхнули щёки. Наслаждаясь купанием, он и не думал, что полотенце нужно использовать только один раз, а ванную протирать как младенца мягкой рукавичкой. Он даже был согласен с Л.С., но это ничего не меняло: никакой жены у Л.С. и в помине не было и эта фотография девочки в изящной рамочке на кухне - фикция! Чистой воды фикция. Она ему вовсе не дочь, потому как Леон - обычный гомосексуалист, извращенец! А Роме среди них не место. Сейчас он закончит с уборкой и покинет это уютное гнёздышко, оказавшееся притоном в красочной обёртке...

Л.С. уже поджидал его на пороге, сунув руки за пояс кимоно. Дверь была открыта, словно приглашая Рому убираться восвояси, сначала на холодную улицу, затем в постылый подвал. И Рома, продолжая ощущать во всём теле жар, вышел вон.

6.

Всю дорогу до книжного склада Рома то смеялся, то плакал, то сглатывал комок, застрявший в горле, то плевал против ветра. Видит Бог, такого поворота он не ожидал. Всё в мгновение ока встало на свои места... Но неужели нет другого пути к вершине, кроме как ублажения чьих-то больных фантазий? Неужели он так и останется сидеть под землёй, никому не нужным навозным червем? Неужели он изойдёт соком своих чаяний, своих мечтаний, и никто во веки веков не заинтересуется его личностью? Рома уже чуть раньше понял всю серьёзность ситуации – не один он такой, кого отравляет собственная нереализованность, со временем превращающаяся в навязчивую идею. Не один, такой как он, уже пал, пропитанный ядом своего нерастраченного потенциала. Так чего же от него хотят? Чего? Чтобы он уехал восвояси или поломал свою мужскую природу? А, собственно, чего он испугался? Ну, подумаешь, кто-то положил ему на голую коленку руку. Ну и что? Может это был акт чистой зависти. Рома - молод, Л.С. - стар, и никакое положение, никакие деньги не изменят этой ситуации. А Л.С. готов бросить на весы всё, что он имеет, за одно только право вновь стать юным и полным жизненных сил. А что если Рома даст ему это? Не в прямом смысле, конечно, но он приблизит свою юность, свою стать к этому дряхлеющему созданию и станет им манипулировать. Иными словами, когда мечта неосуществима, подойдёт и её эрзац.

В самом деле, - почему он должен отказываться от предложения спать и есть в комфортных условиях? Эта мысль, неведомо откуда взявшаяся, постепенно начала заполнять Рому целиком. Ну, хватит! Если мир не желает должным образом реагировать на благие позывы его чистого сердца, то ему ничего не остаётся делать, как приспособиться к этому миру, даже больше – перехитрить его в лице господина Дорофеева Л.С.. И он это сделает…

Войдя на книжный склад, Рома сразу же понял: что-то случилось. В первую очередь его поразила гробовая тишина, не смотря на присутствие там двух людей.

Тимофей клевал носом в приспособленный из фанеры столик. А Вика лежала на кровати. На звук Роминых шагов Тимофей медленно поднял голову, и Рома увидел, насколько тот пьян.

– О, пришёл, – промолвил Тимофей заплетающимся голосом, – давай сюда.

– Привет, как дела? – осторожно спросил Рома.

– Наливай, узнаешь, – Тимофей зашёлся гомерическим хохотом, – есть чё бухнуть?

– Тима, успокойся, – раздался голос жены, – тебе уже хватит.

– Мне никогда не хватит, пока я жив! Поняла, женщина? Нет, Ром, ты представляешь, не хочет давать заработанные мною деньги. Да кто ты такая?

В проеме арки возникла Вика, с распухшими от слёз глазами:

– Я пока ещё твоя жена, если ты это не помнишь.

– Вот смотри, жена, твой муж любит выпить, а ты люби этим воспользоваться.

Перебранка супругов могла растянуться надолго, и Рома решил вмешаться:

– Ребят, может, скажете, что происходит?

– Происходит то, что происходит, и мы все в этом участвуем. – Тимофей зевнул. Потом ткнул указательным пальцем в жену. – Вот она уезжает. Бросает меня в тяжёлый момент вместо того, чтобы поддержать. Трудностей, видишь ли, испугалась, в то время как жены декабристов добровольно ехали к мужьям в Сибирь! На каторгу! – На этих словах Тимофей с силой саданул кулаком по столику и тот разломался надвое. Стоящая на нём посуда хлобыстнулась об пол и разбилась вдребезги.

– Тима, давай не будем заводить старую шарманку, я тебе уже всё сказала. Мне надоело врать моей маме, друзьям, уверяя их, что счастливее меня нет, в конце концов, мне надоело врать себе самой, а твои дешёвые пьяные концерты на меня уже давно не действуют. Всё это время я была с тобой, потому что тебя любила, но ты слишком многого требуешь взамен, а я всего лишь женщина…. Господи, да у тебя кровь!

Тимофей оскалился:

– Да, у меня есть кровь, и ей тесно в моём теле, так пусть она выйдет вся, пусть вытечет, и мне не будет страшно умирать, потому что я знаю, что такое предательство! Предательство! – произнося этот монолог, Тимофей смотрел на свою ладонь как завороженный, медленно вынимая впившиеся в неё кусочки стекла. Рома не знал, что ему делать, тогда как Вика уже разорвала простынь и кинулась перевязывать мужа.

– Тимочка, ну, пожалуйста, перестань, я тебя очень прошу. Ну, давай уедем вместе!

– Уйди, женщина, ты помешаешь ритуалу братания! - Тимофей протянул Роме кровавую ладонь и Рома пожал её, ощутив теплоту крови. А через минуту они с боевой кровавой раскраской на лице прыгали по душному помещению и кричали каждый о своём. Было в их крике нечто первобытное, истовое, смешавшее в себе боль и радость бытия.

– Нас выгоняют, Рома – орал Тимофей, – всё! Книжную лавочку прикрыли! Алле-с! Свобода! Все на улицу! С завтрашнего дня нам будет негде жить! Ура!

– В смысле, выгоняют? – кричал Рома.

– В прямом! Пришёл Виталик и сказал, чтобы мы отсюда уё..! Вникаешь? Типа, за аренду нечем платить!

Тимофей, насытившись видом своей крови, всё же разрешил Вике сделать перевязку, а Рома подошёл к умывальнику, над которым чудом был прикреплён осколок мутного зеркала. Ему улыбнулось кровавое отражение с безумным огоньком в глазах, в котором Рома не сразу себя узнал. Текущая из крана вода призывала смыть боевую индейскую раскраску, но Рома медлил. Он наслаждался запахом свежей крови. Он попробовал её на вкус, и зеркало в эту же секунду показало ему волчий оскал. Рома хмыкнул. Значит, он должен отсюда выметаться завтра… Куда же он пойдёт? Ему некуда идти кроме улицы, холодной грязной улицы. Его давно никто нигде не ждёт. Он – затравленный изгой, не нужный совершенно никому. Эта мысль пронзила его в очередной раз вольтовой дугой и забилась внутри издыхающим подранком.

Так что же, он должен умереть? Вот так взять и сдохнуть в шаге от победы посреди мусорных куч и помойных вёдер? А если не сдохнуть, то постепенно превратиться в городского сумасшедшего Адама Новицкого, пристающего к прохожим со своими стихами. Ну, уж нет, это – дудки! Он помнит дом, где живёт Леонид Семёнович, и завтра же туда пойдёт. Он упадёт на колени, будет ползать у Л.С. в ногах, пока тот его у себя не оставит. И он оставит – Рома был в этом уверен.

7.

У островитянок Индийского океана существует оригинальный способ учить своих детей плавать. Отправляясь купаться, матери забирают с собой ребятишек и с лодок бросают их в воду, несмотря на отчаянное сопротивление малышей. Брошенный ребёнок волей-неволей, барахтаясь, старается добраться по мелкой воде до берега.

Несколько часов просидел Рома под дверью у Л.С., то и дело вздрагивая от звука раскрывающихся дверей лифта. Он вдруг вспомнил, как однажды давным-давно вот также много часов подряд просидел под дверями собственной квартиры с велосипедом «Урал». Лифта в подъезде не было и соседи, жившие этажом выше и на одной с ним площадке, деланно интересовались, почему его не пускают домой. Рома отмахивался, мол, ключи забыл, а дверь захлопнул. После чего начинались расспросы о матери. Рома уверенно говорил, что она в гостях, хотя знал, что мама дома спит крепким сном, приняв дозу «Агдама». Он это знал точно и яростно названивал в звонок, стучал в дверь. Соседи же, как нарочно ходили взад-вперёд, сочувственно цокая языками, произнося что-то вроде: «Ну что, до сих пор не пришла?» – и хлопали дверями, не предложив даже стакана воды, а Рома умирал от голода и жажды, но ему было стыдно просить. Он часами чувствовал унижение. Потом, уже ближе к полуночи, когда мать всё же соизволила проснуться и открыть дверь, он набросился на неё с кулаками и матами. Ему было тринадцать лет.

С тех пор он старался не вспоминать об этом, далеко не единственном неприятном эпизоде из юности. И вот сейчас Рома опять сидел под дверью, опять ожидал, но с одной лишь разницей – он знал, что когда дверь откроется, за право пройти внутрь ему ещё предстоит побороться.

В какой то момент Рома ощутил, что его теребят за плечо. Он открыл глаза и увидел Леонида Семёновича.

– А мы же с вами, юноша, если мне не изменяет память, распрощались. Вы что-то забыли? – в Рому вцепились холодные и мстительные ледышки глаз.

– Я, Леонид Семёнович, – Рома подскочил, – пришёл извиниться за вчерашнее. Простите, пожалуйста, мне, правда, очень неловко…

Л.С. остановил его жестом. Он скривился так, будто под нос ему подложили какашку.

– Молодой человек, верите вы или нет, но у меня нет ни малейшего желания выслушивать ни ваши извинения, ни тем более ваши просьбы. Я из чисто человеческих, если хотите, из дружеских соображений предложил вам заботу, а вы повели себя, мягко говоря, странно. Понимаете, я – человек очень занятой и мне недосуг разбираться в мотивах вашего поведения. Так что, - адьо, и попутного ветра! Желаю удачи… Кстати, я сегодня просмотрел ваши опусы. В вас есть, как говорится, «что-то» и это «что-то» я мог бы направить в нужное русло, но вы сами всё испортили.

Леонид Семёнович скрылся за дверью. Раздался щелчок закрываемого замка, словно кто-то взвёл у виска Ромы курок пистолета, и осталось только спустить его. Тело охватило оцепенение – Рома всерьёз несколько секунд ждал выстрела, но он так и не последовал.

Затем наступила долгая звенящая тишина, достойная медитации отшельника. Роме почудилось, что пролёты лестничных маршей за его спиной молча расступились; лифт, вырвавшись из плена узкой шахты, пробил земную твердь и скрылся в преисподней, а сам он стоит на крохотной площадке отвесной скалы перед волшебной дверью, ведущей в тайную сокровищницу разбойников; и вот теперь, чтобы дверца раскрылась, ему нужно, подобно бедному Али-Бабе, прошептать заветные слова: «Сим-сим, откройся!».

И Рома их прошептал.

В следующее мгновение послышался знакомый щелчок, и дверь, как в сказке, отворилась. На пороге в распахнутом халате стоял Л.С., а ещё через секунду его пухлая белая ручонка втащила Рому внутрь.

Под халатом Л.С. был абсолютно голым...

– Ну что, юноша, стоите, будто первый раз замужем? Надевайте тапочки, уборщица только завтра придёт. Мойте руки и проходите на кухню. Всё-таки налью вам обещанного борща, хоть вы и не заслужили пока. Но я искренне надеюсь, что заслужите.

Вместо ответа Рома издал нечленораздельный звук, больше похожий на вздох. А Л.С. уже кричал ему из кухни, гремя кастрюлями:

– Ну что, так и будем в молчанку играть? Небось, ночевать негде?

У Ромы снова не получилось ответить. Да и что он мог сказать Л.С.? – ему действительно негде ночевать, а пойти кроме него было не к кому. Л.С. сам это прекрасно понимал, и что бы Рома ни ответил, это всё равно не имело бы никакого значения, ведь он уже добился своей цели, очутившись в этом уютном тёплом царстве. Тоска моментально начала таять как снежная крупа, забившаяся под куртёнку , когда он только вошёл в подъезд.

Рома почувствовал невольную улыбку на своём лице, разматывая шарфик, когда-то бывший шотландским; ровесник XXV-го съезда КПСС, выношенный до предела – он теперь напоминал рыбацкую сеть.

– Всё молчите? – опять закудахтал Л.С. – Никак боитесь, что я вас снова выставлю за дверь? Ну, во-первых, это было бы не по-христиански, а во-вторых, вы пока не сделали ничего предосудительного. Так что на сегодня можете отбросить тяжёлые думы о ночлеге, а завтра покажет, как вы будете себя вести. Всё зависит только от вас. Ву компроне, мон шер? – Л.С. сиял благодушием, приглашая Рому к столу.

Ромин взгляд тут же упёрся в большую фарфоровую тарелку с борщом, от которого шёл пар. Рядом на блюдцах красовались искусно нарезанные кусочки бастурмы, сыра, ветчины, а в центре стола возвышалась хрустальная розетка со свисающими гроздьями налитого чёрного винограда.

Мгновение тишины нарушил Ромин желудок, потребовавший, чтобы его немедленно нашпиговали всеми этими яствами.

– Слышу, слышу, проголодались, – восхищённо пропел Л.С., похлопывая себя по голому животу, – ну-с, приступим к трапезе! Хотя нет… Негоже гостя не попотчевать после такой погоды. Помнится вам, Ромочка, понравился мой рикар, или всё же водочка лучше?

Рома вспомнил, как Л.С. наливал в вонючую жидкость воду. Как эта жидкость белела, а потом её нужно было пить не морщась, и произнёс:

– Рикар, если можно. Потрясающая вещь.

– Вам, милый друг, сегодня можно всё, – Л.С. ловко провёл манипуляцию по смешиванию напитка, и перед Ромой оказался полный стакан мерзости; себе же гостеприимный хозяин налил вина. – Ну что, предлагаю выпить за ваш правильный выбор и за начало взлёта новой звезды на поэтическом небосклоне! Будьмо, как говорят наши малоросские братья. Только учтите, такие тосты пьются до дна.

Роме ничего не оставалось делать, как, громко выдохнув, проглотить залпом мутное содержимое. Л.С. одобрительно показал белые зубы, заметив, как Рому передёрнуло:

– Ну, вот и славно, а я, пожалуй, скину халатик. Люблю, знаете ли, по дому ходить нагишом, кожа должна отдыхать от одежды, порам необходимо дышать, насыщаться кислородом. Эллины это знали, а они были поумнее нас с вами. Правда, люмпены так не считают, я имею в виду пристрастия к натурализму, но это их дело. Они себя проявляют по-другому, в них превалирует животное начало…. Да вы ешьте, ешьте, не стесняйтесь, можете съесть хоть всё. Я разве что виноградика себе отломлю. Мне на ночь нельзя.

Л.С. вышел, а Рома накинулся на еду. Он был чертовски голоден.

Где-то через пару минут на кухню выплыло рыхлое тело Л.С., источая запах дорогого парфюма. Из одежды на теле красовались только цепочка и деревянные сабо, уже виденные Ромой.

– Ну вот, – сказал Л.С., – сразу стало комфортно, сразу чувствуешь, что ты у себя дома, а не на светском рауте. Еще рикарчику?

Л.С., судя по всему, был в прекрасном расположении духа. Производя очередную манипуляцию с алкоголем, он повернулся к Роме спиной и тому ничего не оставалось делать как недоумённо разглядывать холёные ягодицы господина Дорофеева, похожие на женские, его худые без единого волоска ноги, покатые плечи и лоснящуюся то ли от света, то ли от крема спину.

Рома машинально продолжал жевать, веря и не веря своим глазам. Он сидит рядом с голым мужиком, не в бане, а на кухне, при этом пьёт и уминает за обе щеки жратву, делая вид, что ничего особенного не происходит.

«Только бы не предложил и мне заодно с ним раздеться, – пронеслось в голове, – а впрочем, теперь всё равно. Я отсюда никуда не уйду».

– Ну-с, молодой человек, – Л.С. повернулся к Роме передом и протянул ещё один полный стакан, – теперь послушаем тост от гостя.

Рома быстренько дожевал то, что было во рту, и приподнялся.

– Спасибо вам, Леонид Семёнович. Спасибо за всё, что вы для меня делаете, спасибо за этот чудесный ужин, за гостеприимство, за то, что вы принимаете во мне участие… Мне правда очень неловко за то, что я у вас отнимаю столько времени, что вы обо мне хлопочете… У меня сейчас нет денег, но я умею быть благодарным.

– Ну, полноте, юноша.., какие хлопоты, – перебил Л.С., – это ещё не хлопоты, поверьте мне. Я, знаете ли, уже давно живу по принципу: никогда не делай того, чего тебе не хочется или неприятно делать. Вот говорят счастье – это когда ты делаешь, что хочешь, а я не делаю того, чего не хочу. Замечаете разницу?

– Да, конечно.

– Ну и прекрасно. Будем считать, что с этой минуты у нас с вами никаких недоразумений не случится.

– Не случится, – смело подтвердил Рома.

– Тогда огонь по врагам! – Л.С. подошёл к Роме и коснулся губами его щеки. Одновременно с поцелуем раздался звон бокалов.

Подавляя спазмы, Рома принял в себя вторую порцию рикара. На глазах у него выступили слёзы. Ему стало муторно и вместе с тем как-то легко. Он уже ни о чём не думал. Думать было незачем.

– А что это вы будто в гостях? – Л.С. отстранился, и Рома увидел перед собой лихорадочный блеск в глазах и пылающее свекольными пятнами лицо. – Нельзя быть таким напряжённым, тем более что теперь вы у себя дома, понятно?

Рома согласился.

– Раз так, скидайте с себя эту вашу одежонку, будьте как древний эллин, ощутите своё тело. Здесь вам не грязный подвал... Погодите, я для вас сейчас ванну приготовлю с моим любимым жасминовым маслом….

Через полчаса обмотанный в полотенце, чистый и распространяющий благоухание Рома предстал перед очами Л.С.

– Ну что же вы, юноша? Так не годится! Скрывать ягодицы…

Л.С. нахмурил брови. Он уже успел разжечь кальян, и по кухне волочился дынный аромат.

– Мы же договорились, что вы дома, а дома нам стесняться некого. – Л.С. вплотную приблизился к Роме и мягко стянул с него белое пушистое «Balenciaga».

В последний момент Рома инстинктивно всё-таки схватил Л.С. за запястья, но тот посмотрел на Рому как ласковый отец, которому сын принёс дневник с отличными оценками.

– Ну что вы, Ромочка, мы же договорились. Стесняться нечего. Мы – эллины. Олимпийцы….

Рома разжал руку.

Песочные часы на подоконнике отмеряли секунды безмолвия, и в этих секундах было всё: сцена, эшафот, Голгофа. Эти секунды перевесили все яркие моменты недолгой Роминой жизни; они поглотили её целиком и начали для него новый отсчёт времени, ведущий в пугающую неизвестность. Никогда ещё Роме не доводилось испытывать нечто подобное. Он мельком взглянул на Л.С. и в тот же миг нутром почувствовал, как у того подступили ко рту слюни. Ещё мгновение – и он не сможет их сдержать. Слюни польются по его подбородку, закапают на студенистое пузо, и будут течь до тех пор, пока они оба не окажутся посреди пенной лужи.

Роме показалось, что он сходит с ума. Он стоял на кухне, в чём мать родила, и улыбался.

– Ну вот, это совсем другое дело! – Л.С. сложил губки бантиком, выпуская в натяжной потолок струйку сладкого дыма. – Уж кому-кому себя стесняться, но только не вам. У вас изумительное, просто совершенное тело. А ну-ка повернитесь вокруг себя!

Рома повернулся, не в силах перечить и убрать с лица застывшую идиотскую улыбку. Он был точно под гипнозом; слушал голос Л.С. и подчинялся ему.

– Да не так! Не спеша! Вот… Вот… Да-а, создала природа-мать! Скажите, а это не вы, часом, позировали Микеланджело, когда он творил своего «Давида»?

Рома весь горел изнутри, пылал как Джордано Бруно на костре. От стыда ли, от выпитого ли – он не знал. Кровь потоками носилась по его юному телу, готовая выплеснуться наружу, и в какой-то момент Рому посетило неведомое доселе чувство. Он пока его не смог осознать, осмыслить, но одно было ясно – ему вдруг стал приятен этот дискомфорт. Ему стало нравиться, что на него, обнажённого, вот так смотрят и восхищаются им. Забитое и затравленное существо внутри его оболочки вдруг снова ожило.

– Нет, Ромочка, вас определённо нужно выставлять на каких-нибудь приватных показах как особо ценный экспонат, а на причинное место вешать табличку «Руками не трогать». А хочешь потрогать – плати! А что? Поедете в Париж в качестве инсталляции. Будете там представлять Россию. «Сибирский самородок» в Париже! Красиво звучит? Могу устроить. У меня имеются некоторые связи в министерстве культуры…

Потом Рома курил первый раз в жизни кальян и выпил ещё коньяку.

Лицо Л.С. выражало крайнюю степень умиления. Он то и дело похихикивал, хвалился дружбой с людьми, которых Рома видел только по телевизору. Это производило впечатление.

Л.С., вероятно, пытался показаться божеством, и у него это вполне бы получилось, если бы божество перестало бросать на поклоняющегося ему косые похотливые взгляды. И, тем не менее, Рома слушал Л.С. с открытым ртом, внимая каждому слову. Во-первых, от этого человека зависела его судьба, а во-вторых, ему было действительно интересно. Что и говорить, никто Роме ещё не предлагал такой заманчивой перспективы.

– Ромочка, главное, конечно, талант, а он у вас есть, но… – Л.С. многозначительно поднял вверх указательный палец, – в дальнейшем-то и заключается парадокс, о который разбивались лучшие умы. Знаете, как он звучит?

Рома не знал.

– А он звучит так: талант – главное, но… это не главное. Усекаете? Вижу по глазам, что нет. Ну, вот смотрите, человек из себя что-то представляет, так? Допустим он себе всё доказал, но что дальше? Его эго потребует бОльших доказательств. Оно потребует их от общества. Согласны? А где гарантия, что вы со своим талантом этому обществу будете нужны, что вы окажетесь в нужное время в нужном месте, и вас примут на «ура»? Правильно, их вам никто не даст, потому что их нет. Обществу наплевать на вас, обществу нужны пища и размножение. Жрать и трахаться. Жрать, чтобы трахаться, а трахаться, чтобы плодить себе подобных, которые сначала жрут, а потом жрут и трахаются. Вот и всё. Хотя нет. Им ещё нужны зрелища. Вот вы, например, могли бы быть зрелищем. У вас красивое, я бы сказал, очень красивое тело. Оно Богом вам дано, и вы не вправе с ним распоряжаться абы как. Ваше тело – ваш проводник к нужным вам рычагам. Впрочем, эти рычаги ещё не так-то просто найти. Но я могу вам в этом помочь… Вы, например, знаете, что всего лишь три процента населения Земли владеют всеми её сокровищами и ресурсами? Если хотите славы, а вы ведь её хотите, то вам нужно понравиться кому-нибудь из этих трёх процентов. Вот тогда, возможно, вами начнут заниматься. А без поддержки сильных мира сего, вы – пустое место. Впрочем, есть и другой путь – путь фанатика. Может быть, вам интересно писать свои вирши для будущих поколений, лелея зыбкую надежду, что о вас когда-нибудь вспомнят, при этом влачить нищенское существование и безвестность до конца своих дней и никогда, послушайте – НИКОГДА не воспользоваться теми благами жизни, которые Господь приготовил для вас. Да-да, Роман, именно для вас, чтобы вы ими наслаждались здесь и сейчас. Эти блага уже ждут вас, просто вы не знаете, как их взять, а вам нужно торопиться, ибо идущие следом не дремлют. Не успеете взять сейчас – всё, считайте, ваш поезд ушёл, причём безвозвратно. То, что предназначалось для вас, получит другой, и в этом, как я считаю, заложена высшая справедливость. Всё даётся всем в равной мере, просто одни успевают, а другие нет. Но, если вы успеете, во что я искренне верю, вы получите желанную славу и все вытекающие из этого удовольствия, и заметьте – ещё при жизни.

– И что я для этого должен сделать, Леонид Семёнович? – пролепетал Рома, завороженный пространным монологом.

– Для начала верить мне. Верить и знать, что всё будет хорошо. Понимаете ли, Ромочка, вы ещё очень молоды и у вас нет того, что есть у меня. Выражаясь фигурально, вы – неотёсанное полено, из которого может что-то получиться, а я – тот самый сказочный столяр папа Карло. Но помимо рубанка у меня ещё имеется золотой ключик и волшебная дверца, за которой находится всё, что вам нужно. Вы что, всерьёз полагаете, что те звезды, которых вы знаете и знаменитости прошлого, кто бы они ни были, всего достигали сами? Ха-ха. Они могут говорить всё что угодно, но знайте же – за каждым из них стоял серый кардинал либо целая структура. Будь это Мерилин Монро, великий Леонардо, либо ваша знакомая Куликовская. Я, как вы понимаете, не беру в расчет всяких там ван гогов и модильяни, которые нищеёбствовали всю жизнь. Мы же говорим о тех, кто стал тем, кем должен стать, и стал им – повторяю – при жизни. В этом смысле мне ближе Тициан. И хотя те времена давно прошли, принцип работает до сих пор: сначала с помощью искры божьей вы начинаете что-то собой представлять, а потом за вас берутся всерьёз так называемые большие люди. Если вам посчастливится к ним попасть. Даже дворянин Алексеев, более известный как Станиславский, стал таковым только благодаря тому, что в него поверил Морозов и ещё несколько человек. Вы думаете, на одной своей хвалёной системе он бы отстроил театр, привлёк бы в него публику? Как бы ни так. Без Морозова его знаменитая встреча с Немировичем-Данченко превратилась бы в очередную попойку, о которой бы назавтра уже никто не вспомнил. Но вы, Ромочка, не забывайте, что господин Станиславский не чета вам. Помимо того, что он был истово влюблён в своё дело, он ещё являлся действительным фабрикантом. Фабрикантом! Он мог всю жизнь не работать в отличие от вас, и всё равно ему потребовалась помощь со стороны, потому что он бы не потянул такую махину даже со своими средствами. И когда все пайщики от него отказались, ему поверил Морозов. Так вот, мой юный друг, - к чему я вам всё это рассказываю? Я верю в вас. Верю в ваш талант, в вашу звезду и готов приложить некоторые усилия, для того чтобы она достойно вспыхнула. Уяснили?

– Уяснил, – сказал Рома. Он давно уже всё уяснил.

– Для этого от вас потребуется соблюдать в первую очередь субординацию, ну и мои интересы. По рукам?

Рома закивал подобно китайскому болванчику.

– Ну что, закрепим наш союз и на боковую! – Л.С. потянулся и сладко зевнул. – Что-то я сегодня устал.

На этот раз Роме была налита водка из новой бутылки. На этикетке красовалась надпись «Тюменская».

– Друзья недавно привезли, – пояснил Л.С. – я, знаете ли, в водках не разбираюсь, вот вы и продегустируете. Всё-таки сибирская, из ваших краев.

– Да нет, Леонид Семёнович, до моих краёв ещё сутки на поезде будет.

– Что вы говорите? Надо же, как вы далеко забрались. А я, признаться, никогда в Сибири не был. Дальше Урала судьба не заносила, но ничего, сейчас с делами разгребусь, и мы с вами туда махнём. Согласны? Будете моим личным гидом… Кстати, Ромочка, зовите меня Леон. Никаких Леонидов Семёновичей, запомнили?

– Запомнил, Леонид Семёнович… Ой, простите – Леон.

– Ну, вот и славненько, ваше здоровье!

Они чокнулись и выпили.

– Ну что, Ромочка, я надеюсь, вы закончили с ужином?

– Да спасибо, Леон, всё было очень вкусно.

– Тогда пойдёмте укладываться, я там уже постелил, а заодно вам будет первое задание. У меня что-то спина побаливает, а у вас руки молодые, сильные, как раз для массажа. Будете меня по вечерам разминать. В ванной захватите крем с кокосом. Он на полочке стоит… А посуду оставьте, оставьте, вам говорят. Завтра вымоете.

Л.С. скрылся из кухни, мелькнув напоследок красной, как у бабуина, задницей, а Рома поднялся и, слегка пошатываясь, побрёл в ванную за кремом. Там он увидел в зеркале своё отражение, и это отражение ему улыбалось.

8.

Свойство забывать – одно из прекраснейших человеческих свойств. Невозможно пройти по жизни, не совершив грехов и оплошностей. Но в глубине души каждому человеку хочется быть лучше, чем он есть на самом деле, и человек для этого пытается что-то сделать. Конечно же, в меру своих сил и представлений об этом ЛУЧШЕ. И хорошо, что память стирает у него на пути ошибки и просчёты, ибо какой смысл хранить воспоминания о себе худшем, если ты стремишься к лучшему. Мелкие грешки забываются сами по себе, а что касается крупных, то всегда можно себя оправдать. Например, сложившимися обстоятельствами, безвыходным положением, суровыми временами. А можно себя просто заставить забыть. Усилием воли. Не помню – значит, ничего не было. Так проще жить. Гораздо проще. Правда лишь тем, кому действительно удаётся забывать.

Говорят, что человек ко всему привыкает, но особенно быстро он привыкает к хорошему. Ромина жизнь резко изменилась с того самого дня, как он остался жить у Леона. Леон уходил рано, и тогда для Ромы наступали часы нирваны. Он теперь с трудом мог себе представить, что утро может начинаться по-другому.

Сначала пенный сугроб в ванной и постижение искусства слушать и любить свое тело. Глаза закрыты, мышцы расслаблены, время зависло и наступает блаженство. Обычно получаса хватало, чтобы выйти из воды заново рождённым. Главное после себя всё вымыть и вытереть насухо – это усвоено раз и навсегда. Затем ещё один чудесный ритуал. Тонкий фарфор чашки заключает в себе ароматный кофе, сваренный неторопливо, в джезве – ценители растворимой дряни не приемлют. Скупые осенние лучи падают на изящную ложечку, превращая её в золотую маску Тутанхамона, а белая льняная салфетка, если присмотреться, похожа на поле, засыпанное снегом. И два, нет, три хрустящих тоста с абрикосовым джемом – даже для себя одного Рома сервировал завтрак как полагается. Он во всем пытался подражать Л.С.

Забираясь в глубокое кресло с ногами, Рома разглядывал атлас вин, стараясь правильно прочитать и запомнить французские названия; в модных журналах обращал внимание, прежде всего на часы и обувь, особо отличая не те, что пришлись по вкусу, а самые дорогие.

В такие минуты Рому посещала старинная знакомая – жирненькая, бледно-розовая личинка зависти. Она моментально оживлялась и активно росла, нашёптывая в ушко: «Помнишь, что я говорила? Деньги, деньги, деньги – вот, что тебе нужно, красавчик. Так что изволь играть по правилам, иначе окажешься на помойке. А душу свою растёкшуюся вытри-ка, выжми в унитаз и руки вымой».

Но как бы не пугала злая личинка, уговаривать себя, что жизнь почти удалась, было проще, чем как-то добывать эти самые деньги. Не так уж, в сущности, труден сам процесс работы, нет, но как выйти из этого тёплого безопасного мирка и погрузиться в тот, грязный и страшный, который чуть не убил его? Как покинуть насиженное удобное кресло и опять шагнуть на холодные улицы под серое небо, увидеть всю неприглядность огромного злого города? Вот что было невыносимо.

Про своё устройство на работу Рома решил не заикаться до последнего, тем более что Леон на этот счёт молчал, значит, такой вариант его пока устраивал. С другой стороны, о какой работе могла идти речь, если Рома целыми днями сидел взаперти? За исключением редких вечеров, когда Леон брал его с собой гулять, да выходных походов по рынкам. Несмотря на свои разглагольствования Леон Роме не доверял, иначе дал бы ему запасной ключ.

Вторую половину дня, отбросив поэтическую негу, смотрение в окно, фантазии, книги и телевизор, Рома посвящал уборке квартиры. Теперь это была его святая обязанность, ведь уборщицу Леон рассчитал на следующий же день после Роминого появления, а Леон не терпел даже пыли, не говоря уже обо всём остальном. После одного пустячного эпизода Рома для себя чётко уяснил, что с этой стороны нареканий от Леона быть не должно.

А случилось всего-навсего вот что: после обеда Рома решил немного поваляться с книжкой в руках, да под божественный голос Фрэнка Синатры его разморило, и он уснул. Леон пришёл раньше обычного и обнаружил в раковине немытую посуду. Что тут началось! Рома узнал про себя, что он «грязное животное с плебейскими замашками», «сама неблагодарность» и т.д. Вечер прошёл в жутком напряжении и молчании, пока Леон не крикнул ему как собаке:

– Где вы там бродите? Несите крем, – что означало – пора приступать к другой, не менее святой обязанности, а именно - к эротическому массажу.

Что и говорить, характер у Леона был тяжёлый и взбалмошный. Рома всячески пытался к нему приноровиться, но гром мог грянуть в любую минуту, по любому поводу, и тогда Рома становился затравленным мышонком с трясущимся хвостом. Ему казалось, что Леон в ярости выпалит самые страшные для него слова: «А катитесь-ка вы, юноша, отсюда ко всем чертям!».

Как-то раз посреди недели Леон как обычно не хлопнул дверью, а остался дома, и Рома простодушно поинтересовался, почему тот не пошёл на работу. В ответ он услышал резкое:

– Мой мальчик, ты, вероятно, полагаешь, что люди работают в три смены – в первую, во вторую и в третью? Так нет. Мне совсем необязательно вставать в шесть утра и трястись в грязном трамвае шесть дней в неделю, для того чтобы заработать на варёную колбасу и на носки из полиэстера. И будь любезен, избавь меня от необходимости отчитываться перед тобой в своей трудовой деятельности.

Рома прикусил язык, решив впредь не задавать лишних вопросов. В самом деле, молчком набираться ума ещё никому не вредило.

Когда же у Леона бывало благодушное настроение, он любил, по его собственным словам, «окультуривать Пятницу», то есть объяснять дикарю Роме как следует жить вне джунглей.

– Мальчик мой, учись использовать по назначению предметы, щедро подаренные нам цивилизацией. Когда я, например, вижу человека, пытающегося есть отбивную без помощи ножа, мне хочется предложить ему косточку от этой самой отбивной в качестве кофейной ложки.

И Рома тут же торопливо хватался за нож, и, кстати, благодарил своего учителя -ведь порцию унижений можно проглотить, но зато польза огромная! Видимо, Леон, таким образом, готовил его для выхода в свет. Рома же быстро, и главное, с огромным удовольствием впитывал все эти comme il faut.

Леон объяснял, что с чем надо пить и есть и почему.

– Шампанское, Ромочка, полусладким не бывает и считается настоящим, если произведено в Шампани города Реймс и Эперне. Можно пить как аперитив в начале вечера, а можно в конце. А вот коньяк - только в конце. Кстати, если хочешь знать, во Франции произносят «Энси», а не «Хенеси», как у нас, по-жлобски. Понял?

В другой раз он говорил, что хороший шоколад хранится не больше двух недель; правда или нет – неважно, Рома продолжал, как губка воду вбирать в себя сведения. Ещё Леон рассказал что на берегу Атлантики в городе Брест есть магазин «История шоколада», где уже полтора века бьёт самый настоящий шоколадный фонтан, и Роме тут же мучительно захотелось увидеть его своими глазами. А ещё он хотел увидеть зимние вихри, буравящие воды Боко–Которского залива на Адриатике, совершить в январе променад по его набережным, переступая упавшие с веток дикие горьковатые апельсины, удивляясь свисающим с подпорных стен гигантским кактусам и беспечному полёту разноцветных бабочек. Да, ему непременно нужно было это увидеть и поверить в то, что бабочки в январе – вовсе не выдумки фантаста, а совершенно обычное для Черногории явление, как -30;С в это же время на его родине. А ещё он хотел увидеть белые домики с серыми крышами, бескрайние песчаные пляжи и ледяные прозрачные океанские воды, в которых ходят стаи огромных рыб и живут устрицы каждая размером с бифштекс; и где во время отливов собирают моллюсков куто.

Вообще в дни, когда Леон был добр, Рома часами слушал его истории о странах, в которых он побывал, о пейзажах, которые видел. А ещё Рома страстно хотел посмотреть на Эйфелеву башню, собор Саграда Фамийя в Барселоне и египетские пирамиды. Леон, сменив маску хама-всезнайки на маску бывалого путешественника, становился прекрасным рассказчиком, а Рома идеальным слушателем.

Пятизвёздочные отели, шампанское «Veuve Clicot» и «Tatinger», дорогие марки автомобилей и одежды – всё это напоминало экскурсию в сокровищницу шаха, и Рома заворожено смотрел Леону в глаза, а тот говорил, говорил, говорил…

– Вот, мальчик, смотри – часы Вашерон Константин. Не самые-самые дорогие, конечно, но фирма существует с 1755 года. Их даже леди Ди на свадьбу подарили.

А Рома уже хотел знать, какие же самые-самые дорогие, сколько стоят и как выглядят… И всё-таки, несмотря на непредсказуемость характера Леона, одна закономерность Ромой была подмечена: чем позднее он возвращался, тем был добрее. Видимо после работы он выбирался в какое-нибудь злачное место, где таял его накопленный за день негатив. Когда же дверь открывалась за полночь, то можно было и вовсе не беспокоиться – Рома знал, что Леон навеселе. Тут главное нужно было вовремя подскочить, по возможности искренне улыбнуться и исполнить роль заботливого слуги, снимающего с загулявшего барина его одежду и обувь. Это было самое несложное. Тогда Леон подталкивал Рому на кухню, и Рома понимал – сейчас барину нужен собутыльник и слушатель.

Так пролетел ноябрь.

9.

Как правило, для нормальной полноценной жизни человеку нужна вторая половина, его спутник. Но некоторые так не считают, предпочитая обходиться без него и выкручиваться из ситуации подручными средствами. Когда-то Рома читал в журнале про людей в Америке, которые живут с силиконовыми женами. Они выбирают себе в специальном магазине подругу жизни, а иногда и нескольких. Там все сплошь красавицы, от живых неотличимы, к тому же эти «барышни» не устраивают сцен, не требуют денег и, главное, сексом занимаются, только когда возжелает их господин, homo sapience. А не возжелает – кукольные девушки будут скромно ждать, не высматривая по сторонам, с кем бы рога наставить муженьку.

В какой-то момент Рома чётко и ясно осознал, что очень напоминает себе ту самую куклу, ходящую по квартире в голом виде. Куклу эту всегда можно окликнуть и заставить делать практически всё. Единственное Ромино отличие от манекена – его многофункциональность. Кроме использования по прямому назначению он ещё мог производить качественную уборку, делать массаж и разговаривать, когда ему разрешат. Всё это было невесело, но изменить ситуацию к лучшему Рома не мог. Он прекрасно понимал, что нужно терпеть, что идти ему некуда.

Кстати, те американские мужчины рассаживали свой гарем в гостиной, принимали по вечерам вместе ванну, а по утрам завтракали. Но самое главное – они не смотрели постоянно на голые манекены – им покупалась дорогая одежда, духи, драгоценности и косметика.

Вероятно те же самые мысли посетили и Леона, потому что в одно прекрасное утро он сказал своему питомцу:

– А что, у тебя из одежды ничего поприличнее нет? – и увидев Ромин конфуз, добавил. – Надо бы тебя приодеть. Давай доедай и поедем.

Рома вспыхнул от удовольствия. Он давно ждал этих слов, особенно в прошлые выходные, когда как навьюченный ишак понуро шагал на рынке за своим господином, а господин изредка косился на его затрапезные ботинки и куртёнку, явно не предназначенную для декабрьской погоды.

Наконец-то, наконец-то его покорность и угодливость начала приносить плоды! Перед глазами замерещились бутики с неоновыми витринами, засверкали лейблы дорогих фирм. Рома на мгновение зажмурился и даже испытал порыв нежности к Леону.

Через пять минут одетый и готовый к шопингу Рома стоял в прихожей. Леон выплыл из спальни в элегантном кашемировом свитере с улыбочкой на устах.

– Вот, юноша, не желаете ли сбрызнуться, так сказать, на дорожку? – на этих словах он протянул Роме бутылочку духов «Ландыш серебристый» с белой круглой крышкой. – Купил по случаю. Писк советского дизайна того времени. Обратите внимание на форму ёмкости.

Рома открутил крышку от ребристого флакона и сразу же учуял, что в ёмкости из-под «ландыша» - «Coco Shanel».

– Храню как память о тех беспечных днях, – резюмировал Леон с патетической интонацией, и Рома понял, что настроение у него хорошее и надо бы аккуратно кое о чём напомнить. Они вышли из дома и побрели по замерзшему асфальту, ещё не тронутому снегом.

– Леон, простите, хотел спросить насчёт публикации стихов. Вы вроде бы говорили, что это вполне реально при ваших связях.

Л.С. замедлил шаг и вопросительно скосил на Рому глаза:

– А кстати, давно хотел у вас спросить – а вы, случайно, Ромочка, строительством не занимались?

– В каком смысле?

– Ну, в самом обыкновенном. Может быть, квартиры ремонтировали? Я вот хочу на кухне подвесные потолки поменять.

– Нет. Как-то, извините, не приходилось.

– А зря. Это сейчас неплохой заработок, и вам бы хватило не только на хлеб с маслом… Понимаете, какая штука: мы живем в странное время. Всем нужен ремонт, а стихи не нужны никому. В этом ваша беда, потому что вы планируете сделать на стихах имя и разбогатеть.

Они подошли к метро, и Леон остановился, задумчиво глядя в серое декабрьское небо.

– Вы всерьёз полагаете, что это сейчас кому-то надо? Оглянитесь вокруг. Посмотрите на этих вот людей. Загляните им в глаза. Разве в этих затравленных взглядах вы видите поэтический голод? Ха-ха. Вы там видите голод физиологический. И ещё страх. Люди сейчас заняты тем, чтобы что-то урвать у дня сегодняшнего, и они не особо даже надеются на то, что наступит завтра. Прожить бы сегодня и успеть хапнуть. Крысиные бега длиною в жизнь. А из тех, немногих, кто действительно ещё не потерял интерес к чтению, сколько бы вы думали процентов составляют любители поэзии? Не знаете? А я вам скажу – один. Один процент читательской элиты, которая не приемлет суррогата. И даже если вы действительно достигнете мастерства с точки зрения школы стихосложения, вы всё равно этот процент вряд ли привлечёте, потому что у вас в конкурентах окажутся ушедшие классики, которые своим талантом и самой жизнью своей подтвердили право таковыми называться. Видите ли, уже мало быть просто гением, им нужно быть вовремя. Все ваши размышления насчёт того, что «весь я не умру» – ерунда. Мастурбация эго. Так что особо на этот счёт не заморачивайтесь. Пишите для себя и ни на что не надейтесь.

– Леон, простите, но неужели всё так плохо? – Роме вдруг стало не по себе. – Я согласен, что культура чтения во многом безвозвратно ушла, и люди в основном читают специальную литературу, чтобы приобрести профессиональные навыки и достойно зарабатывать, но они же всё равно реагируют на прекрасное: на природу, на хорошую музыку, на те же стихи, в конце концов! Просто им это нужно уметь правильно предложить.

– Да вы, батенька, как я посмотрю, карась-идеалист. Только не забывайте о том, что восхищаются природой те, кто от неё оторван и то, только в те краткие моменты, в которые им выпало ею восхищаться, ибо затем они должны вернуться в свои каменные соты, к своим плиткам, постирушкам, проблемам неоплаченных счетов. А когда индивидуум заморочен, ему не до красот природы и не до классической музыки, а уж тем паче не до стихов какого-то неизвестного поэта. А те, кто проживает непосредственно на её лоне, в принципе, тоже не особые романтики. Это люди - практики, для них природа не храм, а мастерская. И потом, поймите, что природа самодостаточна. Ей не нужно ничего делать, чтобы оставаться таковой. Она сама по себе априори прекрасна, а вы её смешиваете и путаете с миром, который изначально отвратителен, и своим идеализмом вы ничего не измените, не научите никого быть лучше. Ведь что такое мир, если по-простому? Это всего-навсего совокупность мыслящих, и не очень, индивидуумов. Эта совокупность, простите за тавтологию, совокупляется, и, поверьте, ей абсолютно при этом плевать на вас. Вы же, в свою очередь, этой совокупности ничего не должны, если пытаетесь себя ей противопоставить. Вы можете пробыть всю жизнь существом о четырёх конечностях с мозгами примата, передвигаясь на четвереньках, и никто, по большому счету, с вас за это не спросит. Коммунизм отошёл в историю и для вас не станут строить отдельный зоопарк. На вас обратят внимание, если вы только станете агрессивным, ведь вы тогда будете мешать совокупляться этой совокупности. Единственная ваша обязанность – это любовь к себе и к тем, кто вам подарил возможность какое-то время в этом мире находиться. Но в первую очередь - к себе! Вы – это домик, в котором без любви к себе вам будет некомфортно, а внутренний комфорт – единственное что мы можем с вами противопоставить этому грязному, безумному миру и чем-то от него защититься… Вообще я не верю в человечество, я верю в силу личности, и если вы всерьёз желаете, чтобы мир как-то обратил на вас внимание, докажите, что вы личность. Пока вы на неё не очень-то похожи. Вы похожи, скорее, на маленькую собачонку, жмущуюся к ноге хозяина в надежде, что и сегодня ей не забудут выдать сухую подстилку и бросить в миску сахарную кость.

– Так значит, вы мне не поможете?

– Я так не сказал. Просто считаю своим долгом освободить вас от излишних иллюзий. Помните, что даже великий Пушкин в конце жизни брал бумагу в долг и латал порванную подкладку на фраке, вместо того, чтобы купить новый, а Достоевский только за несколько месяцев до смерти вылез из долгов. А писатель-фантаст Беляев замёрз от голода в блокаду, а потом его раздели в гробу мародёры, и жене пришлось везти его на кладбище голого, обернув в газету. А у землекопа не хватило сил вырыть отдельную могилу, и его похоронили в братской, равно как и Моцарта в своё время. Понимаете, что это были за люди?

– Леон, но ведь их же, в конце концов, печатали!

– Что ж, Роман, вижу, вы твёрдо стоите на своём. Будет вам публикация. Я бы не стал вам помогать, если бы не верил в ваш талант, но сейчас канун Нового года, у всех аврал и вами никто не станет заниматься. Так что учитесь терпению, дающему власть над судьбой. Сперва мы должны вас приодеть и правильно представить. Это надо сделать красиво, а не с бухты-барахты. Всё у вас будет, мой друг, но на это нужно время.

– Эх, – вырвалось у Ромы, – если бы можно было всё как-то сделать проще. Например, написать и чтоб сразу напечатали, при условии, конечно, если действительно написано хорошо. Чтобы судили конкретно по сделанному, а не по тому, что выгодно или невыгодно.

– Да-а, – Леон неожиданно расхохотался и похлопал Рому по плечу, – это пресловутое магическое «если бы»… Если бы звезда Арктур стала на место солнца, то наша грешная земля растаяла бы подобно снежным хлопьям…

Из дневника Ромы: «Скоро Новый год, которого я совсем не чувствую. Куда-то ушло ощущение детского торжества от предвкушения обязательных перемен. А торжество всегда у меня было, ведь это мой любимый праздник. Отчего так происходит? Оттого, что становлюсь старше или оттого что мысли постоянно витают в совершенно противоположном от праздника пространстве? Трудно сказать. Мне одновременно странно и страшно. Кажется, что я сбился с пути и иду совершенно не туда, куда должен (или куда меня ведут). Я от этого просто физически страдаю, хотя внешне не испытываю той экстремальной ситуации, в которой находился не так давно. Напротив, я сыт, в тепле, меня водят по театрам, но внутри, тем не менее, создаётся гадкое чувство, будто бы я и моя мечта не есть единое целое. Будто бы она нарочно замедляет шаги, ожидая, когда я продвинусь чуточку вперёд, чтобы за моей спиной нырнуть в тёмный закоулок и пропасть навсегда. Сбежать как тень от своего хозяина. Так зачем же я верил и надеялся? Зачем запускал в небо свой воздушный шарик с запиской: «Хочу много денег и славы»? Неужели это всё не работает? Я прочитал кучу книг, они учат меня быть позитивным, никогда не сдаваться, и, чётко сформулировав свою цель, истово её желать. Но я ли не желаю?! Не я ли изменил свою жизнь ради идеи, единожды вспыхнувшей в моём сознании? А может быть, я читал не те книги? Может быть, помимо изложенного в них нужно что-то ещё? Почему такие, как Леон, не ходят на работу каждый день, как та бесконечная вереница людей под окнами в моём детстве? Почему при этом они могут себе многое позволить?

Я верю, что нужно нажать на определённый рычаг, как говорит Леон, и однорукий бандит высыпет мне весь свой денежный запас. Я не желаю тратить свою жизнь на участие в «крысиных бегах».».

10.

Чем сильнее Рома вдавливал кулаки в слоновью спину Леона, тем сладострастнее тот охал.

– Вот-вот… О-о-о, да, да, вот здесь… Уф! Решено, отправляю тебя на курсы массажистов.

– Я с удовольствием, Леон. Буду зарабатывать и с вами делиться, – Рома, оседлав как обычно своего благодетеля, вёл ничего не значащий диалог, с ненавистью смотря на жирную тушу под собой, на шейные складки Леона, пустившие наружу тонюсенькие ленточки пота.

– Давай, малыш, потопчись коленями, чтоб хорошенько хрустнуло, – бубнил Леон в подушку, и Рома рьяно принялся за дело, представляя себя асфальтоукладочным катком, расплющивающим в блин эту говорящую кочку.

– Так не больно? – Рома смахнул с себя взмокшую прядь.

– Ой, мамочки мои, так совсем хорошо… Ой-ой-ой! – Леон запыхтел как дореволюционный самовар. – Нет, определенно, ты прощён, но впредь так не поступай!

На улице затрещали петарды. Рома повернул голову к окну и сквозь щель штор разглядел ущербный месяц, дрябло поблескивающий в морозном небе.

… Вчерашний день… Иллюзия окончательно растворилась, причём в преддверии перемен; накануне самого волшебного праздника, праздника его детства, когда всё, казалось, будет хорошо.

… Они зашли на вернисаж, когда вестибюль выставочного центра был уже полон. Наскоро раздевшись, Леон и Рома втиснулись в людскую толпу. Уткнувшись в чьи-то затылки, Рома услышал голос, усиленный микрофоном:

– … и в результате взаимодействия художника и зрителя чужая боль становится очистительной. Собственно, это наша с вами боль. Это мы сломали копьё Дон Кихоту и распяли пророка, и каждый из нас по-своему не вписывается в среду и время, в каких мы живём, куда мы пришли независимо от нашей воли. Но каждый из нас может сделать выбор и следовать высшему, посвятить свою жизнь чистому и благородному. Об этом и говорит нам художник, напоминая о любви и долге человеческом…

Леон сопел прямо Роме в ухо и, пользуясь людской сутолокой, несколько раз хватал его за задницу. Роме казалось, что молящийся святой смотрит с картины прямо на него и укоризненно качает головой.

Потом Рома с видом заправского знатока рассматривал деревянные скульптуры художника. Их фантасмагорические названия типа «Сальвадор Дали в момент, когда ветер закручивает его торсионными завихрениями в вечность» – почему-то навлекали зевоту. Но главное – Роме претила эта людская мельтешня, из-за которой невозможно было толком рассмотреть ни один экспонат. Он с деловым видом протискивался между разряженных дам, явно обращавших на него внимание и мысленно жалел, что Леону, а не одной из них выпало взять его под свой кров. Где были эти напыщенные крали, обделённые, судя по их оценивающим взглядам, мужским вниманием, когда он, дрожа от холода, шёл под дождём в свой затхлый подвал, жуя с голодухи чуть ли не с фольгой плавленый сырок?

– Будь у меня на виду, никуда не отлучайся, – напевно шепнул подкравшийся сзади Леон и исчез в гуще "ценителей искусства".

Рома украдкой вглядывался в лица окружающих, прислушивался к обрывкам разговоров и вскоре сделал вывод, что все эти люди по большей части хорошо и давно друг с другом знакомы. Что они пришли сюда не столько за тем, чтобы утолить духовный голод, сколько за общением между собой и за халявным вином на подносах. Потом его осенило – да это же та самая тусовка! Закрытый для обывателя мир элиты. И он среди них! Леон начал потихоньку вводить его в круг избранных, куда человеку с улицы путь заказан. Он вспомнил, что вход был строго по приглашениям, вспомнил томящуюся на улице толпу. Значит он здесь равный! Эта простая мысль расправила Роме плечи, и он решительно направился к одному из столиков с алкоголем.

– Я смотрю, ты здесь уже освоился? – Леон вынырнул невесть откуда и, подхватив Рому под локоть, подвёл его к двум незнакомцам, тихо лопотавшим друг с другом. – Вот, знакомьтесь. Роман – «сибирский самородок», – подчёркнуто громко выпалил Леон, – настоящий поэт, каких мало не только у нас, но и во всём мире. «Ниагара самоцветного слова», как сказал бы о нём Женя Евтушенко. Приспосабливаю, что называется, к нашей среде и надеюсь, что вскоре вы обмакнёте свои острые перья в чернильницы, когда будете писать о нём хвалебные рецензии.

Рома задохнулся от смущения. Незнакомцы с нескрываемым любопытством рассматривали его с ног до головы. Их лощёные, до этого непроницаемые лица осветились улыбками, в которых можно было прочесть интерес, разбавленный хроническим цинизмом. Один из них высокий и тощий как жердь, одетый в костюм- тройку своими пухлыми губами и бегающими глазками напомнил Роме Леона. Другой был поменьше ростом. Его наголо обритая голова источала само благополучие, а белый фланелевый костюм выгодно оттенял свежий, явно экзотического происхождения загар. В правом ухе у него Рома заметил золотую серёжку.

– Ну что ж, Лео, дорогой мой, – грассируя звуки, заговорил жердь, – молодым сейчас трудно… Давай, подтягивай. Поглядим, что за самородок.

– Да, – сладко прогнусавил второй, – лучше поздно, чем никому, как говорит наш друг Жорик. Что-то я его давно не видел. Он тебе не звонит?

Рома чувствовал себя не в своей тарелке, пока незнакомцы вместе с Леоном мерзко хихикали своим непонятным ему шуткам и время от времени кидали на него пронизывающие взгляды.

– Леон, а кто эти двое? – спросил Рома, когда они отошли от странной парочки.

– О, милый мой, это как раз те люди, благодаря которым ты можешь вознестись на поэтический Олимп или же плюхнуться в такое говно, что мама родная не отмоет. Их настоящих фамилий даже я не знаю, они пишут под псевдонимами. В общем, они одни из самых влиятельных критиков Москвы. С ними надо дружить, а не то загрызут. Впрочем, тебя, малыш, это пока не касается. Они могильщики крупной рыбы, но когда-нибудь под моим чутким руководством и ты достигнешь веса. Усёк? Ну ладно, будь на виду.

Леон вновь куда-то скрылся, а Рома пошёл занимать очередь за напитками. Ему уже хотелось плеснуть в себя кое-что покрепче вина.

По мере того как Леон ненавязчиво представлял Рому каким-то людям и те протягивали ему свои руки, настроение всё больше повышалось. В голове приятно шелестел никому не видимый южный ветерок, и Рома, щурившись, представлял, как он своим лёгким дуновением поднимает на картинах длинные рыцарские плащи, покрывала эльфов и красные мантии инквизиторов.

– А вот сейчас, внимание! – Леон вновь вынырнул из-за Роминого плеча и толкнул его в бок. – Видишь вон того господина?

Рома посмотрел в ту строну, куда кивком головы показал Леон, уже покрывшись испариной от своих молниеносных передвижений, и увидел мужчину в строгом костюме. Мужчина блеснул на Рому ярким светом галстучной заколки и отвернулся.

– Это главный редактор одного креативного журнала, в котором представлена поэтическая колонка. Как раз то, что нам нужно. Смотри в оба, я тебя подзову. От тебя, милый мой мальчик, требуется совсем немного: улыбаться и молчать.

«Свершилось!», – подумал Рома и почувствовал, как сердце начало медленно сжиматься. Он вытянулся в струнку подобно зверьку сурикату, высматривающему окрестность – не идёт ли опасность? Только всё было наоборот, Рома сам почувствовал себя хищником, диким и голодным. Да, сейчас он хищник, а тот мужик с высоким узким лбом, слегка вытянутым лицом, обрамлённым изящной эспаньолкой и стильными очками – его добыча. Прыжок должен быть стремительным и смертельным. Рома не вправе промахнуться.

И вот Леон даёт отмашку. Рома идёт на цель, задевая локтями мужчин и женщин. Он идёт на сверкающую галстучную заколку.

– А вот, кстати, и он! – Леон добродушно похлопывает Рому по плечу. – А я уж думал, ты ушёл с какой-нибудь красоткой.

– Здравствуйте, – улыбается Рома. Он – воплощённая открытость.

– Ну вот, – кивает Леон, – это тот самый Роман, а это Арнольд Петрович, знакомьтесь.

– Арнольд Петрович, – небрежно протягивает руку главный редактор.

Рома неотрывно смотрит на играющую на свету заколку. Почему она так переливается? Наверное, камень на ней не что иное, как бриллиант. Рома поднимает на секунду глаза, и Арнольд Петрович тут же спрыскивает их непроницаемым рыбьим взглядом.

– Кстати, Леонид, поспрашивай у своих, – главный редактор глядит куда-то поверх голов, – может, у кого Ноаковский всплывёт? Акварелька, эскизик. Возьму в любом состоянии.

– Есть Бенуа, совсем недорого, – загадочно улыбается Леон.

– Леонид, ты же знаешь мои пристрастия. В общем поспрашивай. Ну ладно, пойду поздравлю виновника торжества, – главный редактор складывает на животе кончики своих выхоленных пальцев и царственно удаляется.

– Ну всё, считай, что он у нас в кармане, – мурлычет Леон, – да, юноша, а почему бы вам не проявить сообразительность и не принести мне выпить?

– Конечно, Леон. Вам вина?

– Только не вина, оно здесь дрянь. Чего-нибудь крепкого. Да поторопись, мне кажется, там уже разливают остатки.

… Вокруг Ромы то и дело останавливались, говорили, размышляли вслух, кого-то или чего-то ждали, боялись, что им не хватит выпивки. Слова толкущихся возле, выскакивали из уст, словно пучки цветных ракет, и Ромин слух тонул в этом гвалте, с каждой минутой казавшемся всё ожесточённее.

Рома улыбался своим мыслям. Ему почудилось, что он находится в эпицентре всепожирающей стаи саранчи. Вокруг все ползали, перебирали лапками, что-то куда-то тащили, натыкались друг на дружку, создавая тем самым видимость деятельности. Лишь только Рома стоял и никуда не торопился, потому что уже был счастлив. Он запомнит этот день в отличие от саранчи, которая через каких-нибудь пару недель уже не вспомнит ни виденных картин, ни, тем более, авторов этих самых картин. Саранча пришла сюда потусоваться, отдохнуть от жизни. Да и зачем им помнить именно этот конкретный день, когда за следующие две недели случится много всякой всячины? К тому же через три дня Новый год. Впрочем, и последующие близлежащие события также не задержатся в памяти крылатых насекомых, их вытеснят другие. Саранча не хочет, да и не умеет помнить. Она живет сиюминутным.

Внезапно Ромин взгляд вновь натыкается на галстучную заколку. Её блеск завораживает, тянет, призывает. Рома видит, с какой быстротой удаляется к выходу хозяин этого блеска. Внутри что-то рвётся.

Почему он должен всё время от кого-то зависеть? Почему не может сам, без поводыря, вести свою судьбу?

Догнать! Он должен догнать его!

Карусель мыслей и лиц начинает своё вращение, и Рома прямо со стаканчиками мчится за скрывшейся фигурой, словно ледокол, расталкивая попавших под руку.

– Арнольд Петрович, Арнольд Петрович, здравствуйте ещё раз. Нас только что познакомил Леонид Семёнович, – Рома, слегка запыхавшийся, настигает главного редактора в гардеробе, когда тот надевает пальто.

– Я вас слушаю.

– Вы знаете, может это будет невежливо с моей стороны… В общем можно как-нибудь с вами связаться, чтобы показать в ваш журнал стихи?

По губам Арнольда Петровича пробегает лёгкая судорога, которую при желании можно принять и за улыбку.

– Отчего же невежливо? Заходите, как будет время. Леонид знает, где я обитаю.

– Ой, а можно я один зайду? Просто Леонид Семёнович в последнее время занят очень сильно.

– Что ж, заходите один, как вам будет угодно. Извините, мне нужно идти.

Добыча делает из последних сил рывок, дабы ускользнуть, но Рома не намерен её легко отпускать. Он лишь сильнее вонзает в жертву свои молодые острые зубы.

– Арнольд Петрович, простите ещё раз, а можно у вас взять какой-нибудь контактный телефон?

– Ну, разумеется, – главный редактор делает жест рукой в сторону нагрудного кармана и тут же произносит, – знаете, визитки с собой не захватил.

– А вы продиктуйте, я запишу.

– Как же вы запишете, если у вас руки заняты?

– Ой, да я запомню, а потом запишу.

Главный редактор улыбается уже отчётливее. Он называет Роме телефон редакционного отдела и желает удачи.

– Спасибо, всего доброго! – Рома залпом выпивает свою порцию и несётся на поиски ручки.

11.

– Да ты с ума сошёл! – благодушие слетает с лица Леона, будто бы его и не было. – Ты сейчас пошутил?

– Нет, он сам мне дал телефон.

– Что, вот так вот сам к тебе подошёл и сказал: «Вот вам, Рома, мой телефон»?

– Нет, я у него просто спросил.

– Просто спросил… Хм! А можно у вас полюбопытствовать, милый юноша, уж простите за мою назойливость, а кто вам разрешил это делать? – жирная шея Леона надувается, лицо багровеет, и Рома понимает, что допустил ошибку. – Так, я с вами сейчас разговариваю! Кто вам разрешил, гадёныш, подходить здесь к кому бы то ни было? А?

Рома молчит, виновато хлопая ресницами. Ему нечего сказать.

На улице совсем не чувствуется зимы, а после людского столпотворения особенно приятно вдохнуть тёмно-синюю вечернюю свежесть. Леон сопит. Когда из дверей выходят люди, он замолкает, но Рома знает, что яда в Л.С. ещё ой как много и пока он весь, целиком, не выльется наружу, Леон не успокоится.

– Ты что, забыл, что находишься в Москве, в приличном обществе, куда тебя, грязного щенка, отмыв, привели с улицы, что ты не у себя на родине, где ярмарочные балаганы? Здесь совершенно другая, отдельная жизнь! Ты что, не знаешь, что такое субординация? Я, понимаешь, я, взялся за покровительство никому не нужного отброса! Твоё дело было улыбаться и молчать, когда ты на людях, и кланяться мне в ножки, когда мы одни. Ты что, всё забыл? Так я тебе, милый мой, напомню. С завтрашнего же дня пойдёшь туда, откуда пришёл!

– Леон, простите, я не хотел, я правда больше так не буду, – Рома вмиг ощутил, как у него сводит живот.

– Замолчи, – раскачиваясь, зашипел Леон, напоминая королевскую кобру в преддверии атаки, – вот тебе деньги на метро, приходишь и ждёшь меня, а завтра утром изволь с вещами на выход. Ты по-хорошему не понимаешь.

Леон зашел внутрь, а Рома остался стоять под крыльцом. Белоснежная перчатка его мечты в мгновение ока вывернулась наружу, показав грязный мех, подточенный червями. В правом кулаке были зажаты две купюры по десять рублей, первые деньги, которые Леон ему дал.

Рома кинулся было за ним, но того и след простыл. Потом Рома долго сидел в туалете, а когда уже собирался оттуда выйти, услышал голоса, один из которых грассировал звуки. Рома сразу же узнал по ним тех двух критиков. Он буквально замер в своей кабинке, когда до него донеслось имя Леона.

– Определённо, он не может угомониться, вот уже и на мальчиков перешёл.

– Хе-хе, ну с мальчиками он давно на дружеской ноге, что и говорить – любимый конёк. Этот - просто очередной. Ты же знаешь Леона: наврёт с три короба, а эти дурни хлеборезки развесят, верят каждому слову. С другой стороны – каждый по-своему переживает распад семьи.

– Да, бедолага, Леон. Говорят, он даже пытался повеситься из-за того случая. Но там то ли верёвка оборвалась, то ли ещё чего.

– Вот как? А, хотя, да, припоминаю, я что-то такое слышал... Хм, представляю эту комичную картинку - Леон с петлёй на шее... Да здравствует мыло душистое и верёвка пушистая!

Рома стоял со спущенными штанами, прислонив горячий лоб к дверце туалетной кабинки, и ничего не видел. У него помутнело в глазах. Громкий смех и шум текущей из крана воды на миг вывели его из ступора.

– Ты, кстати, завтра в ЦДХ будешь?

– Завтра… а что у нас завтра? Нет, завтра не могу, надо ещё статейку одну сдать. Меня, честно говоря, уже тошнит от этих рож, к тому же изжога одолевает после подобных презентаций и выставок.

– Хе-хе... Старичок, переходи на коньячок...

Хлопнула дверь. Наступила тишина, и в этой тишине Рома услышал стук собственных зубов.

… Он очень долго шёл по вечерней Москве. Шёл, куда глядели его глаза, а глядеть им было трудно из-за снегопада, повалившего вдруг с неба густыми хлопьями. Куски белого долгожданного снега сыпались сверху как крупные новогодние конфетти и с мягким шлепком приземлялись на стылый асфальт. Роме чудилось, что этот, едва различимый даже чуткому уху шум, заглушает его шаги; что пространство наполнилось похоронным звоном по нему, да и сам он не кто иной, как плод своего дурного воображения. На самом деле его нет, и никогда не было на этой странной нелепой и больной планете.

12.

Рома плохо помнил, как добрался до дома. Он точно дошёл до него пешком, так как двадцать рублей, выданные ему Леоном, были при нём. Рома позвонил в дверь, вытирая мокрое от снега лицо, и увидел на пороге Леона в непривычном для домашней обстановки виде – он был одет. Лицо Леона было спокойным, а голос уравновешенным и тихим. Ничего не выдавало его недавней ярости:

– Так, сейчас спокойно проходишь в спальню и сидишь там очень тихо, пока гости не разойдутся. Я рано утром ухожу, но время упаковаться будет. Вещичек-то у вас, насколько я помню, немного. Всё понятно?

Рома всхлипнул.

– Ну, вот и ладненько.

Ковролин почти с материнской теплотой принял босые Ромины ноги, а просторное кожаное кресло сейчас воплощало в себе самый настоящий рай. Рома свернулся на нём, обняв себя за замёрзшие колени, и еле слышно заплакал. Его стала бить мелкая дрожь. Завтра он должен будет навсегда покинуть полюбившееся ему гнёздышко, которое он уже вполне считал своим. Рома не мог в это поверить, как и в то, что Леон - самый обычный врун и шарлатан. Кукловод мелкого пошиба. Не мог, но должен был это сделать. Леон – предатель, предатель! И он был им с самого начала, с самой первой встречи. Рома лишь слепо поверил в то, во что хотел поверить. На струнах его души гнусно сыграли пошлейший мотивчик, а когда струны расстроились, его разлюбили, и теперь он своим видом просто мозолит глаза привыкшему к потаканию развратному ублюдку. Неужели так будет всегда? Никто и никогда не позаботится о нём по-настоящему? Никто и никогда не подставит ему свои колени, в которые так приятно иной раз поплакать, спрятавшись от холодного прожорливого мира. Просто уткнуться в колени дурной головой и поймать в наступившей блаженной тишине лёгкое прикосновение женской руки к затылку. Разве этого много?

Рому охватил холодный ужас, и самое худшее, что может быть – жалость к самому себе. Еще сегодня, несколько часов назад, он верил в то, что собой что-то представляет; как человек, как личность, верил в свой, пусть не великий, но дар. Теперь у него отняли даже надежду, без которой любой превращается в НИЧТО.

Конечно, этот эпизод Леон использовал как предлог. Рома ему просто надоел. Но если бы Рома придержал сегодня свой язычок за зубами, кто знает, сколько времени он выиграл бы, нежась под тёплой крышей, не заботясь о пропитании. Во всяком случае до лета, это уж точно, а теперь… Куда он пойдёт теперь, накануне Нового года? Неужели всё-таки сбудутся его самые худшие опасения, и он будет вышвырнут на холодную улицу к помойным псам как надоевшая игрушка? Неужели Леон и вправду это сделает?

Мысли колошматились в усталой голове, и Рома как не пытался, не мог из них выцедить ни капли оптимизма. Похоже, что Леон говорил искренне, без свойственного ему пафоса, и те два критика-педрилы в туалете были правы, – он – лишь «очередной», и дни его здесь сочтены.

А может быть… В черепушке зазмеилась крамола: а может быть - хватит?.. Может с него уже достаточно всей этой неприступной Москвы, этого желания всенепременно прославиться, терпя обиды и унижения? В конце концов, хоть Леон и гад конченый, ну даст же он ему денег на билет до дома?! В долг, разумеется. А если Рома завтра вечером сядет в поезд, то обнимет матушку ещё в этом году и успеет с ней отпраздновать до фиолетовых соплей. Сделает ей неожиданный новогодний сюрприз. Ну, а затем он где-нибудь поработает, а потом восстановится в университете. Ну, подумаешь, потерял годик. Что с того?

Ровно с минуту Рома разрешил этой предательской, пораженческой мысли поскрести по своей душе, чтобы безжалостно её отбросить. Во-первых, никаких денег Леон ему не даст даже в долг, а во-вторых, после того, что ему выпало пережить, взять и собственноручно всё поломать - было выше Роминых сил. Что-то невидимое цеплялось за его сердце и подсказывало, что он не должен сдаваться, что ещё не всё потеряно.

Из кухни временами раздавались взрывы смеха, прерывающие плавный убаюкивающий гур-гурчик. Там веселились, радовались жизни, и от этого смеха леоновских гостей Рома ощущал себя всё более несчастным.

13.

– Так, юноша, хватит дрыхнуть, у вас ещё чемодан не собран, – Рома с трудом разлепил веки и увидел перед собой Леона, обёрнутого в полотенце, – подъём, подъём, дома выспитесь, – повысил голос Леон, – я умываюсь, потом пью кофе, в общем, у вас есть на всё про всё минут пятнадцать. Просьба меня не задерживать… Да, и, пожалуйста, ничего из своих вещей не забывайте, чтобы потом не толочься у меня под дверью.

Леон ушёл в ванную, а Роме пришлось смириться с тем, что наступило утро и оно, в отличии от многих других, совсем не было добрым. Он машинально встал с кресла, на котором проспал всю ночь и, прихрамывая на затёкшую ногу, стал расхаживать по спальне. В голове было пусто, ни единого проблеска мысли, только животный страх. Страх лип к телу, к душе, к голове, мешая сосредоточиться. Он начал сковывать все Ромины движения, и от этого пустота только разросталась.

Рома схватился за лицо, готовый взвыть. Нет, решительно, нет! Он никуда отсюда не уйдёт. Он будет хвататься за ручки дверей, за вешалки, за мебель, в конце концов, за голые стены, если его даже начнут выталкивать отсюда силой.

– Леонид Семёнович, дорогой, ну простите меня, пожалуйста, я, честное слово, без злого умысла…

– Вы напрасно теряете драгоценное время, – Леон вышел из ванной, вытирая полотенцем мокрую голову, – я уже всё сказал и мне добавить нечего.

– Леонид Семёнович, ну что мне сделать, чтобы вы меня простили? Вы только скажите…

– У вас осталось десять минут, – Леон зажёг газовую конфорку, даже не повернув головы в Ромину сторону и не сняв с неё полотенца.

Рома же продолжал упрямо дышать в его мокрую спину, играя желваками на скулах. Он ждал, ждал, что Леон сейчас снимет с головы это полотенце и что вместе с ним спадёт пелена дурного наваждения. Он ждал, что Леон вот-вот повернётся к нему лицом с одной из своих ехидных усмешек и превратит всё это в шутку; обычную шутку взрослого дяди, решившего потешиться над неразумным дитятей.

Кровь, бьющаяся в Роминых висках, отчитывала гнетущие секунды тишины.

«В конце концов, надо снять с него это полотенце, – подумалось Роме, – тогда колдовство сразу исчезнет».

Рома мысленно посчитал до трёх и решительно сдёрнул его. Леон резко повёл плечами, видимо, желая обернуться, и в следующий миг кухню окутал истошный протяжный вопль, на мгновение оглушивший Рому:

– А-а-а-а-а!

Рома в испуге попятился назад, никак не ожидая такой реакции, а крик продолжался, переходя от звериной тональности к плаксивой.

– Мамочки! – Леон сотрясал руками воздух. – Да что ж это такое, Господи!! У-у-у! Обварил! Живьём обварил! У-а-а-а!

Рома понял причину этого крика – Леон опрокинул на себя турку с закипающим кофе, и теперь, чтобы вымолить у него прощение, нужно было призвать на помощь чудо! Не понимая, даже не пытаясь осмыслить то, что он делает, Рома, как безумный, кинулся на Леона. Он обвил его шею руками насколько мог крепко и принялся целовать пахнущие миндальным кремом щёки.

– Леон, голубчик, простите, простите меня, я нечаянно! Ей-богу я не хотел!

– Уйди, уйди прочь! – вопил Леон, мотая запрокинувшейся к потолку головой, пытаясь таким образом увернуться от навязчивых Роминых поцелуев.

– Леончик, прости! Я всё, всё для тебя сделаю! – кричал в свою очередь Рома. – Только не выгоняй меня, только не выгоняй!

– Пусти меня! – прохрипел Леон и, что есть силы, крутанулся вокруг собственной оси.

Рома, разжав руки, потерял равновесие и в ту же секунду больно шмякнулся о кухонный пол. В следущее мгновение, неуклюже подпрыгнув, Леон коршуном опустился к лежащему навзничь Роме. Их лица встретились, взгляды вцепились друг в друга, будто бы каждый хотел прожечь другого насквозь.

Леон судорожно пытался сделать вдох, как бы впуская в себя невидимую автоматную очередь. Он был страшен.

– Вон оно что! Вон мы как заговорили! – в Ромино лицо полетели капельки слюны. – Что, не нашёл ещё себе дырку?

– Какую дырку, Леонид Семёнович? О чём вы?

Леон зловеще оскалился:

– Какую? Он ещё спрашивает! Агнец! А то я не вижу, как ты крутишь по сторонам головой в поисках новой чичирки. Думаешь, я слепой? Тебе чего от меня надо?

– Леонид Семёнович, я вас не понимаю.

– Замолчи, мразь! – Леон по-гитлеровски вскинул руки. – Я не верю тебе, ни единому твоему слову. Ты всё время мне врёшь! Как, я тебя спрашиваю, как я могу тебе доверять? Ты же только и ждёшь, чтобы сбежать. Я тебя насквозь вижу. Пришёл пожрать, отлежаться и поминай, как звали. Тебе же совершенно всё равно, где быть и с кем, лишь бы задница была в тепле и чтобы деньги давали, а я их, к твоему сведению, не рожаю. Ты ошибся дверью, мальчик, я не олигарх, – Леон весь трясся, казалось ещё немного и он начнёт Рому натурально душить, – я живой человек, а любому живому человеку нужно совсем немного – чтобы его хоть капельку любили и уважали. Разве от тебя можно этого дождаться? Ты смотришь на меня глазами уличной собаки, которой нужна подачка. Подачка и всё. Разве я это заслужил? Разве я плохо к тебе относился?

Вдруг на Рому снизошло озарение. Он понял, что ему нужно делать. Рома медленно приподнялся с пола и встал перед Леоном на колени, склонив голову:

– Леон, – Рома проговорил это имя тихо, даже с нежностью, – вы слышите меня, Леон? Вы можете сделать со мной все что угодно, но я отсюда никуда не уйду, потому что искренне люблю вас. Вы слышите? Я люблю вас как мужчину, как отца, которого я почти не помню. Вы мне интересны как яркая личность. Таких, как вы, я никогда в жизни не встречал. Я говорю правду, просто я ещё не умею выражать своих чувств. Я вас даже немного стесняюсь, может, поэтому вы подумали, что безразличны мне. Но это не так, это сто раз не так…

Рома говорил спокойно и убедительно. В какой-то момент он даже сам поверил в то, что говорит. Он испытал некое чувство благодарности к этому человеку, заставившему его в столь ранний час принять такую совсем уж театральную мизансцену и произносить при этом задушевный монолог без доли патетики.

А дальше, сам от себя не ожидая, Рома склонился над ступнями Леона и принялся их страстно целовать, что-то говоря про то, как всё в нём всколыхнулось ещё тогда, в их первую встречу в подвале. Потом Рома свернулся калачиком у ног Леона и замолчал.

На несколько мгновений наступила потрясающая тишина, которую Леон прервал лёгким всхлипом.

– Леон, вы сильно ошпарились? Хотите, я сделаю вам компресс? Урина – верное средство в таких случаях, – Рома ждал ответа.

Леон сопел с минуту, а потом произнёс:

– Как вы вчера, Ромочка, однако, меня разозлили… Не представляю, как я это вынес, когда увидел вас убегающим за этим редакторишкой. Мне нельзя так нервничать, понимаете? Хотите шампанского? У меня есть «Вдова Клико», настоящее. Берёг на Новый год. Я никуда сегодня не пойду.

– Конечно, Леон, с удовольствием, а как быть с компрессом?

– Пустяки, там совсем немного, – тяжело вздохнув, Леон перешагнул через Рому и вышел из кухни. Рома остался лежать на полу в том же положении, охваченный каким-то тягучим блаженством, не посещавшим его со времен школьных каникул, когда, проснувшись, он понимал, что не надо никуда выскакивать, напялив на себя ненавистную форму, а напротив, можно долго улыбаться осеннему или зимнему утру, сладко потягиваясь под тёплым одеялом.

«Спасён, спасён, спасён…», – отстукивались в мозгу одни и те же слова, и Рома готов был слушать их вечно или, по крайней мере, до тех пор, пока Леон не принесёт обещанное шампанское.

Рома улыбался своей победе, ещё не зная, что уже через каких-нибудь два дня случится тот самый злополучный поход в театр, после посещения которого Леон бросит его посреди Москвы без копейки денег всего за час до Нового года, и Рома пойдёт на Красную площадь, увлекаемый силой энергичного потока радостных людей, пойдёт навстречу миллениуму, оставаясь, может быть, единственным среди огромнейшей толпы несчастным существом. Случайным статистом на чужом празднике жизни.

14.

Оставшаяся часть зимы прошла относительно спокойно. Рома вёл себя как человек-невидимка. Он появлялся, когда Леон этого хотел и моментально исчезал, нюхом чувствуя отсутствие необходимости в своей компании. Про то, чтобы о чём-нибудь попросить Леона (например, похлопотать насчёт публикации стихов), не могло быть и речи. Рома боялся даже слово лишнее сказать, памятуя недавние уроки.

В Леоне, в свою очередь, также происходила некая перемена. Особенно заметно это стало после Нового года. Казалось, он затаился, чего-то выжидая, но с Ромой это никак не было связано. По утрам Леон молча уходил на работу и молча возвращался к ужину, во время которого Рома удостаивался нескольких, ничего не значащих бытовых фраз.

С нудизмом в отдельно взятой квартире было покончено. От Ромы больше не требовалось разгуливать по ней нагишом. Леон и сам стал ходить в домашнем халате, уже не призывая никого вернуться назад, к природе. В воздухе летали флюиды тихой семейной жизни супругов, просуществовавших под одной крышей как минимум лет тридцать.

Только раз Леон напомнил Роме о том, что тот живёт на временно потухшем вулкане, прямо по соседству со смертоносным кратером.

Это было в самом конце января. Рома как обычно блаженствовал в одиночестве посреди рабочего дня, когда позвонил Леон:

– Роман, я приду не один, будь любезен, приведи всё в порядок и пойди-ка погулять. Ключ найдёшь в прихожей, в банке из-под обувного крема. Часикам в двенадцати можешь возвращаться. Только, чур, из квартиры ничего не выносить.

Дело ясное – к Леону должен прийти какой-то важный гость, и Ромино присутствие в этот момент было нежелательным. А может быть… (внутри заколыхалось ещё невнятное подозрение)… Может быть, пока Рома будет гулять, его место займёт какой-нибудь другой Рома? Новый мальчик с нехитрым скарбом в руке придёт в эту квартиру, и Леон, угостив его рикаром, предложит ему совместно принять ванную? А Роме он поставит у входа его сумку и поблагодарит за прекрасное время, проведённое вместе.

Рома отогнал эту мысль. Запасной ключ в кармане и интуиция подсказывали, что ничего страшного произойти не должно. Видимо, Леону действительно предстояла какая-то деловая встреча.

Остаток дня Рома тщательно наводил порядок: вытирал пыль с цветов, книг, разных безделушек, мыл зеркала, гудел пылесосом. Прикасаясь к изящным предметам, таким дорогим и таким же бесполезным, он снова мысленно ощутил себя их хозяином и представил, что не к Леону, а к нему сейчас придёт таинственный знаменитый гость и станет неподдельно восхищаться накопленной им роскошью, в то время как Рома будет произносить слова: «Это Врубель, Коровин, Бакст, Паоло Трубецкой… А вот это, да-да, совершенно верно, это тот самый Фаберже… Знаете, не могу себе отказать в удовольствии иметь в своём доме все эти вещички. Деньги сейчас ничто, но хоть что-то же должно остаться непреложным в этом сумасшедшем хрупком мире…».

Когда уборка была произведена, Рома отправился в ванную. Пенный сугроб ласково обнял тело, шум воды привычно убаюкал. Прикрыв глаза, Рома задремал и очнулся, когда вода стала холодной. За окном тлел закат, ещё чуть-чуть и должно было совсем стемнеть. Выходить на ледяную грязную улицу совсем не хотелось. Да и куда идти? Денег-то нет, следовательно, придётся таскаться пешком по холоду.

Зазвонил телефон, сработал автоответчик и, услышав голос Леона, Рома взял трубку:

– Роман, я задерживаюсь. Дома всё в порядке?

– Да, всё убрано. Простите, а не мог бы я остаться, посижу тихонько в спальне.

– В спальне? – Леон засмеялся, потом стал серьёзным. – Нет, прошу тебя, ступай на улицу. Ну, сходи к кому-нибудь в гости, наконец. Что ты всё время сидишь в четырёх стенах, а? Я в твоём возрасте… – в трубке послышались гудки. Жаль, но делать было нечего, Рому ждала тёмная морозная улица.

Машинально накинув на себя леоновское кимоно, Рома поплёлся в спальню переодеваться, разговаривая сам с собой.

Содержимое двух рюмок коньяка проникло внутрь, согревая желудок, и Рома съёжился на кровати, прикрывшись пледом. Он на мгновение закрыл глаза и тут же уснул.

Вдруг хлопнула дверь, и послышались голоса. Рома вскочил. Господи, он полностью отрубился! В голове как стая мальков в ловушке заметались мысли. Он снова проспал! Он не выполнил вполне законную просьбу Леона, да к тому же взял его кимоно! Теперь Леон его точно не простит. Самое обидное, что не было даже минутки, для того чтобы одеться, замести следы и незаметно выскользнуть за дверь. Рома попался!

Голоса приближались. Сейчас сюда войдут, что же делать? Рома горлом почувствовал пульс своего сердца, словно после спринтерского забега. Неужели всё пропало? Вдруг, как в детстве, он нырнул под кровать, и это было сделано вовремя – в следующую секунду в комнату вошёл Леон. Рома узнал его по брюкам. Подойдя к кровати, он, видимо, расправил одеяло, пробурчал: «кретин» и удалился. Рома догадался, кому это слово адресовалось. Кретин, конечно же, он. Он и в самом деле кретин – ведь что ему теперь делать? Леон ни за что не поверит, что Рома остался тут не специально, что он не подслушивает за ним. Да, он спрятался, но от этого было не легче. Это всего лишь отдаляло неминуемую казнь. Сейчас Леон откроет шкаф-купе, увидит его одежду, его обувь и поймёт, что Рома где-то здесь.

Рома сжал зубы, но, судя по монотонному разговору, доносившемуся из кухни, Леон ничего не заметил. Рома лихорадочно соображал, как ему выпутаться из этой глупейшей водевильной ситуации и ничего не мог придумать. Положение усугублялось тем, что ему приспичило в туалет. Рома уже не пытался прислушиваться к кухонному разговору, он был весь сконцентрирован на своём мочевом пузыре.

Прошел час, каждая минута которого далась Роме с большим трудом. На пальцах появились кровавые заусенцы – показатели его мук. Рома извивался под кроватью, до боли закусив губу – терпеть было уже невозможно. Казалось, температура тела поднялась до сорока, и он должен сейчас умереть от того, что внутри всё лопнуло.

Но вдруг ему подумалось – а зачем терпеть?! В ту же секунду мозг дал команду «отбой», и струя горячей жидкости потекла по ногам, впитываясь в шёлковое кимоно Леона, в пушистый шерстяной ковёр.

Рома почувствовал почти оргазм от осквернения святыни, ибо жилище Леона до сегодняшнего вечера являлось таковым. «О, какое блаженство! Получай, гнусная сволочь! Я обгадил и твоё любимое кимоно, и твой дорогущий персидский ковёр. Жаль, что я не сделал этого раньше». Моча не успела остыть, как Рома освободился из своего плена. Таинственный гость заторопился, и Леон вызвался его проводить.

Как только хлопнула дверь, Рома пулей вылетел из-под кровати, метнулся в ванную и включил стиральную машину, бросив в неё кимоно. После чего быстро обмылся, надел подаренную Леоном пижаму, схватил из шкафа свои ботинки, присыпал их снегом, лежащим на балконе, и вернулся в спальню. Свежая лужа под кроватью была его тайной сообщницей.

Леон вернулся минут через сорок. К тому времени Рома совершенно успокоился, мало того – настроение чудесным образом улучшилось. Раскрыв томик Пу Сун-лина, он стал с удовольствием читать о проделках похотливых китайских лис-оборотней, но, когда Леон вошёл в спальню, внутренне напрягся.

– Чем это тут пахнет, – недовольно спросил Л.С.

– Пахнет? Я ничего не чувствую, нос заложен, на улице очень сыро было.

Не обращая внимания на Ромины слова, Леон стал кружить по комнате и принюхиваться как крыса:

– Ну да, отвратный запах. Только не пойму откуда… А бельё постельное давно менял?

Бельё менялось не реже двух раз в неделю, и Леон отлично это знал, но, тем не менее, постоянно задавал этот вопрос, вероятно намекая, таким образом, на свиноподобность Роминой натуры.

– Бельё совсем чистое, Леонид Семёнович, – кротко ответил Рома, мысленно хваля себя за то, что догадался подтереть место преступления и обрызгать его туалетной водой, – сегодня утром перестилал.

– Так откуда же этот смрад? Ничего не понимаю, – взвизгнул Леон и принялся всё обшаривать. Он совал нос во все углы, с грохотом открывал ящики орехового комода, мельком заглянул и под кровать, но к великому Роминому счастью так ничего и не нашёл.

Рома ходил за ним, путаясь под ногами. В какой-то момент его начал душить смех, и едва сдерживаясь, он произнёс:

– Леонид Семёнович, а может мышка где-нибудь сдохла?

– Какая мышка? Откуда тут мышка?

– Ну, может, хомяк от соседей прибежал.

– Какой ещё хомяк? Да тут сортиром пахнет, сортиром! Неужели ты ничего не чувствуешь?

– Да у меня насморк, – я же целый вечер на улице был, ноги вот промочил… простудился, похоже, – жалобно произнёс Рома.

– Если простудился, иди спать в гостиную.

Рома вздохнул, взял подушку, книгу и, стараясь изобразить покорность вперемешку со скорбью, вышел из спальни. Через полчаса Леон его окрикнул:

– Роман, а почему моё кимоно в стиральной машине?

– Леонид Семёнович, простите, совсем из головы вылетело, забыл вытащить, – Рома поднял на Леона глаза, открытые и доверчивые как у олененка Бемби, и быстро заморгал.

– Чёрт знает, что такое! – рявкнул Леон. – Я же просил и притом, кажется, ясно – ничего без спроса не трогать. Это раз. А во-вторых, кто же стирает в таком большом барабане одну вещь? У вас что, никогда не было стиральной машины?

– Простите, я забегался, а тут вы позвонили.

– Нет, определённо, - я окружён дебилами! Страна ждёт героев, а рождаются кретины, – Леон напоследок недобро зыркнул на Рому и скрылся в спальне под слащавые слова: «Спокойной ночи, Леонид Семёнович, приятных вам снов».

Ответа не последовало.

«Так тебе и надо, мразь! Нужно как-нибудь ещё матрас уделать с другой стороны», – подумал Рома. Леон больше не являлся для него богочеловеком, а его жилище – храмом. Со временем Рома заимеет свой дом, он будет большим, светлым и просторным, а пока придётся потерпеть. Сегодняшнее мочеиспускание явилось своего рода очередным жертвоприношением какому-то новому, неизвестному пока божеству, и, судя по всему, было им благосклонно принято. Это неизвестное божество мгновенно пустило в Роминой душе метастазы и с некоторых пор всё более настойчиво требовало от него новых доказательств преданности. Взамен оно научило Рому лицемерию.

«Бог прежний мёртв, поруганы святыни», – родилась в Роминой голове строка, и это было последней его мыслью перед провалом в глубокий сон.

15.

С наступлением весны Леон окончательно замкнулся в себе, и, казалось, вообще перестал обращать на Рому внимание.

Как-то раз, увидев за окном капель, Рома так обрадовался, что захотел выйти погулять на улицу, но с удивлением обнаружил, что запасного ключа в банке из-под обувного крема нет.

– Леон, простите, – поинтересовался он в тот же вечер, – а вы ключи не брали вторые?

– Зачем тебе ключи? – сухо оборвал Леон.

– Да я хотел сегодня на улицу выйти погулять. Погода хорошая была.

– М-м… А я-то думал, ты решил себе работу поискать… Ну, ничего страшного, сходи погуляй сейчас. Там, кстати, ещё тепло, я буду дома.

Через десять минут, запустив руки в карманы дешёвой дублёнки, Рома брёл по Ленинградскому проспекту и смотрел, как пролетающие мимо машины брызжут из-под колёс слякотью в подкопчённые на обочинах мартовским солнцем сугробы. Дублёнку эту купил Леон в тот самый день, когда Рома, раскатав губу, размечтался о походе в бутик. Отправились они, конечно же, не в бутик, а на Черкизовский рынок, где Леон вымотал его до предела, ругаясь с продавцами. Его не устраивали их скидки. В результате они потеряли целый день и купили, чёрт знает что.

Рома, конечно же, горячо благодарил Леона за обновку, ведь раньше у него вообще не было дублёнки, но сейчас ему думалось совсем о другом.

Что-то явно происходило, чему он пока не мог дать обоснование, но был уверен, что это «что-то» должно непременно его коснуться. И возможно даже не косвенно. Вот, например, на днях Леон, как обычно, ушёл с утра, а вечером позвонил уже из другого города, сказав, что несколько дней его не будет. Рома по этому поводу не сильно расстроился, даже наоборот, был счастлив, что его «благодетель» хоть на два-три дня перестанет мозолить ему глаза и можно будет по-настоящему расслабиться. Но произошло это в субботу, а именно в субботу они обычно ходили на рынок за продуктами.

Когда Рома открыл холодильник, то понял, что Леон даже не подумал о том, что он в его отсутствие будет есть. Конечно, в хлебе с горчицей нет ничего смертельного, но и хлеба оставалось всего несколько ломтиков. Положение усугублялось тем, что выйти из квартиры он не мог, так как запасного ключа нигде не было; и Рома с ужасом осознал, что он самый натуральный узник.

Через три дня, давясь, Рома засовывал в себя сваренную на воде пшёнку без масла. Другая еда отсутствовала, а Леона всё не было. Он исчез, испарился. Он больше не звонил. А когда появился через шесть дней, то, как ни в чём не бывало, прямо с порога поинтересовался: «Мне никто не звонил?», – будто забыв, что на телефоне стоит автоответчик. Когда же Рома робко спросил его, не надо ли, дескать, чего купить к ужину, ведь холодильник совершенно пуст, тот как-то чересчур нарочито всплеснул ручками и воскликнул:

– Бедняга! Чем же ты питался всё это время? Сволочь-Леон не позаботился о своём мальчике! Бедный мальчик мог умереть с голода! Ай-яй-яй! Ну что же, вот тебе деньги, сходи, купи чего-нибудь себе. Я сам есть не буду.

Это был тревожный симптом, потому как Рома перестал понимать и угадывать всякую логику в поведении Леона и от этого стал напрягаться.

В воздухе будто бы летало нечто, готовое вот-вот взорваться и разом изменить весь их жизненный уклад.

Рома это чувствовал.

Перемены не замедлили случиться и даже быстрее, чем Рома их ожидал. Второго апреля Леон, явившись под вечер в лёгком подпитии, швырнул на стол деньги.

– Пойдёшь завтра на вокзал, купишь билет до Симферополя. Если, конечно, желаешь поехать в Крым, – Рома очумело смотрел то на Леона, то на деньги.

– А вы?

– У меня уже есть билет, так что завтра после обеда тронусь. И тебе советую не дрыхнуть до полудня, а встать пораньше – и в кассы. Сейчас, конечно, не сезон, думаю, билеты будут, но поторопиться бы следовало. Вот тебе ключ, не буди меня.

Полночи Рома вертелся в постели не в силах заснуть и очень боясь проспать. Ни свет, ни заря он встал, умылся, оделся и вышел на улицу. Встреча с апрельским Крымом настолько взволновала его, что лишь на полпути, уже будучи в метро, усилием воли он стёр с лица идиотскую улыбку.

Улица возле вокзала была почти пуста и от этого, казалось, теряла свою дневную агрессивность. Рома шагал, по-новому глядя на город – целую вечность ему уже не приходилось подниматься в такую рань. Вдруг на него напал дикий страх: а если не будет билетов, что тогда делать? Брать на следующий день или не брать вообще? Ах, чёрт, почему он не спросил Леона? Роме показалось, что у него уже забрали этот крымский апрель и на глаза невольно навернулись крупные слёзы. На дрожащих ногах он подошёл к кассам и занял очередь. Билеты, к счастью, были – всё-таки апрель, а не август. Правда, досталась верхняя полка в конце вагона, но это уже не имело значения, как и то, что Леон должен будет поехать в пустом купе, а он Рома – в набитом плацкарте. Всё это были сущие пустяки…

– Взял? – поинтересовался Леон, когда Рома, сияя от счастья, показался на пороге.

– Взял, вот, – Рома протянул билет.

– Ну и молодец, клади в карман. На сдачу купишь себе продуктов в дорогу.

«Я скоро увижу Крым. Я завтра увижу море…, – думал Рома, завтракая, собирая сумку, покупая в магазине колбасу, нарезая себе бутерброды, – … Господи, как я счастлив!».

До вокзала Леон взял такси. Рома даже забыл поинтересоваться, на какой срок они едут. Он вспомнил об этом, когда таксист помогал Леону запихивать в багажник огромный «SAMSONITE». Ещё у Леона была сумка через плечо. Все это говорило о том, что Леон основательно подготовился к поездке, а значит, она никак не могла быть трёхдневной. Дней десять как минимум, а впрочем, лучше об этом было совсем не думать. Сколько бы они там ни пробыли, главное, что им сейчас предстоит тронуться в путь. И самое потрясающее в этом было то, что всё произошло вдруг. Ещё вчера ни о чём таком Рома даже близко не помышлял, а сегодня это уже реальность. От этого хотелось петь!

Роме думалось, что отныне вся его жизнь пойдёт по-другому, ведь мир вновь улыбался ему, он говорил, что всё, что Рома пережил до этого дня, было определённым экзаменом на мужество и жизнестойкость, а раз он его с достоинством выдержал, значит, теперь всё всегда будет только так, как он захочет. Волшебство для него только начинается! Весна пришла! Он дождался прихода тепла. Он выжил!

– Ну, значит так, – сказал Леон, ненадолго отвлекая Рому от радужных мыслей, – ты, я вижу, совсем голову потерял. Поможешь мне поставить чемодан и марш на своё место. Какой у тебя вагон? Девятый? Ну, так вот, чтобы я тебя до Симферополя больше не видел. Всё усёк? Тогда тащи.

Рома с удовольствием и с лёгкостью покатил леоновскую поклажу по перрону, считая вслух номера вагонов уже подошедшего поезда. Ему совсем не хотелось думать о том, какими соображениями руководствовался Леон, решивший ехать отдельно. Наверняка материальными. Да и плевать Рома хотел на это. Он продолжал внутренне дрожать от предвкушения завтрашнего удовольствия, видеть Чёрное море и уже ставшие стираться из памяти горные пейзажи. Потом ему вдруг показалось, что, дойдя до очередной проводницы, Леон прикажет развернуться, высунет язык, осклабится и назовёт этот чудесный день запоздалой первоапрельской шуткой. Слишком уж всё было для Ромы неправдоподобно. Кстати, а с чего вдруг Рома взял, что он увидит горы? А вдруг их путь лежит куда-нибудь в Евпаторию или на сакские грязи? А там ведь, насколько Рома знал, гор нет. Неужели он зря размечтался?

– Леон, простите, а можно вопрос?

– Валяй.

– А куда мы всё-таки едем?

– Мы едем, мой мальчик, в Крым.

– Да, я понимаю, но Крым большой. А куда конкретно?

– Ты хочешь конкретики, что ж изволь – я давно мечтал пожить в Алупке. Хотя мне больше по душе её прежнее название – Алубика. Поэтично звучит.

– Леон, а почему сейчас, ещё же вроде не сезон?

– Ну, во-первых, в сезон не протолкнуться, во-вторых, цены бешеные, а сервиса никакого, к тому же грязь.

– Леон, а это было спонтанное решение, или вы всё заранее спланировали?

– Много будешь знать, плохо будешь спать… А вот, кстати, и мой вагон.

Рома проводил Леона до его купе, с большим трудом уложил громоздкий «SAMSONITE» на багажную полку и снова вышел на перрон. Его вагон они давно прошли.

Как только поезд тронулся, Рома тут же вскочил на свою верхнюю полку и прилип к окну. Глядя на проносящиеся серые пейзажи, он с замиранием сердца стал представлять горы в ярких снегах, бирюзовое море и золотой солнечный свет, щедро рассеянный повсюду… Да, он всё-таки увидит плато, зубцы Ай-Петри и ещё раз удостоверится, что Крым существует. О Леоне Рома совершенно забыл, будто бы его никогда не было. Вспомнил он о нём лишь вечером, когда увидел его из окна на какой-то станции торгующимся с бабкой на велосипеде из-за порции драников.

– Ты чего тут? – изумился Леон, когда Рома, улыбаясь, предстал перед его очами.

– Я? Да так… Хотел узнать, как вы едете?

– Я нормально еду, а вот тебя русским языком попросили до Симферополя меня не беспокоить. Что не ясно? Или до тебя всё как до жирафа доходит?

– Извините…

Леон направился к своему вагону, на ходу засовывая себе в рот дымящийся драник. Рома сглотнул слюну. Его бутерброды закончились.

16.

Ночь он спал урывками. В действительность Рому возвращали пограничники, производящие с его паспортом какие-то хитрые манипуляции, таможенники, с подозрением осматривающие его почти пустую сумку и задающие вопросы, куда и с какой целью он едет. Беспрерывно снующие взад и вперёд люди бесцеремонно задевали его по ногам, а монотонные голоса менял, бубнящих своё «рубли на гривны меняем, гривны на рубли» – начинали бить по мозгам. По-настоящему Рома заснул уже под утро, а когда открыл глаза, то сразу же невольно зажмурился. Горячий солнечный луч сквозь шторки окна уверенно бил на пустую нижнюю полку, призывая к новому светлому дню.

Рома сладко потянулся и какое-то время, смотря в потолок, с упоением слушал равномерный стук колёс. Он ещё ни о чём не успел толком подумать, но улыбка уже пристала к нему как некая часть тела, без которой невозможно было жить. Рома плавно спустился вниз, раскрыл голубые шторки, и первое, что он увидел – была уродливая металлическая табличка с надписью «Крым».

«Значит, – сделал он потрясающий вывод, – всё, что было вчера, и все, что со мной происходит сегодня, не сон».

За окном расстилался Сиваш, бликующий на солнце корками соли, и Роме подумалось о том, что предложи ему кто-нибудь поселиться здесь, в будке стрелочника, и выполнять нехитрую работу, он бы согласился, не думая ни секунды. Ведь у него была бы масса свободного времени для размышлений, написания стихов, и самое главное, - он стал бы независимым от вечно суетливой столицы, от взбалмошной гниды-Леона, да и много ещё от чего. Но он знал – это невозможно, и что Леон материализуется перед ним через каких-нибудь несколько часов.

Голова заработала, мысли, самые разные, заскакали в ней как белки в брачный период, но ни одной из них не удалось погасить на Роминых устах его утренней улыбки.

… Из вагона он выпрыгнул первым – так хотелось скорее ступить на крымскую землю, залитую солнцем, вдохнуть тёплый целебный воздух.

На перроне было почти жарко и, щурясь от яркого света, Рома поспешил к купейному вагону, в котором ехал Его Величество Благодетель.

Увидев Леона, демонстративно вальяжно прогуливающимся по вагону, Рома поспешил поздороваться. Вместо ответа Леон поправил на переносице солнцезащитные очки и принялся его отчитывать:

– А что, раньше нельзя было прийти? Из-за тебя, между прочим, я вынужден тут прохлаждаться уже целых пять минут.

– Леон, так я сразу же бегом к вам, просто пока люди выходили…

– Что ж, надо было сообразить и прийти заранее.

– Вы же сами сказали, до Симферополя вас не беспокоить.

– Смотрите-ка, он ещё вздумал со мной пререкаться! Ну что стоим, забыл, куда клал чемодан? – огрызнулся Леон и, заложив руки за спину, направился к выходу.

… На площади вокзала, напоминающего своей конфигурацией старинную белую крепость, было оживленно. Рому сразу же оглушили крики местных жителей, таксистов, водителей маршруток, продавцов, зазывал в различные санатории, квартирных хозяек и прочих охотников за отдыхающими. Леон гордо шагал впереди, отбиваясь от наседающих с различными предложениями. А ассортимент их был поистине огромен – от горячих пирожков с картошкой до вилл у моря «под ключ».

– Так, Ялта, ехать не желаем? – ухватился за рукав Леона очередной татарин-таксист.

– Нет, спасибо, – отмахнулся привычным жестом Леон.

– Вас же двое? У меня как раз два места осталось. Садимся и сразу едем. С ветерком. Недорого. – Не унимался таксист, сверкая золотыми коронками.

Леон остановился и повысил голос:

– Вам же, по-моему, русским языком сказано – мы в ваших услугах не нуждаемся.

– Э-э! – фыркнул таксист и, взметнув вверх рукой, что-то недобро пролепетал на своём родном языке.

– Ну, народ! – в свою очередь хмыкнул Леон. – По-хорошему ну ни хрена не понимают. Привыкли к быдляцкому обращению, а туда же – права качают. Крым им подавай! Скоты! Да, узнаю здешнюю публику. Ничего совершенно не поменялось! – продолжая свою возмущённую тираду, Леон направился к кассам.

– Леон, а мы на маршрутке поедем? – поинтересовался Рома.

– А ты бы, конечно, предпочёл на такси?!

– А давайте, может быть, на троллейбусе?

Роме ужасно захотелось проехаться в древнем крымском троллейбусе, как тогда, в детстве с мамой. Таких, как здесь, он уже давно не видел. Вероятно потому, что время их безжалостно списало в утиль, и только тут они остались нетронутыми и даже возили желающих в Ялту. Словно кто-то росчерком волшебного пера решил специально для Ромы оставить нетронутым малюсенький оазис его детства.

Леон, к Роминому удивлению, согласился и даже с видимым удовольствием.

– А почему бы и нет? Позабавимся… Ну надо же, нет-нет, а дельные мысли у тебя ещё проскальзывают. Значит не всё потеряно.

Следующий рейс был всего через пять минут, а цены на билеты по московским меркам просто смешные. Сидения в салоне лишились своих паралонно-дерматиновых подушек, остались только деревянные скелеты, а тряпочкам, висевшим на окнах, велено было играть роль занавесок. Водитель – весёлый толстяк – заполучил себе для общения блондинку с начёсом, увешанную золотом. Оба были рады – им предстояло два с половиной часа лёгкого флирта.

Контролёр, вошедший в салон, был, напротив, серьёзен. Он проверил билеты, милостиво разрешив садиться на свободные места, и, ещё раз всё осмотрев(видимо, желая убедиться, не прошмыгнул ли «заяц»), махнул водителю рукой. Дверь захлопнулась, и дребезжащая коробка на колёсах тронулась в путь.

Рома как в поезде тут же прилип к окну, осматривая тёплые симферопольские улицы. Всё кругом дышало весной, цвели деревья, кустарники, и свежая зелень начинала закрывать облезлые фасады зданий.

Вот и набережная Салгира, вот парк – Рома уже с нетерпением ждал, когда троллейбус выползет из города. Через час стало холодать – они добрались до Ангарского перевала. Рома вспомнил, как, миновав его, он первый раз в жизни увидел море. Вспомнил, как всё внутри у него перевернулось тогда. И вот горы разошлись, уступая место бескрайнему, бесконечному. Слева замаячила Голова Екатерины и, пока троллейбус долго катился по серпантину к Алуште, она нависала над долиной.

Море было ярче, чем небо. Виноградники стояли голые, но холмы покрывала зелёная поросль и белизна садов. Вот уже и Алушта, а там будет подъём, после которого пойдут знакомые с детства и по книгам гора Кастель, Аю-Даг и плывущие в море Адалары. Сердце готово было выскочить из груди, а мысли возвращались в такое далёкое недавнее детство.

Троллейбус продребезжал мимо белой колоннады Никитского ботанического сада, мимо верхней Массандры и стал спускаться в Ялту. Рома обернулся назад и увидел Леона с тенью печальной задумчивости на лице:

– Ну, вот мы и приехали, – сказал он, как бы обращаясь к самому себе.

Через полчаса они уже сидели на набережной в кафе, где Рома с диким аппетитом поедал чебуреки с сыром.

– Я, когда приезжаю в Ялту, первым делом захожу сюда, к Гамлету, – говорил Леон, неспешно потягивая «Бастардо». – Запомни, вот такими должны быть настоящие чебуреки. Тончайший слой теста, нежнейший сыр и самое главное – непережаренные края. В следующий раз, когда приедешь в Ялту один, иди сюда. Думаю, Гамлет здесь обосновался навечно.

– Леон, а какие у нас сейчас планы?

– Планы у нас самые что ни на есть грандиозные. Сначала мы медленно доедаем и допиваем, затем ищем себе в Алупке жильё, после чего возвращаемся в Ялту, идём к татарам в «Лилию» есть «бомбу», ну а потом забираем из камеры хранения вещи и снова едем в Алупку. После поезда хочется как следует выспаться.

– Леон, а что такое «бомба»?

– О-о! Это блюдо из бараньих яиц. Редкий деликатес.

… На поиски жилья было потрачено около двух часов, и Леон заметно распалялся:

– Типичная психология нищеёба – сидят голодные, последний хрен без соли доедают, но чтобы снизить цену – ни за что! Им сейчас предлагают живые деньги, - так нет; они, видите ли, ждут сезона, чтобы содрать втридорога. Совсем уже свихнулись. Они забыли, что совдепия давно канула в Лету. Сейчас весь мир открыт, и за такие деньги вместо засранных комнатушек нормальный человек выберет отель за границей. Мотай себе на ус, мы имеем дело с сумасшедшими людьми... Бедный, бедный Крым! Как мы могли тебя потерять?! Ну, ничего - всё ещё вернётся. Вот увидишь!

– Леон, а вдруг мы за такую сумму ничего не найдём?

– Что? За сто долларов-то? В апреле? Ну, уж нет! Я не собираюсь переплачивать, вдобавок ещё за северную сторону с видом на подпорную стену с помойкой. Нам нужен вид на море, и мы его получим.

Когда они по наводке какой-то бабки зашли в подъезд дома на улице Сурикова, в нос ударило затхлостью, привычной для Ромы.

– М-м, – причмокнул Леон, – вонь как на уругвайских саладеро. Ну, думаю, сейчас сговоримся.

Дверь им открыла черноволосая узкоглазая женщина с широким плоским лицом. Переговоры заняли не более трёх минут. Условия Леона были приняты, и он заметно повеселел.

– Ну что, малыш, я же говорил, что будет вид на море! Эта Галя просто обалдела от счастья. Что ж, тем лучше, будут на нас молиться.

– Леон, вы просто мастер переговоров, – сделал Рома комплимент, чувствуя в ногах усталость.

– Учись, мой мальчик, учись, пока я жив. Просто я хорошо знаю подобных людей.

17.

Наверняка уже никто никогда не узнает, в какие времена в человеке проснулась мысль о том, что жизнь могла быть и лучше. Было ли это, когда первобытный охотник, вкусив мясо убитого им мамонта, пытался изобразить свой подвиг в наскальном рисунке, или задолго до этого, но главное, что когда-то эта мысль у него возникла, и с тех самых пор она генетически передаётся из поколения в поколение независимо от принадлежности человека к расе и укладу этой самой жизни.

Так эскимосы говорят, что души их усопших отправляются в рай, где всегда светит солнце, где тюлени, рыбы, птицы плавают в прозрачных водах и сами охотно даются в руки. И множество всяких животных варится там, в кипящих котлах.

По германским сказаниям девы-валькирии приводят всех храбрых витязей, погибших в бою, в чертоги могучего бога Одина – в его Вальгаллу, где их ждёт та же буйная жизнь, к которой они привыкли на земле: изо дня в день они станут биться перед Вальгаллой, а к вечеру слетевшие девы-эйнгерии исцелят своими поцелуями всех сражённых в бою. И тогда витязи соберутся в чертогах Одина, чтобы пить крепкую брагу и петь песни, славящие их бранные подвиги.

Грёзы о «блаженной стране» встречаются в мифологиях разных народов Европы. Таковы «Елисейские поля» греков, куда по их представлению попадали души избранных героев. Боги наделили по Гомерову описанию эти «блаженные острова» чистейшим воздухом и нескончаемым изобилием плодов. Там не бывает ни зимы, ни метелей, ни ливней – там вечное лето, вечная зелень и неумолкаемое пленительное пение птиц. Греки считали, что в начале времён жизнь была совершенно другая: люди тогда были праведными, меж ними не было ни ссор, ни вражды, ни зависти – и было всего тогда вдоволь. Эти времена они называли Золотым веком.

Древние мифологии не только подробно описали нам жизнь «страны блаженных», они даже указали, где эта страна находится. «Елисейские поля» по представлению греков лежали «по ту сторону океана», у «Солнцевых врат».

В Национальной библиотеке в Париже хранится карта земного шара, составленная в конце XIV-го века для короля Карла V-го, где среди прочих пояснений можно прочесть следующее: «Счастливые острова расположены в Атлантическом океане на крайнем Западе влево, но не особенно далеко в море».

18.

– Вот он смысл жизни! Ты один, а перед тобой чистый незамутнённый горизонт! Серебряная кайма набегающих волн и воздушная лазурь моря, сливающаяся с небом. Пара рыбацких судёнышек, да редкие искры чаек. Иди, говорю, сюда! – Леон стоял у самого обрыва в кацивельском парке и настойчиво призывал Рому разделить с ним впечатления.

– Леон, да я и так всё вижу.

– Видеть – одно, а стоять здесь – совершенно другое. Какой же ты поэт, мать твою? Ты жалкий слизняк. Настоящие романтики тебя бы просто засмеяли!

– Леон, да поймите, у меня от высоты голова кружится. Это с детства. Я ничего не могу с собой поделать, – у Ромы от волнения начали подёргиваться скулы. Да, он шёл на поводу у разных прихотей этого человека, но всему есть предел! Он не собирается вставать сейчас на край обрыва только потому, что Леону в очередной раз что-то взбрело в голову.

В детстве Рома с пацанами со двора играл в догонялки на строительных лесах внутри одного здания неподалёку от дома. Им было весело, и никто не чувствовал опасности. Внезапно одна из досок самортизировала под Ромой, и он, потеряв равновесие, спикировал вниз головой прямо в кучу опилок. Высота была приличная, метров пять. Рома не успел даже ничего понять, а когда пришёл домой, то чётко осознал, что рядом с опилками лежала груда битых кирпичей, да и пол везде был бетонный, и ему просто несказанно повезло. С тех пор он несколько лет писался по ночам, а на высоте его начинало тошнить…

Леон презрительно усмехнулся и жадно затянулся большой сигарой:

– Да… Красивым стало то, что ушло, и эхо казалось прекраснее музыки, как сказал барон Врангель.

– Это тот, чья армия была в Крыму? – спросил Рома, чтобы как-то разрядить обстановку.

– Да нет, это другой. Их много было, а теперь все они умерли. – Леон поднял голову и выпустил в чистое небо струйку дыма. – Я прямо чувствую музыку сфер!.. А знаешь ли ты, дорогой мой слизнячок, что здесь творилось в былые времена? Раньше тут плескалось огромнейшее Понтическое море, включающее в себя, кстати, и Каспий. Оно было практически пресным. Затем моря разделились. Тектонические процессы и всё такое… Но несколько тысяч лет назад случилось сильнейшее землетрясение, в результате которого образовался Босфор. Вот по нему-то из средиземноморья сюда и хлынула солёная водичка. Представляешь, сколько тут погибло разных тварей! Завидую тем древним людям, которые здесь были и всё это видели. Нет, ты только вообрази – берега, усеянные трупами! Повсюду горы, просто горы трупов! Армагеддон, мать его!

«Извращенец», – подумал про себя Рома. Он смотрел на Леона, трясущего обвислыми руками, на его дёргающиеся небритые щёки, слушал восторженный, почти истерический тембр его голоса и начинал что-то понимать.

Не смотря на то, что Роме казалось – Леон за это время им достаточно изучен: он знает его характер, привычки, манеру поведения, может даже приблизительно предсказать его реакцию на те или иные события – сейчас перед ним стоял совсем незнакомый человек. И этого человека должно было опасаться, ведь он не в себе. И как только Рома допустил возможность находиться рядом с ним, ублажать его, верить ему? Он абсолютно не знаком с тем, кто сейчас с ним разговаривает. Рома раскрыл рот и как можно хладнокровнее произнёс:

– И что же, извините, тут хорошего?

– Это как посмотреть, – в глазах Леона мелькнул нездоровый лихорадочный блеск, – видишь ли, мой мальчик, это была пока что репетиция мирового апокалипсиса. Природа время от времени уничтожает всё, что ей противно. Так уже было много раз с человечеством, и доказательств тому тьма. Если бы у людей было время, они бы докопались до тайн Антарктиды, скрывающей и по сей день под толщами льда целый, некогда цветущий материк. И заметь, он был населён людьми, нашими предками. Они тоже писали стихи, но их никто никогда не прочтёт, потому что времени уже не осталось. И сейчас выигрывает только тот, кто это понимает. Усёк?

– Не совсем.

– Видишь ли, дело в том, что человек, к сожалению, не способен постоянно создавать. Для того чтобы построить что-то новое, ему просто необходимо разрушение, регресс. По сути, человечество топчется на месте из года в год, засоряя окружающую среду. Ты полагаешь, природа с этим будет мириться? Пойми, механизм уничтожения уже запущен, и мы не в силах что-либо изменить, чтобы отодвинуть время икс. А раз мы ничего не можем изменить, мы должны взять от жизни по максимуму, и гори всё оно синим пламенем. Ты со мной согласен? – Леон, продолжая прожигать Рому своим странным, почти безумным взглядом, стал к нему приближаться. – Подойди же ко мне, мой мальчик! Что может быть лучше любви на краю обрыва? Наслаждения страстью на тончайшей грани между жизнью и небытием?

Леон, раскинув в стороны руки, истошно засмеялся, и Рома, попятившись от страха, споткнулся о камень и упал. Потом он мгновенно вскочил и, стараясь не оборачиваться, побежал прочь. Он бежал до тех пор, пока не услышал за спиной свист и крик Леона:

– Идиот, вернись, я всё прощу. Ты что, шуток не понимаешь?

Всю обратную полуторачасовую дорогу Рома не проронил ни слова, потому что снова солировал Леон. Он подтрунивал над Ромой, буквально кряхтя от удовольствия.

– Дорогой, если ты изволил обделаться, хочу тебя сразу предупредить: памперсов у меня нет, и запасных штанов тоже. Ха-ха-ха!.. А ты чего побежал-то? Ха-ха-ха!..

Рома силился выдавить из себя улыбку, чтобы хоть как-то подыграть Леону, но не мог. Настроение было испорчено, хотя с точки зрения здравого смысла для этого не было веских причин. Они вчера приехали в Крым, а сегодня Рома уже лежал на тёплом пустынном галечном пляже, трогал море, вдыхал его ни с чем не сравнимый йодистый запах. Леон же загорал неподалёку, почитывая местные газеты, и Роме даже показалось, что в их отношениях наступила идиллия.

Конечно же он ошибся – эта гнида не оставит его в покое, она будет грызть его и здесь, но неужели на это стоит обращать внимание посреди такого великолепия весенних красок? Надо просто-напросто набраться терпения и снова начать игру по гнидским правилам, а это Роме уже с некоторых пор давалось с трудом.

Этим же вечером Леон удивил Рому еще раз. Он открыл свой «SAMSONITE», поковырялся в нём и, бурча себе что-то под нос, стал переодеваться. Минуты через три, всегда элегантный и безукоризненный в одежде Леон, предстал перед Ромой в виде нищего гастарбайтера. На нём красовались поношенные ядовито-голубого цвета трико с белыми лампасами, болоньевая спортивная куртка с затёртым лейблом и совершенно невообразимая летняя кепочка в мелкую вишенку. Но больше всего она поразила Рому своим пластмассовым козырьком с надписью «Крым».

После чего из чемодана были вынуты какие-то баночки, тюбики, спонжики. Леон, как заправский гримёр, принялся аккуратно "колдовать" над своей физиономией, продолжая намурлыкивать неизвестный Роме мотивчик. На это ушло несколько минут, по прошествии которых правая половина его лица приобрела лилово-синюшный цвет и как будто даже с припухлотью под глазом, характерной для получившего по этому деликатному месту увесистым боксёрским кулаком.

– Ну как, нравится? – поинтересовался Леон, явно довольный произведённым эффектом.

– А это что?

– Да вот, хочу выйти на охоту. Побеседовать с местными маргиналами.

– То есть, вы хотите сказать, что этот прикид для маскировки?

– А вы, юноша, сегодня проницательны. Именно для этого. Благодаря такому вот виду можно сойти за своего среди людей так называемого дна. Кстати, этой кепочке уже лет тридцать. Купил по случаю.

– Леон, скажите, а зачем вам всё это нужно?

– Ну, для меня это своего рода отдушина – сойти за равного среди низших. В этом есть особая прелесть – быть никем. Тем более в месте, где ни одна собака тебя не знает в лицо. Вдобавок мне ещё интересны мысли этих вот людишек. Им чуть-чуть выпить нальёшь и вся их трагедия у тебя как на ладони. Душа открывается легче, чем ножом консервная банка. Понимаешь, кто-то вскрывает чужие сейфы, а кто-то чужие души. Так работали большие писатели.

«Интересно, а мою душу ты уже вскрыл?» – подумал Рома и поспешил задать вопрос:

– А вы что, пишете книгу?…

Из дневника Ромы: ««Пора уже миру дать нечто большее, чем отпечатки своих пальцев на пивных бутылках». Это Леон сказал мне. Я не стал с ним спорить по этому поводу (себе дороже), но пива на радостях всё-таки выпил, потому что этот гад куда-то свалил, якобы по делам, сунув мне в руку несколько гривен. Надеюсь, он не испарится бесследно как в прошлый раз.

Я снова остался один. Вокруг меня лишь сплошные «неужели». Неужели моё время ещё не пришло? Неужели я действительно нахожусь в Крыму и вижу эти яркие звёзды, эту мерцающую лунную дорожку? Может быть, это и есть счастье, когда тебе чего-то остро не хватает, когда ты не знаешь, что будет завтра, но это не отвлекает тебя от упоения миром?

Что-то необъяснимое для меня день за днём вяжет в моей душе узлы своего прихода. Этому «чему-то» я пока не могу дать объяснение, но абсолютно уверен – мне вот-вот предстоит сделать какой-то шаг, который изменит всё в моей жизни. Что же это будет за шаг?».

19.

Леон объявился внезапно. Это случилось на следующее утро после грандиозной попойки в честь Юриного дня рождения. Сначала кто-то долго названивал в дверь, и Рома сунул голову под подушку, резонно предполагая, что пришли собутыльники мамб с опохмелкой. Когда же он услышал знакомый визгливый голосок – внутри всё дрогнуло. Рома настолько уже привык к одиночеству, что от одного только голоса Леона захотелось бежать прочь. Слишком уж много пережил он за эти полмесяца. Слишком поздно Его Величество изволило появиться. Да что там говорить – Леон просто бросил его забавы ради на голодную смерть и теперь желает над ним поглумиться в своей излюбленной манере.

– Галя, ты чего так долго дверь не открывала?

– Да мы спим ещё после вчерашнего, – пробасила в ответ мамба.

– После вчерашнего?

– Да Юркину днюху отмечали…

– А-а-а… Ну, мои поздравления. Судя по всему, хорошо отметили. У тебя вон глаз заплывший… А что там мой сожитель, жив, нет?

– Да вроде вчера жив был. С нами даже посидел.

– Вон оно как! Спаиваете, значит? А ведь ему ещё по закону не положено.

– На «не положено» у нас говорят «наложено», – буркнула мамба и поспешила ретироваться.

Дальше таиться не было смысла. Рома скрепя сердце поднялся и, даже не пытаясь изобразить на лице приветливое выражение, отодвинул дверную щеколду.

– А вот и он, – воскликнул Леон, – мать честная, а загорел-то как!

Рома посмотрел на него и отметил про себя, что Леон сильно изменился. За время своего отсутствия он отпустил аккуратную бородку, которая ему очень шла, но самое главное – его глаза лучились счастьем. Рома поздоровался, нарочито громко при этом зевнув, но Леона это, казалось, не смутило.

– Здавствуй-здравствуй, хрен мордастый. Я смотрю, у тебя тут за время моего отсутствия никаких существенных сдвигов не произошло. Думал, ты за голову взялся, на работу устроился, а ты все дрыхнешь, балдеешь, да банки с алкашами давишь. Конечно, чего тебе париться – Леон же есть под рукой, он всегда накормит, обует, оденет.

– Леон, а куда я здесь, по-вашему, мог устроиться на работу?

– А мне-то, какое дело? Хоть эксгибиционистом в Милютинский парк. Здесь недалеко, буквально через дорогу. Демонстрировал бы свои прелести курортницам.

– Вы всё шутите?

– Какие уж тут шутки?! Здоровенная детина сидит полгода на моей шее и ни разу даже не поинтересуется: какие проблемы меня беспокоят, нужна ли мне помощь и есть ли, в конце концов, у меня деньги, чтобы его содержать. Как вам это понравится? – Леон, не спеша, прошёлся по комнате и распахнул окно. – Боже, какой чудесный денёк!

Какое-то время он наслаждался видом и тянул паузу, которую Рома не решался прервать, ожидая, что Леон сейчас скажет главные, убийственные слова.

И Леон их сказал.

– В общем, так, дорогой мой, в прямом смысле этого слова – мне очень дорого обходится наше с тобой общение. У меня было время подумать, и я решил, раз ты вполне автономно существуешь без меня, то тебе, думаю, и впредь не составит особого труда быть самостоятельным… Так что поезжай-ка ты, братец, в Москву. Руки-ноги есть, голова в порядке. Думаю, не пропадёшь. А там, глядишь, у кого-нибудь ещё перезимуешь. Благо, до следующей зимы времени ещё ого-го сколько… Москва, она ведь всех принимает, главное было бы элементарное желание. Вон сколько бездарей в неё понаехало, и ничего, выдержала матушка. – Леон говорил спокойно, глядя в окно, и не мог видеть, как с каждым его словом всё больше бледнело Ромино лицо.

– Значит, вы считаете меня бездарью?

– Ну, я так не сказал. В тебе, бесспорно, есть капля таланта, но это вовсе не твоя заслуга, а Господа Бога и родителей. Талант же сам по себе ничего не значит, если над ним не работать и не развивать его, а этого как раз я в тебе и не вижу.

– Если я вас правильно понял, – Рома почувствовал нервный тик в левом веке, – вы нарочно уехали, оставив меня без еды и без денег, чтобы потом приехать полюбоваться, не сдох ли я? Как видите – нет, я жив-здоров и давлю, как вы выразились, банки с алкашами. Но вам этого мало, вы мне ещё решили нотации почитать о роли труда в современном обществе.

– О-ля-ля! – Леон обернулся и с интересом взглянул на Рому, точно впервые его увидев. – А я вижу, вы тут, юноша, всё-таки даром времени не теряли. Дерзить научились старшим по возрасту, которые мало того, что старше и в этой жизни кое-чего добились, но ещё и таких соплежуев как ты, из дерьма повытаскивали, будь здоров.

Веко задёргалось с бешеной скоростью.

– Кого? Кого вы повытаскивали? Маленьких доверчивых мальчиков из провинции, которым вы вешали лапшу на уши, заставляя нагибаться, и которых потом выкидывали на улицу?! Только вот не пойму, чем это я вам так сильно угодил, что для этой цели меня нужно было аж сюда привозить, через границу к тёплому морю?

– Ну, вот что!!! – Леон, вытаращив глаза, взревел как лев. – У тебя, я вижу, тут совсем крыша поехала! Ах ты, дерьмо! Дрянь! Выродок! Ты только погляди на него – ягнёночек открыл пасть! Да вас, грязных лимитчиков, ко мне каждый божий день по пачке в дверь ломится. По пачке на любой вкус! Да если б я захотел, ты бы у меня давно в два счёта вылетел без всякого Крыма! Голым!! На мороз!!! – Леон заметался по комнате как по раскалённой сковородке, то и дело, натыкаясь на Рому и расшвыривая вокруг себя вместе со слюнями всякие ругательства.

Минут через пять он, видимо выдохшись, присел на кровать.

– Значит так: никаких денег ты от меня не получишь. Вот тебе! – Леон свернул кукиш и приставил его к Роминому носу, – с благотворительностью пора заканчивать, а то мне всё это боком выходит.

Рома усмехнулся.

– А как же я поеду в Москву?

– А прямиком по шпалам, как Шаляпин в юные годы. Ничего, тебе это будет полезно, – ещё бурое от недавней ярости лицо приняло выражение умильного блаженства.

– Честно говоря, Леон, немножко зная вас, я был готов к подобной подлости. У меня есть деньги, да и билет имеется, – Рома открыл сумку и вынул из паспорта доказательство правдивости своих слов.

Леон недоумённо повёл бровью.

– А каким же образом, позволь спросить, ты его приобрёл?

– Ну, наверняка, для этого есть разные способы, – Рома продолжал держать улыбку, – я же избрал самый тривиальный – взял да купил.

– На какие же шиши ты его купил?

– Вы не поверите, я ограбил магазин.

– Вот как! – несколько секунд Леон озадаченно рассматривал жирное пятно на обоях. – Ну что ж, как говорил старик Ницше: каждому своё…

– Леон, а у меня не было выбора, и вы это прекрасно понимаете.

– Ну, выбор есть всегда…

– Например, устроиться на работу, – съехидничал Рома.

– Например, устроиться на работу, – повторил Леон, вставая, – и после чего, заметь, самое интересное – надо ещё и работать. Ты же этого делать в силу непонятных мне причин не способен. Ну, да всё это лирика, пустая болтовня… Когда, ты говоришь, у тебя поезд?

– Завтра. Мой поезд завтра.

– Хм! Ну, счастливого тебе пути и привет Москве, а я, пожалуй, ещё на некоторое время тут задержусь. Правда, квартирку нужно будет поменять. Уж больно здесь стало попахивать, да и шумно.

Леон открыл «SAMSONITE», и Рома некоторое время с удовольствием наблюдал, как он в очередной раз устраивает маскарад с переодеванием в бомжацкую одежонку.

– Что, никак снова на охоту собрались?

– Да, пойду пройдусь по любимым местам, а то завтра перееду, когда ещё придётся здесь оказаться? Кстати, вещички надо будет свои отсюда перенести от греха подальше – ты же у нас вор. Твою гнилую душонку я сразу почувствовал, поэтому никогда тебе не доверял.

Рома стиснул зубы.

– Конечно, Леон. Вы совершенно справедливо это заметили. И если бы вы появились здесь завтра вечерком, то ваш чудесный чемоданчик помахал бы вам своей ручкой.

– Ах, какая жалость для тебя, что я появился здесь сегодня, и мы всё, слава Богу, выяснили! А? Жалеешь? – Леон всё больше расцветал, и в его голосе стали появляться игривые нотки.

– Я жалею только об одном, что такие гниды, как вы, заселили нашу землю и отравляют чистый воздух. Ведь из-за таких, как вы, ломаются неокрепшие души и портятся людские судьбы, потому что во всё светлое и чистое вам нужно сунуть свой поганый нос, испохабить это светлое своей похотью, прикрываясь разными словечками о помощи ближнему. Вы же по сути ничего собой не представляете, а лично вы – пустое место, бездарь, к тому же истеричный и развратный. Вы и вам подобные ощущаете себя людьми, только когда в ваши руки попадают слабые и беззащитные существа. И когда это случается, вы их давите, а потом воспаряете духом. Конечно, унижать других, для этого особого дара не требуется. Вот ваш грёбаный смысл жизни. А насчёт работы… Знаете, миллионы людей на земле ходят на работу, и это не делает их более счастливыми. Но беда в том, что если у них отнять эту работу, они тут же умрут, потому что лишатся смысла каждый день вставать с постели. Не знаю, как вам, а мне от этого очень грустно.

На несколько секунд в комнате наступила абсолютная тишина, которую нарушила влетевшая в открытое окно большая муха. Своим неприятным жужжанием она вывела Леона из глубокого ступора. Он закрыл рот и, выпятив нижнюю губу, медленно захлопал в ладоши.

– Браво! Признаться никак не ожидал, что ты меня напоследок порадуешь таким бурным излиянием. Да что там излияние – финальный монолог великого трагика! Сам написал? Нет, правда, здорово. Вот, по ком уж точно плачет театральный ВУЗ. Кстати, у меня в ГИТИСе есть знакомые преподаватели, могу похлопотать насчёт прослушивания. Только вот репертуарчик надо будет подобрать, а, впрочем, для прозы и это сойдёт. Ты согласен?

– Поступить в театральный – это моя голубая мечта. Я буду вам очень признателен, если вы мне сделаете протеже. Но только после того, как выполните своё прошлое обещание.

– Ха-ха-ха! Выходит, я тебе ещё и должен остался?

– Ну, как же! Ведь если мне не изменяет память, именно вы прочили меня в современные классики. Я же «сибирский самородок». А поэт без единой стихотворной публикации – это, согласитесь, как-то несолидно. Получается вроде сапожника без сапог.

– Ну вы, батенька, – нахал! – Леон восторженно развёл руками.

– Ну, так как же насчёт публикации?

Рома смотрел на Леона в упор, готовый броситься в смертельную схватку или начать обниматься в зависимости от леоновской реакции.

– Да, от вас, юноша, нужно держаться подальше! – Леон цокнул языком и, подхватив вещи, вышел из комнаты.

Рома остался стоять. Он слышал, как Леон стучался к мамбам, как вежливо просил Галю подержать до вечера в их комнате свои вещи, и как Галя согласно буркнула. Потом он снова появился в проёме двери.

– Знаешь, я передумал. Пожалуй, до завтра ждать не стоит. Перееду сегодня, а то с твоей лёгкой руки ещё чего доброго утром не проснусь. Возьмёшь да прирежешь, – Леон лукаво подмигнул Роме и протянул ему двадцатидолларовую купюру, – это тебе за чудесный концерт, который ты для меня устроил. Бери-бери, талант нужно поощрять. Советую тебе сейчас подъехать в Ялту и поменять билет. Покайфуешь тут ещё несколько дней, у нас же за месяц оплачено, охмуришь стихами какую-нибудь местную одинокую бабёнку с квартирой, да, глядишь, и жить останешься. Чем не сказка?! Только смотри, не прогадай – бабёнка должна быть обязательно со средствами, чтобы ни в чём себе не отказывать и не работать. Да ты, как я понял, парень грамотный, сам всё знаешь. – Леон засунул Роме купюру под полотенце, которым он был обмотан, и похлопал его по плечу. – Да, чуть не забыл! Я здесь буду часиков в пять. Сделай последнее одолжение – не сиди в это время дома, о'кей? Ты же у нас теперь юноша при деньгах.

– Как скажете, Леон.

– Ну, вот и чудненько. Надеюсь, больше не увидимся, – Леон широко, почти по-дружески улыбнулся и через несколько секунд хлопнул входной дверью.

Снова наступила тишина. Но уже никакая муха её не тревожила. Мамбы за стеной как обычно не копошились, и даже вечно орущий котёнок Издюк помалкивал. Тишина становилась душераздирающей, и с этим нужно было что-то делать. Рома замер, не понимая до конца, что происходит.

С одной стороны он только что испытал потрясающее облегчение, высказав Леону в лицо всё, что копилось в его душе на протяжение нескольких месяцев, в результате чего наступил как раз тот самый день, которого он так долго ждал – теперь он был абсолютно свободен и волен делать всё, что пожелает. Но с другой стороны - в груди остался какой-то горький осадок. То ли оттого, что Рома почувствовал себя тем, кем грязно попользовались и за ненадобностью выкинули, словно несъедобную кожуру, то ли оттого, что всё произошло как-то быстро, скомкано и не вовремя. А может, всё дело было в этой купюре, сунутой ему в полотенце точно последней проститутке?

Рома подошёл к окну и увидел шагающую по дороге фигурку Леона. Фигурка стремительно удалялась из поля зрения, и это было невыносимо.

Рома кинулся в погоню.

Не смотря на юность и крепкие ноги, бег в горку давался с трудом, но с каждой секундой расстояние между ним и Леоном неумолимо сокращалось. Судя по тому, что Леон шёл прогулочным шагом, заложив за спину руки, он не имел цели попасть в определённое время к конкретному месту. Он явно любовался видом ярко освещённого солнцем плато и голубым небом над головой.

– Леон, погодите! – задыхаясь, крикнул Рома.

Леон остановился, не расцепляя за спиной рук и даже не обернувшись к Роме, точно знал, что тот непременно бросится его догонять.

– А мы что, разве не обо всём поговорили? – Леон недолго помолчал, дав Роме отдышаться, и добавил, глядя на огромный белый треугольник Нишан-кая, напоминавший пирамиду Хеопса. – Если ты по поводу денег, так извини, больше помочь тебе ничем не смогу.

Рома смотрел на него с нескрываемой ненавистью.

– Чего вы хотите, а? Только давайте честно. Чтобы я снова упал перед вами на колени и облизал пыль с ваших старых ботинок? Чего?

Леон брезгливо поморщился.

– От тебя, наверное, уже ничего. Тебе был дан шанс что-то изменить в своей жизни, но ты его по юношеской глупости упустил.

– А что я сделал не так? Я вас недостаточно ублажал?

– От тебя требовалось совсем немногое: покорность и молчание – только и всего. Взамен за эти два качества ты бы поимел много выгод. Значительно больше, чем тебе видится даже сейчас. Я не собирался тебя оставлять, это была своего рода проверка на вшивость, которую ты, к сожалению, не прошёл. Но теперь уже поздно об этом. Cest trop tard – как говорят французы, – Леон двинулся дальше.

– Но вам же ничего не стоит мне помочь! – Роме казалось, что он перешёл на крик, пытаясь достучаться до того, кто сейчас разговаривал с ним словно с пустым местом. – Просто один ваш звонок, и я всю жизнь буду вам благодарен. А когда вы постареете и станете никому не нужным тюком дерьма, я вас не брошу. Я вам это обещаю. Вы же хвастались, что у вас полно знакомых в Литературном институте. Леон, неужели вы меня вот так вот оставите посреди дороги? Подумайте, у вас же по-настоящему нет ни одного близкого человека, ни семьи, ни друга. Неужели вам не страшно за свою старость?

Леон остановился и угрожающе пошёл на Рому.

– Заткнись, мразь! Не смей даже рта раскрывать про мою семью и моих близких…

Рома поспешил поднять вверх руки в знак примирения.

– Леон, ну простите меня! Вы же взрослый человек, ну давайте всё обсудим. Наверное, у вас сейчас в жизни трудный период, может даже кризис, я не знаю. Так давайте я вам чем-то помогу. Вы же сами знаете, что вдвоём гораздо легче. Я вам помогу – вы мне!

Рома снова бежал за Леоном как беспомощная собачка за своим хозяином, крича, умоляя, провоцируя. Несколько раз он останавливался и поворачивал назад в надежде, что Леон его окликнет, но Леон этого не делал, и Рома в очередной раз плёлся за ним, начиная всё с начала.

Они поднялись на трассу Ялта-Севастополь, дошли до поворота на Симеиз и стали спускаться вниз по дороге вдоль густых шикарных кипарисов. Людей вокруг не было, лишь редкие маршрутки фырканьем своих моторов на несколько секунд заглушали их шаги по камням. Рома шёл за Леоном след в след, читая про себя забавные надписи на раскрашенном в чёрно-белый цвет железном заборчике безопасности.

«IF YOU WANT TO FUCK FOR FUNNY, FUCK YOUR SELF AND SAVE YOUR MONEY».

Он уже не понимал, с какой целью, как зомби, плетётся за Леоном, ведь всё уже было ясно: Леон больше не удосужит его своим вниманием, потому что между ними всё кончено. Рома это знал, но ноги, словно заколдованные, не могли остановиться, а глаза продолжали рассматривать намалёванные кем-то пошлости.

«IF YOU WANT TO FUCK THE SKY, YOU MUST TEACH YOUR PENIS FLAY».

Внезапно Леон заговорил.

– Тебе, конечно, будет глубоко начхать на мои слова, но я тебе дам ещё один совет в качестве, так сказать, бонуса. Ты сейчас получаешь то, к чему подспудно стремился...

«ЛЮБКА, ТАНЬКА, МАШКА – МЕСТНЫЕ АЛКАШКИ».

… а именно, - вместо того, чтобы после поражения с ещё большим упорством добиваться своей цели, ты решил сыграть со своей судьбой в лотерею, переложив всю ответственность за своё будущее на другого, в частности, на меня. А кто же виноват, что мои планы относительно тебя оказались несколько иными, нежели ты ожидал? И заметь, никто ведь тебя силой не тащил за твой красивый член в мою койку. Ты сам ко мне приполз, и это был твой сознательный выбор.

«СВЕТКУ НА МЫЛО – ОНА П*ЗДУ НЕ МЫЛА!».

То есть ты понимаешь, что произошло? Повторю ещё раз, чтоб ты усвоил это на всю жизнь. Ты добровольно снял с себя ответственность за свою судьбу, а это всё равно, что перед прыжком доверить укладку своего парашюта первому встречному.

«ТЫ – ЛУЧШИЙ, У МЕНЯ ОПУХЛИ ЯЙЦА».

Пойми, пока ты не научишься отвечать за себя, пока ты не привыкнешь, как следует работать, чтобы обеспечить хотя бы своё безбедное существование, я уж не говорю о семье, до тех пор ты будешь ходить по кругу и ударяться об одни и те же грабли. Да, не спорю...

«KAZANTIP FOREVER!».

… какое-то время на твою юную альфонскую мордашку ещё будут клевать особи обоих полов, и ты даже сможешь выбирать тех, кто тебе понравится, но так или иначе всё будет заканчиваться для тебя плачевно, потому что жизнь любит личностей, а не ведомых бесхребетников. Усёк? Тогда можешь считать, что я тебе преподал первый и самый важный в твоей жизни урок. Ты должен быть мне за него благодарен. – Леон остановился и потёр в задумчивости взмокший лоб. – Да, вот тебе ещё информация для размышления. В Англии звание пэра аннулировалось только в двух случаях: в связи со смертью или за государственное преступление. Но при Эдуарде IV, Джордж Невиль, герцог Бедфордский, был лишён этого звания парламентским актом, и знаешь за что?

– Ну, думаю, сейчас вы мне скажете.

Леон ещё раз одарил Рому огоньками доброты, вспыхнувшими в глазах, и улыбнулся:

– За бедность. Всего-навсего. Он не мог достойно поддержать свой статус. Так что не будь бедным. В этом ничего хорошего нет, знаю по себе. Ну, адьо! Не провожай меня.

Ножки Леона, одетые в нелепое поношенное трико, засеменили по каменистому тротуару, и Рома принялся провожать их взглядом, вдыхая полной грудью угарный выхлоп пронёсшегося мимо грузовика.

Потом Леон скрылся из вида.

Рома стоял под припекавшим его солнцем, не понимая, что ему делать и куда идти. Ему показалось, что у него отключился какой-то орган, отвечающий за движенческий импульс. Леон словно обесточил его, выключил, как выключают прибор, вытащив из розетки соединительный шнур.

Неизвестно, как долго он бы простоял так – до вечера или до следующего утра – но ему повезло: Рома услышал свой внутренний голос. Голос говорил тихо и спокойно: «Ты сейчас испытываешь поражение, потому что в душе достоин его. А пока ты его достоин, ты будешь вместо целебного воздуха глотать выхлопной газ, позволять называть себя «слизняком» и вечно гнуть спину на чужого дядю за кусок хлеба. Об тебя станут вытирать ноги такие как Леон, но что самое страшное – ты больше не способен будешь мечтать. Ты сам со временем отнимешь у себя это божественное право. Ты всё сделал как надо, но в какой-то момент ты испугался идти до конца и поэтому стоишь сейчас посреди дороги, чувствуя себя полным ничтожеством. А ведь всё в твоих руках».

Какая-то сила извне вдруг согнула в локтях Ромины руки, сжала до побелевших костяшек его кулаки и вложила в его гортань дикий первобытный рёв. Рома вновь бросился за Леоном.

Он бежал так быстро как только мог, в надежде, что грузная фигурка Леона вот-вот замаячит в поле его видимости, но она не появлялась. Обшаривание симеизских закутков, которые Леон ему успел показать, тоже оказалось тщетным. Мысль работала лихорадочно – Рома помчался в Кацивели.

На море был сильный шторм. Разноцветная даль, сплошь усеянная белыми барашками, призывала взгляд остановиться и насладиться буйством стихии. Временами волна, ударяясь о бетонное возвышение на берегу, поднимала высоченный столб воды, и тогда Роме под ноги летел град камней и ошмётки водорослей, а в лицо с силой ударяли солёные ледяные брызги, но он, словно бы ничего не замечая, двигался дальше.

Леон вполне мог наблюдать за морем с каменных плит, за которыми начиналась Понизовка. Но его и там не оказалось.

«Он отделался от тебя как от дешёвой привокзальной шлюхи», – звучащая набатом мысль подстёгивала уже загнанное, взмокшее Ромино тело. Он старался не думать о том, что Леон сел в маршрутку, поехал обратно за вещами и теперь преспокойно движется в сторону Ялты, с удовольствием поглаживая себя за отпущенную бородку. Рома старался не думать и о том, что он упустил такой шанс плюнуть в ненавистную харю и, возможно, потребовать перерасчёта.

У закрытого до начала сезона кафе «Дуана» он остановился отдышаться. Рома решил, что если Леон будет дома к пяти вечера, как говорил, то ещё вполне успеет его застать. Роме нужно всего лишь подняться к остановке 36-го маршрута, и минут через двадцать он будет у мамб.

Наверх к Дому творчества учёных шли ступеньки. Ноги буквально гудели от усталости, и Роме пришла идея прогуляться до конца пляжа, отдохнуть и подняться через можжевеловую рощу около приборной скалы.

Он уже не понимал, от чего ему слепит глаза – то ли от прямых солнечных лучей, то ли от собственного пота.

«Двадцать долларов. Ты стоишь на сегодняшний день двадцать мятых долларов США. Как тебе эта сумма, малыш?», – свербило под темечком, и Рома снова прибавил шаг. Что-то ему подсказывало – разговор ещё не закончен.

Леона он заметил издали с тропинки. Тот стоял над своим любимым обрывом, смотрел на шторм и курил. Конечно, Рома совсем позабыл, что Леон может прийти именно сюда. Он забыл, однако интуиция его не подвела.

– Леон, – позвал Рома, вытирая с лица струйки пота. Ему показалось, что он сам не расслышал собственного голоса из-за долбящего в виски кровотока и шума разбивающихся о камни волн.

Леон обернулся на голос и принялся хохотать, да так, что чуть не выронил изо рта сигары. Сочетание этой большой сигары с его бомжацким прикидом было, по меньшей мере, странным и напоминало наглядное пособие для разработчиков комиксов.

– Ну, надо признаться, недооценил я тебя. Давненько меня вот так уже никто не удивлял, – Леон закашлялся, смахнул с глаза слезинку. – Ты что же, шпионил за мной? Чего тебе ещё надо? Ты пришёл изнасиловать остатки моей энергии? Хотя погоди, дай угадаю – ты разучил новый обличительный монолог и теперь хочешь мне его с выражением зачитать. Хорошо, я готов послушать, но учти – денег за него я тебе всё равно не дам. Если ты согласен за бесплатно, то давай. Я весь – внимание. – Леон стоял шагах в десяти от раскрасневшегося Ромы и с интересом ждал предстоящего спектакля.

– Леон, так как же насчёт публикации? Вы мне так и не ответили.

Леон выпустил струйку дыма и перестал улыбаться.

– Ты говоришь: публикация?.. Скажи мне лучше, когда ты в последний раз смотрел на тлеющие угли костра? Для поэта ведь это очень важно. Ты помнишь, сколько в них глубины и крови? Они же, по сути, само откровение. Они буквально дышат, отдавая весь свой жар без остатка, любому, кто в этом нуждается. А потом они остывают, и их за ненадобностью заливают. Кто водой, а кто мочой. Но даже после того как они погаснут, земля под ними какое-то время ещё будет хранить тепло. Она будет их помнить… Эх, если бы человек мог вот так… Вместо этого он бегает, суетится из-за пустячных, не стоящих выеденного яйца проблем лишь для того, чтобы, решив их, повесить на себя очередные вериги. Меж тем он пропускает что-то главное в своей жизни, пропускает любовь, а когда он стареет и оборачивается назад, то вдруг с ужасом осознает, что ничего в этой жизни по-настоящему не приобрёл кроме пустоты в сжатом кулаке. Ты говоришь: публикация… А зачем она тебе? Первый шаг к завоеванию мира? Но ты даже не выстрадал на это право. Ты – слизняк, боящийся смотреть на море с края обрыва, боящийся остаться без бутерброда с колбасой. Какой же ты поэт?

– Да, Леон, вы правы. Какой же я поэт? Поэт – вы. И, вероятно, весьма крупный. Вы так сейчас проникновенно рассказывали про угли, что аж дух захватило. Но дело, наверное, в следующем: о том, что вы - крупный поэт, знаете только вы один. А на самом деле вы - попросту обычный неудачник. Вас должно быть в своё время зарубили редакторы, вы обиделись и теперь готовы вымещать свою злобу на первом встречном, особенно если он молод. Я не прав?

– Ты не прав абсолютно. К счастью, я не умею писать стихов. Я тебе больше скажу – я ненавижу поэтов. Они самые великие лгуны на истину. Самые великие предатели и воры. Это Божий дух поёт в них, а они называют его музой и всё искажают до степени ужаса. Несчастные людишки. А ты несчастен вдвойне, потому что в погоне за призрачной славой, от одной мысли о которой тебя уже трясёт, ты растеряешь все зачатки своего небольшого таланта.

– Небольшого?

– Признаться, стихов-то приличных у тебя почти нет. Всё какие-то банальности и перепевки однажды кем-то сказанного. Так, как ты, пишет основная масса бумагомарателей. А раз так, то поверь мне, перечитавшему кучу литературного хлама – никто даже не разглядит твою песчинку в общей песочнице. Это должно быть для тебя очень грустно, милый мой. Так что забудь о том, что ты гений. Забудь о публикациях, об институте, выучись на мерчендайзера и спокойно работай как все.

В глазах у Ромы побелело, но он успел увидеть, как Леон поворачивается к нему спиной, очевидно потеряв смысл в продолжении диалога.

– Так что же мне делать, чтобы не быть песчинкой, позвольте спросить? – прошипел Рома не своим голосом, приближаясь к Леону.

– Кричать! – Леон гаркнул, что есть силы, будто желая заглушить порывы ветра. – Надо кричать, вопить о том, что ты скоро умрёшь! Может быть тогда твой голос кто-то и услышит!

– Ты сейчас сам сдохнешь, тварь! – слетело с Роминых губ.

Леон обернулся и увидел, что тот, кого он только что называл слизняком, стоял прямо перед его лицом на самом краю обрыва. В Леона упёрся пустой чёрный взгляд, не суливший ничего хорошего. Недавний взгляд затравленной дворняги постепенно приобрёл опасную прозрачность с лёгким оттенком безумия. И Леон эту перемену пропустил. Он не заметил, как жертва, преследуемая бесконечно долго, устала убегать, обернулась и удивилась сама себе – что же это я всё бегу? Не пора ли передохнуть? Да и есть очень хочется, и бежать-то, собственно, от кого?

– Что? – хрипло выдавил Леон, с ужасом смотря, как Рома схватил его за грудки.

– Сдохнешь…

Леон, с омерзением рванувшись, отпрянул назад, и его старые ботинки скользнули вниз по гладкому камню…

20.

В квартире никого не было. Мамбы куда-то расползлись, вероятно, в поисках корма. Лишь из стиральной машины раздавался настойчивый писк голодного котёнка, сводивший в последнее время Рому с ума. Обычно этот писк как назло начинался под утро, когда семейство мамб под действием алкоголических паров на пару часов утихомиривалось.

Внушить несмышлёному существу, что предутренний ор совсем неуместен, было невозможно. Подушка, одетая на голову, тоже не спасала, и Роме ничего не оставалось делать, как вытаскивать его из допотопной «Риги», стоящей в прихожей, и бросать мамбам в комнату.

Рома ни секунды больше не хотел оставаться в этом змеином гнезде среди разбросанных вонючих вещей, среди застывших повсюду грязевых корост и заплесневелых объедков. Ему хватило этой сомнительной романтики. Единственное, что нужно было сделать – смыть с себя пот и забрать вещи Леона.

Рома был спокоен. Он знал, что Леон никогда больше не появится ни здесь, ни где бы то ни было. Стоя на краю обрыва, Рома видел, как его безжизненное тело билось об острые прибрежные камни, подхватываемое монотонными шкварчащими волнами.

Рома вполне мог переночевать здесь, а уехать завтра, и никто бы его ни о чём не спросил, никто бы ни о чём не догадался, но такая мысль даже не посетила его. Неведомая сила гнала Рому подальше от этих мест.

Он переоделся в чистое и принялся обшаривать висящие в шкафу вещи Леона. В карманах куртки и брюк было пусто. Котёнок, чувствуя в доме присутствие человека, перешёл на визг, мешая сосредоточиться, а Роме необходимо было это сделать. Нужно было во что бы то ни стало достать леоновский багаж и убираться, но как проникнуть в гостиную - Рома не знал. Обычно открытая нараспашку дверь в мамбовские апартаменты была заперта. Роме до судорог не хотелось никого видеть и вступать с кем-то в объяснения, да делать было нечего. Бить ногой в дверь было бесполезно – она открывалась наружу.

Котёнок продолжал надрываться. Рома вскочил с табуретки, схватил его и швырнул в пластмассовое ведро с водой, в которое только что окунал голову.

– Ну что, гнида, всё не угомонишься? Сейчас я тебя успокою.

Рома поднял с пола огромный, покрытый накипью кипятильник, окунул его в ведро и включил в розетку.

– Не понимаешь человеческих слов, будем применять санкции, – злорадно крикнул Рома, наблюдая за тем, как кусочек мокрой живой плоти отчаянно барахтается в воде, – а ты знаешь, что будет потом? Потом будет суп с котом! – Рома обрадовался своей удачной шутке, отсчитывая про себя последние секунды жизни несчастного животного.

Внезапно послышался звук отпираемой двери, Рома выхватил котёнка из уже горячей воды, с досадой посмотрел ему в глаза, полные ужаса от непонимания происходящего, и бросил его обратно в машинку.

– Ты смотри-ка, повезло тебе. Ладно, живи пока. Хотя никакого смысла в этом нет.

На пороге возник счастливый Юрок. Его изжёванную небритую физиономию живописно дополняла усеянная свежими стружками повязка с запекшимся пятном крови.

– Юра, ну наконец-то! – Рома был готов его обнять, потому что, в отличии от Гали, с ним не надо было особо вступать в диалог. – Давай, открывай быстрее комнату, мне вещи забрать надо.

– А сто, узе уеззяете? – Юрок скрючил пальцы рук, словно усиливая этим жестом своё недоумение.

– Да-да, поезд скоро.

– А Галя сказяла…

– Юра, мне по фиг, что Галя сказала. Я опаздываю, давай быстрее.

– Сясь-сясь, – Юрок засуетился с ключами, окатывая Рому застоявшимся перегаром.

Через минуту в боковом кармане сумки, которую Леон носил через плечо, Рома обнаружил паспорт своего бывшего «благодетеля». Эта находка окончательно его убедила, что всё будет хорошо. Во-первых, никого кроме себя и Леона в окрестностях обрыва он не заметил, во-вторых, когда Леона найдут, то вряд ли заинтересуются телом без документов, вдобавок одетым в бомжацкие лохмотья. Иными словами – арриведерчи, Леон! Был ты, и нет тебя.

Рома представил перед собой лицо актёра Олежека и чуть не задрожал от восторга, предвкушая их будущий разговор. Рома приедет в Москву, заглянет в тот самый злополучный театр, дождётся его на служебном входе и поинтересуется с невинным выражением, не знает ли он, мол, где Леонид Семёнович?..

Быстро собрав в комнате все вещи, Рома присел на «SAMSONITE».

– Ну что, Юра, спасибо вам за всё. Жаль, что приходится уезжать.

В ответ Юрок стал бурно жестикулировать и что-то Роме сбивчиво объяснять, показывая в открытое окно. Рома понял, что Юрок сетует на то, что море ещё не нагрелось, и они не успели толком искупаться.

– Ладно, Юра, в следующий раз, – Рома встал и протянул ему руку, – смотри, больше не пей, а то и так уже плохо выглядишь.

Юрок отчаянно замотал головой в знак согласия с Ромиными словами, выражая подвижной мимикой всяческое отвращение к столь пагубному занятию.

Котёнок Издюк, видимо оправившись от шока, снова подал из стиральной машины жалобный голосок. Рома усмехнулся и вышел за дверь.

21.

Воины Чингисхана не умели плакать. Они старались улыбаться, даже когда их тела изнывали от боевых ран. Если же боль становилась невыносимой, воин складывал из камешков на земле круг. Затем он ложился в центр этого круга и просил землю забрать себе всю его боль. Как правило, после этого она отступала.

Некоторые «круги боли», как их называли воины, сохранились до наших дней. Они встречаются на территориях, некогда покорённых татаро-монголами от Китая до Крыма. Но ни в коем случае нельзя ложиться в «круг боли» даже сейчас, по прошествии стольких веков, ведь если это сделать – земля вернёт обратно всю боль давно исчезнувшего кочевника. На земле ещё очень много места, и если человек хочет избавить свою душу и тело от страданий, он может выложить собственный «круг боли». Это совсем нетрудно.

Густые белые облака вяло перетекали через гряду величественных гор. Наблюдать их с набережной было одно удовольствие. Казалось, что на город спускаются гигантские струи сгущённого молока и если немного подождать, то его постигнет участь Геркуланума и Помпеи с той лишь разницей, что вместо пепла Ялту накроет вязкое приторное море, и она оправдает своё название «города счастья», где даже смерть – это что-то сладкое.

Рома решил не ехать сразу в Симферополь, а задержаться в Ялте до завтра. Он без труда снял комнату в районе автовокзала и теперь улыбался, попивая вино и глядя на море. В одно мгновение он стал единоличным владельцем портмоне Леона с целой пачкой долларов и ключей от его квартиры. Всё это, как Рома и предполагал, Леон перед последней прогулкой переложил в «SAMSONITE». Рома был уверен, что ещё несколько дней Леона в Москве никто не хватится. А раз так, то он за это время успеет перенести все облюбованные им в его квартире ценности на своё новое место жительства, ведь отныне процесс снятия жилья уже не являлся для него проблемой. Паспорт Леона Рома изорвал в мелкие клочки и спустил их в пропахший хлоркой городской туалет неподалёку от рынка. И вот сейчас, когда следы были надежно заметены, он почувствовал себя абсолютно счастливым, каким не был, наверное, ещё никогда в жизни. А самое главное – он не испытывал никаких душевных мук, напротив, душа его пела, а тело стало настолько легким, что, казалось, могло вспорхнуть, стоило лишь посильнее оттолкнуться ногой от земли.

Рома вдруг вспомнил, когда впервые столкнулся с человеческим враньём. Это случилось с ним в четыре года. И, как ни странно, обман этот был связан с его отцом, человеком, которого он почти не помнил и не узнал бы в лицо, пройди он сейчас прямо перед ним, но к которому, благодаря всего лишь нескольким детским воспоминаниям успел прикипеть и чей образ всегда смутно всплывал в его сознании в тяжёлые моменты.

На широком подоконнике в комнате их старой коммунальной квартиры стояла большая гипсовая собака. Вернее собака сидела, но ростом она была почти, что с Рому. Свою любимую игрушку, ставшую фактически первым другом, Рома просил достать сразу, как только открывал глаза. Перед сном у него собаку забирали, говоря: «собачка устала, ей тоже хочется отдохнуть и поспать, а завтра, когда ты проснёшься, она уже тебя будет ждать, как всегда, на подоконнике». И этот последний аргумент (что она его будет ждать) не давал разразиться детским слезам.

От частых падений гипсовая собака лишилась одного уха и кончика носа, но Рома любил её по-прежнему. Когда же настала им пора переезжать в новый панельный дом, родители почему-то не захотели, чтобы Рома забирал собаку с собой. Они говорили, что в кузове грузовика для неё нет места, но Рома, чувствуя подвох, обнимал её и плакал. Он не хотел, чтобы ему покупали «много других собак», он хотел эту. Тогда папа нашёл компромисс. Он сказал, что сейчас отнесёт её во двор и закопает «вооон в тот сугроб!» (а дело было как раз накануне Нового года). С приходом же весны они вернутся сюда вместе и заберут её. Рома поверил и отдал собаку. Он видел в окно, как папа действительно закопал её во дворе деревянной лопатой.

Потом они уехали.

А папиного обещания Рома не забыл. Он всё время спрашивал, скоро ли весна и не замерзла ли в снегу собака. Весна всё никак не наступала, и Рома сильно переживал. А потом она наступила, но за собакой они так и не вернулись. Сначала у папы не было времени, а потом и самого папы не стало. Он ушёл.

Рома не знал, почему память подбросила ему этот кусочек из детства в тот момент, когда он беззаботно сидел на скамейке и разглядывал прохожих. Наверное потому, что с того давнего обмана потянулась в его жизни целая цепочка вранья и неправд, которые с каждым годом лились на него всё массированней, ожесточённей, и он, становясь их жертвой, зачастую сам был вынужден врать. Но так было до сегодняшнего дня, ведь именно сегодня пришёл в этот мир совершенно другой Рома. А тот, прежний, умер вместе с Леоном, и Рома теперь с удовольствием пил за рождение нового человека, человека без боли и страхов, не знающего ни слабости, ни унижений. Отныне и до конца отпущенного ему срока этот человек не будет себе ни в чём отказывать. Он будет идти туда, куда пожелает, а не куда его направят. Он будет идти тогда, когда захочет, а не когда ему разрешат. Этому человеку больше незачем будет выслушивать в свой адрес упрёки и оскорбления просто потому, что он никому не позволит их высказывать. Этот человек будет есть и пить всё, что ему вздумается, а не что позволят скромные средства.

Кстати, о голоде. Рома почувствовал, что дико проголодался, ведь со вчерашнего дня у него во рту не было даже стакана чая.

«В очередной раз, когда приедешь в Ялту один, иди сюда», – пропело что-то внутри голосом Леона. Рома вспомнил кафе «У Гамлета». Ароматные тончайшие чебуреки мгновенно выстроились в огромную аппетитную стопку посреди белого блюда.

– Спасибо, Леон, я так и поступлю, – сказал Рома вслух и поднялся со скамейки.

Шторм к вечеру немного поутих и, хотя волны ещё с настойчивой скрупулёзностью облизывали пляжную гальку, в их шуме уже не слышалось угрожающее пение стихии. Море снова добрЕло до следующего раза.

Рома бодрой походкой направился к желанной цели. Он продолжал быть счастливым, глядя, как на горизонте опускает свой капюшон багровая кобра заката.

22.

На перроне было совсем немноголюдно. Рома не спеша, подкатил к своему вагону теперь уже собственный «SAMSONITE» и протянул молоденькой проводнице билет.

– Ну, как там в Москве? Холодно ещё?

Девушка улыбнулась.

– Не так как здесь, конечно, но уже потеплело.

Рома остался ответом доволен. Ему сейчас было бы уже странно после такого тепла оказаться в неприветливой московской весне. До отхода поезда оставалось ещё минут двадцать. Рома не стал отпихивать своим багажом провожающих и скромно отошёл к лавочке.

В последнее время он всё чаще возвращался мыслями к дому. Рома подумал, что как только он приедет в Москву, сразу же позвонит матери. Конечно, теперь, при наличии финансов, он мог себе позволить и повидать её, но решил отложить это дело до второй половины лета. Для начала ему непременно нужно обосноваться в столице, возможно даже устроиться на временную работу и разузнать про условия поступления в театральный ВУЗ. Он сощурился от удовольствия и отхлебнул из бутылки пива. В этот момент кто-то развязно хлопнул его сзади по плечу.

– Ну, конечно же, где ещё можно встретить странствующего русского поэта, если не здесь! Как сказал Пушкин: «Жизнь человеку даётся только один раз, и прожить её нужно в Крыму!».

Рома с недовольством обернулся и не поверил своим глазам: та же всклокоченная борода, тот же замызганный пиджачок некогда белого цвета, а теперь похожий на спецодежду земельного рабочего, те же ботинки, просящие каши, на босу ногу, тот же взгляд с отблеском помешательства.

Перед ним стоял Адам Новицкий, человек, некогда приютивший его, а затем и вовсе спасший жизнь. Роме ничего не оставалось делать, как раскрыть от удивления рот.

– Это вы? А я думал, что вас того… убили.

Новицкий улыбнулся, показывая редкие коричневые зубы, и ещё раз похлопал Рому по плечу.

– Милый мой, не верьте никому, кто скажет вам, что мы смертны. Смерти нет, и Александр Сергеевич нам это наглядно доказал. А вы, кстати, куда сейчас путь держите? В каком, так сказать, направлении наставлены ваши поэтические лыжи?

– Вообще-то в Москву собрался.

Новицкий укоризненно мотнул головой.

– Да плюнь ты на эту Москву! Плюнь, кому говорят, – Рома плюнул, – я только что оттуда. Ничего там хорошего нет. Я тебе больше скажу – это город дьявола, разрушающий тебя изнутри. Нет уж, с меня хватит. Теперь – только море. Квартиру-то свою я продал. – Новицкий лукаво подмигнул Роме. – Ну что, мой юный друг, тряхнём, так сказать, антресолями?

– В каком смысле?

– В смысле, обмоем сделку. Так сказать, взвинтим нейроны!

Полы грязного пиджака распахнулись, и перед Ромой предстала початая бутылка с этикеткой «777».

– «Три топора», – вспомнил Рома.

– Кто бы сомневался. Ну, за нашу закономерную встречу, – Новицкий бережно протянул Роме портвейн, словно хрустальный чемпионский кубок.

– А стаканчиков нет? – поинтересовался Рома.

– Юноша, вы меня удивляете. Настоящие поэты пьют исключительно из горла!

– Нет, спасибо, у меня пиво.

– Ну, тогда мне больше достанется.

На этом разговор можно было заканчивать, но Рома спросил: «А вы сейчас куда?».

Новицкий вместо ответа крякнул, перекрестился и залпом влил в себя остатки портвейна, не особо заботясь о текущих по замызганной бороде струйках.

– Кто с билетами – заходим, – послышался приятный голос проводницы.

– Так куда вы сейчас? – переспросил Рома.

Новицкий громко икнул и обтёр засаленным рукавом губы.

– Я сейчас к Максу, в Коктебель.

– К какому Максу?

– Волошин его фамилия. Друг мой. Телеграмму вот прислал, дескать, приезжай в гости, – Новицкий оценивающе взглянул на Рому, – я вас ему представлю, думаю, он будет только рад. Кстати, там неплохая компания подбирается. Зинка Гиппиус с Мережковским из Парижа обещались подкатить, Ванька Бунин, если не врёт. Мариночка из Елабуги отписала, чтобы комнатку ей отвели. В общем, будут все наши, так что поговорим и повеселимся всласть. Правда, если нарисуется этот ипохондрик Бальмонт, эксцессов не избежать. Не люблю я этого напыщенного задаваку. – Новицкий нервно потёр липкие руки о штаны, – ну так что, едете?

– Спасибо, я уж как-нибудь в другой раз.

– Ну, как знаете, – тут же произнёс Новицкий, очевидно готовый к подобному ответу, и, внезапно припав к правой Роминой ладони, принялся ее истово целовать. – Милостивый государь, не оставьте собрата по перу на поругание зловонным личинкам, ползающим по прекрасному телу природы! Соблаговолите ссудить некоторую сумму на поддержание духа и на удовлетворение низких телесных потребностей!

Рома резко одёрнул руку и, сунув Новицкому всю мелочь, которая у него была, направился к проводнице. За спиной раздался лепет благодарности, переросший в громкие крики «ура!» и во что-то ещё, уже не долетевшее до Роминого слуха, потому что он вошёл в вагон.

Поезд тронулся одновременно с грянувшим изо всех вокзальных динамиков "Маршем славянки", и Рома подумал, что не будет как в детстве сожалеть о том, что приходится уезжать из этих прекрасных мест. Теперь он сможет вернуться сюда, когда только пожелает, ведь Крым ближе к Москве, чем к Сибири. Вдобавок к этому он уже сам способен в этой жизни что-то решать.

Прикрывая ладонью глаза от солнечных лучей, Рома рассматривал изрисованные граффити задники кирпичных гаражей, ветхие домишки окраин Симферополя, опоясанные кишками теплотрасс, разбросанный мимо помоек мусор, зеленеющие деревья, тусклые лица крымчан, озабоченных непрекращающейся вереницей житейских проблем, и многое-многое другое.

Улыбчивая проводница принесла бельё. Роме ужасно захотелось тут же вытянуться в горизонтальном положении и закрыть глаза. Он расстелил постель и нырнул под слегка влажную простынь. Ему необходимо было забыться на сутки, на месяц, на год. Ему необходимо было снова ничего не знать, стать совершенно чистым, как северный снег листом бумаги, на котором бы добрый волшебник каллиграфически начертал первые, самые важные иероглифы его жизненного пути. Если бы такое произошло, Рома безукоризненно стал бы им следовать, не смотря ни на какие испытания, и, возможно, тогда ему бы удалось создать КНИГУ СВОЕЙ СУДЬБЫ, кою стало бы изучать множество других поколений, и, благодаря которой, он бы действительно, подобно немногим, обрёл бессмертие.

Перед сном ему показалось, что он слышит вовсе не стук колёс, а это многотысячная конница Чингисхана взрыхляет мощными ударами лошадиных копыт подогретую весенними лучами крымскую землю. Облако пыли, подобно смерчу, закручивается в гигантскую воронку и несётся ввысь, как извещение скорой гибели всем, кто окажется на её пути…

Когда Рома открыл глаза и посмотрел в окно, то увидел там вместо ясного неба низкие свинцовые тучи. Судя по резкой перемене погоды, они давно выехали за пределы Крыма. От солнечных лучей не осталось и следа, словно они существовали лишь в Ромином воображении. Конница Чингисхана растворилась на бескрайних просторах земли, и теперь монотонный шум поезда разбавляли только негромкие голоса попутчиков.

Где-то неподалёку прогремел гром. Некоторое время Рома наблюдал за тем, как порывистый ветер приклеивал к стеклу мелкие капли дождя. Дрожа от вибраций, они тут же начинали пускаться в путь по диагонали окна обеспокоенными за свой краткий век сперматозоидами.

Зевнув, Рома решил, что с лёгкостью может проспать ещё несколько часов. Он накрылся с головой одеялом и медленно перевернулся на другой бок.

23.

Из интимного дневника Леона, найденного Ромой у него в кабинете по приезде в Москву, с пометкой на обложке: «ПРОСЬБА НЕ ЧИТАТЬ!» (последние записи).

25.03. Сон был в конце осени. Очень отчётливый. Так, ничего особенного не происходило. Только на мой вопрос, спишь ли ты со своим другом, ты ответила, что с самой первой встречи вы это делаете постоянно. После этих слов я тут же проснулся. Как в кино. Но я был настолько уверен в непреложности сказанного тобой, что с того момента, собственно, и перестал воспринимать нас мужем и женой, хотя официально мы до сих пор не разведены. Я вспомнил это в связи с тем, что сегодня мне приснился столь же отчётливый сон, но уже наполненный событиями, и связан он был с Дашей. Обстоятельства сна были практически реальными за тем исключением, что Даша была очень маленькой, однако хорошо говорила и двигалась. Так вот – она постоянно от меня убегала. Не то чтобы я её не мог найти, просто на некотором расстоянии окликал время от времени, но она, игнорируя мои крики, в конце концов, начала перебегать довольно широкую автостраду с несущимися по ней машинами. Я ринулся за ней и, догнав уже на другой стороне, схватил её за ноги как куклу и принялся трясти и орать, что есть сил. Пытаясь себя сдерживать, я всё же сгоряча, по-прежнему держа Дашу за ноги, стукнул её лысой головой о бетонный забор (раньше такие были вокруг школ и детских садов – в квадратик).

Даша не расплакалась, не испугалась, но на мои вопрошания – почему она меня игнорирует – очень по-взрослому, почти с вызовом ответила, что со мной она чувствует себя совсем одинокой, а ей это не нравится.

После этого я моментально проснулся и вспомнил предыдущий сон. Так вот – во сне с Дашей всего удивительней была её тряпичность и возмутительный ответ, отчасти напомнивший давнишний (наяву), когда она действительно была маленькой.

В последний день перед отъездом в командировку я пришёл за ней в садик. Она всячески капризничала и никак не хотела одеваться. Когда же увещевательные аргументы закончились, я ей сказал, что раз дело обстоит так, то я больше вряд ли приду, на что она мне без запинки ответила (с чрезвычайной дерзостью и вызовом, а самое главное – с полной для меня неожиданностью), что и не надо. Это было так хлёстко, так больно, что почти автоматически я треснул её по губам и разбил их до крови. Был чудесный майский вечер, кругом цвела черемуха, воздух был наполнен её божественным запахом, птичье пение сливалось с негромкими звуками улицы, а внутри у меня как будто выключили свет. И вот о главном – вчера вечером, когда я позвонил тебе в начале десятого, зная, что ты появилась в Москве, и предложил встретиться, ты ответила, что не можешь. И хотя я понимал, что, возможно, стоит быть более дипломатичным, ведь это наверняка последний шанс что-то уладить, первое, что слетело у меня с языка: «Ну и не надо. Не хочешь - я насильно навязываться не стану».

Сейчас я думаю, что сон с Дашей – это реакция на разговор с тобой. Это подтверждение неосуществления самых сильных желаний общения с любимейшими людьми. И в этом контексте слова об одиночестве связываются со мной в прямом смысле. Такой вот вывод.

Плюс ко всему, без всякой привязки, меня преследует образ твоего секса с огромным членом, хозяин которого отсутствует, как личность, а имеет место лишь жёсткий и трудный контакт твоей вагины и органа. Этот уюк периодически всплывает из глубин подсознания, заставляя со страхом желать сего зрелища воочию. На самом деле именно описание сексуальных образов, вернее, желание записывать, чтобы освободить голову от их беспрерывного давления, было основополагающим в идее ведения дневника. На сегодня все. 26 марта, 01:23.

27.03. Случилась беда. Я взял в руки гантели и стал потихоньку у себя в кабинете заниматься. На меня это совсем непохоже. Не припомню даже историю их появления у себя в квартире, что, в общем-то, доказывает моё отношение к подобного рода упражнениям. И, тем не менее, факт остаётся фактом – в течение получаса я, покрывшись потом, истязал своё неподготовленное тело. Почему это произошло? Думаю, всё дело в замещении секса с партнёром на автоэротизм. Я окончательно запутался в своих чувствах. Нужно каким-то образом отделаться от этого слащавого юноши. Кажется, что он погружает меня в пучину, из которой я уже не выберусь. Я стал терять над собой контроль, чего раньше со мной не случалось. В этой связи я стараюсь по максимуму от него абстрагироваться, но ситуация усугубляется тем, что мне доставляет удовольствие третировать данное существо. Этот мальчик превратился в мой наркотик. Понимаю чётко и ясно – дальше так продолжаться не может, ибо любой, даже самый на первый взгляд безобидный наркотик, рано или поздно приводит в тупик, из которого, как правило, нет выхода. Мучительно ищу свою спасительную соломинку, чтобы выплыть из этой ситуации. Мне даже по-настоящему не с кем посоветоваться.

Знаю только, что хочется абсолютного одиночества. Хочется перестать потакать своей разбушевавшейся похоти. Самое обидное, что неиспользуемая в последнее время сексуальная энергия могла и должна была сублимироваться в творческие процессы, но вся психика противится этому, а найти способы и механизмы воздействия на неё просто не представляется возможным. Итак, выход один: либо мастурбация, либо замещение её физическими упражнениями.

Вообще любопытен вопрос о стремлении человека совершенствовать в первую очередь своё тело, не интеллект, не какие бы то ни было внутренние процессы, а свою материальную оболочку. Ведь всё начинается с желания попросту подобрать живот и перестать задыхаться при подъёме, предположим, на восьмой этаж. Но уже через пару месяцев, наверняка, начнёшь весьма критически себя разглядывать, стоя голышом перед зеркалом, и сожалеть о том, что как ни тужься – на размер эрегированного члена ты повлиять не способен. А раз так, тут же возникает подсознательное стремление к росту любых других групп мышц, ассоциируемых каким-то образом с эротической стороной: грудь, руки, спина, пресс.

Итог: мне как здравомыслящему существу необходимо понять мотивы моих поступков и двигатели собственных сознательных процессов. Необходимо добраться до базовых глубин, стать лицом перед самим собой, распознать причины, разрушающие целостность восприятия мира.

30.03. Пишется в качестве исповеди: Господи, я не осуждаю людей. Не люди раздражают меня, а я сам себя раздражаю своей слабостью и нечистоплотностью своих мыслей. Всё, что я делаю, мне противно делать. Не потому ли, что я не исполняю заповедей? Я устал бороться и браниться с людьми. Может во мне кипит гордость, её яд? Но если уничтожить в себе гордость, значит нужно стать таким как все, а я не хочу быть ни на кого похожим! А может дело в том, что лично мне нужно совсем не то, вокруг чего вертится вся моя жизнь? Может быть, вся эта безобразная суета и хаос – наказание? Слишком мало во всём истинной радости.

31.03., 05:30 Не спится. Так и хочется провести аналогию исповеди с психоаналитическим сеансом. Думаю, разница здесь в количестве времени, уделяемом на общение, и личная заинтересованность (скорее, её отсутствие) со стороны священника в результатах анализа. По сути, анализ перекладывается на исповедника и должен быть сформулирован (по возможности) в виде тезисов – грехов – суть тех же самых невротических симптомов, к осознанию которых и сводится вся духовная жизнь. Но симптом – это ведь не причина. К ней человек даже не приближается! Ему в достаточно общей форме предлагается исповедовать отсутствие любви, а она-то как раз никуда не исчезает и ниоткуда не появляется, оставаясь свойством человеческой души. Любовь развивается в человеке в течении всей его жизни, начиная с момента формирования в материнской утробе. Правда, психоанализ говорит о либидо – стремлении человеческой психики к наслаждению, удовлетворению этого стремления всеми доступными способами. Самым сильным психическим наслаждением, безусловно, является оргазм, во время которого происходит максимальное расслабление психического центра. Но кроме этого, путём смещения акцентов в сознании это стремление носит глубоко эротический характер и, следовательно, нуждается в объекте. С младенчества этим объектом является сам человек, и какое-то время он учится любить себя. Весь мир доступных ему явлений он разделяет на те, что ему приятны, и на их противоположности, оставляя без внимания те, к которым он не может применить данного принципа.

Сформировавшись психически и зафиксировавшись на стадии "любви к себе", человек начинает поиск объекта во вне, экспериментируя, сталкиваясь со множеством проблем в лице родителей, социума, etс... В итоге в период полового созревания он попадает в максимально агрессивную среду, где накал неудовлетворённых стремлений сталкивается с социальными установками. Видимо, этот конфликт и формирует большинство невротических симптомов (часть коих уже образована с детства).

Собственно говоря, проблема – в выборе объекта и в перемещении на него своих чувств. Необходимо научиться любить внешний объект так, как научился любить самого себя, и жертвовать своим наслаждением ради нужды в тебе ближнего.

Возвращаясь к исповеди: исповедую неспособность распространять свою любовь на окружающий мир и, наталкиваясь на сочувствие духовника, я невольно начинаю отдавать внимание этому сочувствию, перенося нереализованную часть любви (как психической энергии) на самого духовника. Более того, я начинаю неосознанно воспринимать его как отца, что в обиходе соответствует его статусу, закреплённому в эпоху архаики.

Любопытная деталь: исповедуя симптомы Богу, не зная причин, развивших болезнь души, человек должен получить исцеление через осознание этих самых причин и через правильное распределение энергии любви в душе. Как это осознание происходит???

02.04. Сегодня, роясь в своих папках, совершенно случайно наткнулся на один листок. Изучая на нём свой корявый почерк, с удивлением понял, что листок сей является хранителем единственного стихотворения, когда-либо мною написанного. Это случилось в один из чёрных периодов моей жизни, когда Судьбе было угодно, чтобы я тебя потерял. Больше с рифмой мне дел иметь не приходилось.

Знаменательно, что стих попался мне под руку как раз накануне моего отъезда в Крым, когда я снова испытываю нечто сродни депрессивному психозу. В прошлый раз Крым спас меня от суицидальных мыслей, он отвлёк меня от тёмной бездны, в которую я стал уже засматриваться, не видя вокруг себя ничего, что могло бы меня задержать среди живущих.

Но... случилось чудо! Я рванулся, куда глаза глядят. Глаза глядели в никуда. И тогда я решил, что если мне суждено будет умереть, то пусть моим последним пристанищем станет Священная Таврида. Умереть не сложилось – сложилось выздороветь. Апрель воскресил меня. Я дышал распускающейся природой, наслаждался тягучими запахами гроз и невероятных повсеместных цветений. Я был единственным (как мне казалось), для кого был создан этот прекрасный мир, и от этого чувства в моём организме перестраивались больные клетки.

Солнце садилось за край горизонта исключительно для меня. Для меня прыгали в море стада дельфинов, для меня разбивались насмерть волны и восторженно пели птицы.

Как всё-таки хорошо, что люди в большинстве своём глупы. Как славно, что они не едут в Крым в апреле. Благодаря их невежеству мне предстоит ещё раз возродиться среди абсолютной тишины и покоя. Мне предстоит обновление в раю. И всё-таки жаль немного, что я узнал про апрель в Крыму совсем недавно. Если бы мне чуточку раньше удалось распознать магическое сочетание этих двух слов, то, возможно, жизнь пошла бы по-другому. Как говорил Чехов: «Если бы знать... если бы знать.». Но теперь я знаю.

Что ж, пожалуй, перепишу свой стишок набело:

«Красный фонарик»

Красный фонарик мне вывесить что ли

Тут, над окошком моим.

Пусть все тропинки ко мне прибегут,

Пусть прилетят все букашки на свет –

Будем всю ночь веселиться.

Если мерцающий красный огонь

Тут, над окошком моим,

Хоть на часок успокоит тоску,

Хоть на минуту приблизит рассвет –

Богу я стану молиться.

Капелька крови во тьме расцветёт

Тут, над окошком моим.

Мне бы забыться в чаду и в вине,

Мне бы сгореть в искромётном огне,

Мне бы всю ночь веселиться.

Медленно в масле фитиль задрожит

Тут, над окошком моим,

Память сотрётся о прожитом дне,

Всё утечёт, стану я в ноябре

Всех веселей веселиться.

Тихо зола вдруг от ветра вспорхнёт

Тут, над окошком моим.

Письма сгорели, расколот фонарь,

След на песке волны смыли давно.

Новые, новые лица...

Я разыщу и повешу фонарь

Тут, над окошком моим.

Вспыхнуть не смог – только дым, только гарь...

Звёзды холодные светят в окно –

Время пришло нам проститься.

Итак, я опять убегаю в мой любимый Крым. Послезавтра я его увижу. Мне не верится, но это правда. Там должно быть уже зацвели мои любимые форзиции.

Конец.

(продолжение возможно)

2009г.