Избранное

*  *  *

Сиреневый кафтан моих обид...
Мой финиш сломан, мой пароль убит.
И сам я на себя немного лгу,
скрипач, транжир у поседевших губ.

Но буду я у родины в гостях
до гробовой, как говорится, крышки,
и самые любимые простят
мой псевдоним, который стоит вышки.

Я женщину любимую любил,
но ничего и небосвод не понял,
и сердца заколдованный рубин
последнюю мою молитву отнял.

Гори, костер, гори, моя звезда.
И пусть, как падший ангел, я расстрелян,
Но будут юность в МВД листать,
когда стихи любовницы разделят.

А мне не страшно, мне совсем светло,
земного шара полюбил я шутки...
В гробу увижу красное стекло
и голубую подпись незабудки!



ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ПОЛЕЖАЕВА

Погибну ли юнцом и фатом на фанты?
Юсуповым кольцом на Гришкины следы?
Не верю ни жене, ни мачехе, ни другу
В чахоточной стране, где казни пахнут югом.
Где были номера, и Англии, и ангела,
тень моего пера, что грабила и лапала.
Сходились на погост, и в день рожденья сыщика
мы поднимали тост за лучшего могильщика.
И шебуршала знать, когда нас запрещали
в такие годы брать. Мороз по завещанью,
стеклянная пора, где глух топор и сторож,
где в белый лоб дыра, где двух дорог не стоишь.
Где вам жандармы шлют гнилой позор допросов.
Где всем поэтам шьют дела косым откосом.
Где узнают карниз по луже с кровью медленной
полуслепых кулис... Там скрылся всадник медный.
Где девки, купола, где чокнутое облако...
Россия, как спала? С утра, наверно, робко вам?!
И щами не щемит во рту народовольца,
и брежжит динамит, и револьвер готовится.
Горбатая Москва Россия зубы скалит.
Копеечной свечой чадят ее секреты.
Печоркин горячо напишет с того света.
Ворую чью-то грусть, встречаю чью-то лесть.
Белеющая Русь, я твой порожний рейс!
Толпа, толпа, толпа, среди бровей поройся.
Не дура та губа на бронзовом морозе!
О, если б был пароль для тех ночей начальных,
то тот пароль - мозоль. Храни меня, отчаянный!
Как снятие с креста, судьба моя печальная,
Храни меня, звезда, счастливая, случайная!



*  *  *

Жизнь - это наслаждение погоста,
грубый дом дыма,
где ласточка поседевшей головою бьется
в преисподней твоего мундира.

Жизнь - это потный лоб Микеланджело.
Жизнь  -  это перевод с немецкого.
Сколько хрусталя серебряные глаза нажили?
Сколько пощечин накопили щечки прелестные?

Я буду стреляться вторым за наместником
сего монастыря, то есть тела,
когда твоя душа слезою занавесится,
а руки побелеют белее мела.

Из всего прошлого века выбрали лишь меня.
Из других - Разина струги, чифирь Пугачева.
Небо желает дать ремня.
Небо - мой тулуп, дородный, парчовый.

Раскаленный кусок золота, молодая поэтесса - тоска,
Четыре мужика за ведром водки...
Жизнь - это красная прорубь у виска
каретою раздавленной кокотки.

Я не плачу, что наводнение в Венеции,
и на венских стульях моих ушей
лежит грандиозная библия моего величия
и теплые карандаши. Темные карандаши всегда Богу по душе.

Богу по душе с каким-нибудь малым
по голубым распятиям моих вен,
где, словно Пушкин, кровь ругается матом
сквозь белое мясо всех моих белых поэм!




*  *  *

Моя свеча, ну как тебе горится?
Вязанья пса на исповедь костей.
Пусть кровь покажет, где моя граница.
Пусть кровь подскажет, где моя постель.

Моя свеча, ну как тебе теряется?
Не слезы это - вишни карие.
И я словоохотлив, как терраса,
в цветные стекла жду цветные камни.

В саду прохладно, как в библиотеке.
В библиотеке сладко, как в саду...
И кодеин расплачется в аптеке,
как Троцкий в восемнадцатом году.

Ждите палых колен,
ждите копоть солдат
и крамольных карет,
и опять баррикад.

Ждите скорых цепей
по острогам шута,
ждите новых царей,
словно мясо со льда,

возвращение вспять,
ждите свой аллилуй,
ждите желтую знать
и задумчивых пуль.

Ждите струн или стыд
на подземном пиру,
потому, что просты
и охаять придут.

Потому, что налив в ваши глотки вина,
я  -  стеклянный нарыв
на ливрее лгуна.

И меня не возьмет
ни серебряный рубль,
ни нашествие нот,
ни развалины рук.

Я и сам музыкант.
Ждите просто меня
так, как ждет мужика
лоск и ржанье коня.

Не со мною - так раб.
Не с женою - так ладь.
Ждите троицу баб,
смех, березы лежать.

Никуда не сбежать,
если губы кричат.
Ты навеки свежа,
как колдунья-свеча.

О, откуда мне знать
чудо, чарочка рек?
Если волосы взять,
то светло на дворе!



МОЛИТВА

Моя звезда, не тай, не тай,
Моя звезда — мы веселимся.
Моя звезда, не дай, не дай
Напиться или застрелиться.

Как хорошо, что мы вдвоем,
Как хорошо, что мы горбаты
Пред Богом, а перед царем
Как хорошо, что мы крылаты.

Нас скосят, но не за царя —
За чьи-то старые молебны,
Когда, ресницы опаля,
За пазуху летит комета.

Моя звезда, не тай, не тай,
Не будь кометой той задета
Лишь потому, что сотню тайн
Хранят закаты и рассветы.

Мы под одною кофтой ждем
Нерукотворного причастья
И задыхаемся копьем,
Когда дожди идут нечасто.

Моя звезда — моя глава,
Любовница, когда на плахе,
Я знаю смертные рубахи,
Крахмаленные рукава.

И все равно, и все равно,
Ад пережив тугими нервами,
Да здравствует твое вино,
Что льется в половине первого.

Да здравствуют твои глаза,
Твои цветы полупечальные,
Да здравствует слепой азарт
Смеяться счастью за плечами.

Моя звезда, не тай, не тай,
Мы нашумели, как гостинцы,
И если не напишем — Рай,
Нам это Богом не простится.



НАПИСАНО В ПЕТЕРБУРГЕ

А если лошадь, то подковы,
что брюзжат сырью и сиренью,
что рубят тишину под корень
неисправимо и серебряно.

Как будто Царское Село,
как будто снег промотан мартом,
еще лицо не рассвело,
но пахнет музыкой и матом.

Целуюсь с проходным двором,
справляю именины вора,
сшибаю мысли, как ворон,
у губ багрового забора.

Мой день страданьем убелен
и под чужую грусть разделан.
Я умилен, как Гумилев,
за три минуты до расстрела.

О, как напрасно я прождал
пасхальный почерк телеграммы.
Мой мозг струится, как Кронштадт,
а крови мало... слышишь, мама?

Откуда начинает грусть?
орут стрелки с какого бока?
когда вовсю пылает Русь,
и Бог гостит в усадьбе Блока?

Когда с дороги перед вишнями
Ушедших лет, ослепших лет
совсем сгорают передвижники
и есть они, как будто нет!

Не попрошайка я, не нищенка,
прибитая злосчастной верой,
а Петербург, в котором сыщики
и под подушкой револьверы.

Мой первый выстрел не угадан,
и смерть напрасно ждет свиданья.
Я заколдован, я укатан
санями золотой Цветаевой.

Марина! Ты меня морила,
но я остался жив и цел.
Ф где твой белый офицер
с морошкой молодой молитвы?

Марина! Слышишь, звезды спят,
и не поцеловать досадно,
и марту храп до самых пят,
и ты, как храм, до слез до самых.

Марина! Ты опять не роздана.
Ах, у эпох. как растерях,
поэзия - всегда Морозова
до плахи и монастыря!

Ее преследуют собаки,
ее в тюрьме гноит тоска.
Гори, как протопоп Аввакум,
бурли - бурлючая Москва.

А рядом, тихим звоном шаркая,
как будто бы из-за кулис,
снимают колокольни шапки,
приветствуя социализм!




СТИХОТВОРЕНИЕ О БРОШЕННОЙ ПОЭМЕ

Эта женщина не дописана,
Эта женщина не долатана,
Этой женщине не до бисера,
А до губ моих — Ада адова.
Этой женщине — только месяцы,
да и то совсем непорочные.
Пусть слова ее не ременятся,
Не скрипят зубами молочными.
Вот сидит она, непричастная,
Непричесанная, ей без надобности,
И рука ее не при часиках,
И лицо ее не при радости.
Как ей хмурится, как ей горбится,
Непрочитанной, обездоленной.
Вся душа ее в белой горнице,
Ну а горница недостроена.
Вот и все дела, мама-вишенка,
Вот такие вот, непригожие.
Почему она просто — лишенка,
Ни гостиная, ни прихожая?
Что мне делать с ней, отлюбившему,
Отходившему к бабам легкого?
Подарить на грудь бусы лишние,
Навести румян неба лётного?
Ничего-то в ней не раскается,
Ничего-то в ней не разбудится.
Отвернет лицо, сгонит пальцы,
Незнакомо-страшно напудрится.
Я приеду к ней как-то пьяненьким,
Завалюсь во двор, стану окна бить,
А в моем пальто кулек пряников,
А потом еще — что жевать и пить.
Выходи, скажу, девка подлая,
Говорить хочу все, что на сердце.
А она в ответ: «Ты не подлинный,
А ты вали к другой, а то хватится!»
И опять закат с витра черного,
И опять рассвет мира нового.
Синий снег да снег, только в чем-то мы
Виноваты все, невиновные.
Я иду домой, словно в озере,
Карасем иду из мошны.
Сколько женщин мы к черту бросили —
Скольким сами мы не нужны!
Эта женщина с кожей тоненькой,
Этой женщине из изгнания
Будет гроб стоять в пятом томике
Неизвестного мне издания.
Я иду домой, не юлю,
Пять лягавых я наколол.
Мир обидели, как юлу, —
Завели, забыв, на кого.

11 ноября 1964



ОСЕНЬ
(масло)
                          Владимиру Алейникову

Здравствуй, осень, — нотный гроб,
Желтый дом моей печали.
Умер я — иди свечами.
Здравствуй, осень, — новый грот.

Если гвозди есть у баб,
Пусть забьют, авось осилят.
Перестать ронять губам
То, что в вербах износили.

Этот вечер мне не брат,
Если даже в дом не принял.
Этот вечер мне не брать
За узду седого ливня.

Переставшие пленять
Перестраивают горе...
Дайте синего коня
На оранжевое поле!

Дайте небо головы
В изразцовые коленца,
Дайте капельку повыть
Молодой осине сердца!

Умер я, сентябрь мой,
Ты возьми меня в обложку.
Под восторженной землей
Пусть горит мое окошко.

1964



НОЧЬ

У меня волосы — бас
До прихода святых верст,
И за пазухой вербных глаз —
Серебро, серебро слез.

По ночам, по ночам — Бах
Над котомками и кроватями,
Золотым табуном пах,
Богоматерью, Богоматерью.

Бога, мама, привел опять
Наш скелетик-невропатолог.
Из ненайденного портного
Вышел Бог — журавли спят.

Спрячу голову в два крыла,
Лебединую песнь докашляю.
Ты, поэзия, довела,
Донесла на руках до Кащенко!

Май 1964



СЕРЫЙ КОНЬ

Я беру кривоногое лето коня,
Как горбушку беру, только кончится вздох,
Белый пруд твоих рук очень хочет меня,
Ну а вечер и Бог, ну а вечер и Бог?

Знаю я, что меня берегут на потом
И в прихожих, где чахло целуются свечи,
Оставляют меня гениальным пальто,
Выгребая всю мелочь, которую не в чем.

Я стою посреди анекдотов и ласк,
Только окрик слетит, только ревность притухнет,
Серый конь моих глаз, серый конь моих глаз,
Кто-то влюбится в вас и овес напридумает.

Только ты им не верь и не трогай с крыльца
В тихий, траурный дворик «люблю»,
Ведь на медные деньги чужого лица
Даже грусть я тебе не куплю.

Осыпаются руки, идут по домам,
Низкорослые песни поют,
Люди сходят с ума, люди сходят с ума,
Но коней за собой не ведут.

Снова лес обо мне, называет купцом,
Говорит, что смешон и скуласт,
Но стоит, как свеча, над убитым лицом
Серый конь, серый конь моих глаз.

Я беру кривоногое лето коня.
Как он плох, как он плох, как он плох!
Белый пруд твоих рук не желает понять —
Ну а Бог?
Ну а Бог?
Ну а Бог?

Осень 1964



БАНДЕРОЛЬ СВЯЩЕННО ЛЮБИМОМУ

                         Александру Галичу

Молись, гусар, пока крылечко алое,
сверкай и пой на кляче вороной,
пока тебя седые девки балуют
и пьяный нож обходит стороной.

Молись, гусар, отныне и присно,
на табакерке сердце выводи,
и пусть тебя похлопает отчизна
святым прикладом по святой груди.

Молись, гусар, за бочками, бачками
на веер карт намечены дуэли,
да облака давно на вас начхали,
пока вы там дымили и дурели.

Молись, гусар! Уже кареты поданы.
Молись, гусар! Уже устали чваниться.
Гарцуют кони, и на бабах проданных
любовь твоя загубленная кается.

Молись гусар! Во имя прошлых девок,
во имя Слова, что тобой оставлено,
и может быть твое шальное тело
в каких-нибудь губерниях состарится.

Молись, гусар, пока сады не поняли.
Молись, гусар, пока стрельцы не лаются,
ведь где-нибудь подкрасит губы молния,
чтобы тебе при случае понравиться.

И только тень, и только пепел, пепел,
паленый конь, и лишь грачи судачат.
И только вздрогнет грязно-медный гребень...
А снявши голову по волосам не плачут!




ВАЛЬС НА СОБСТВЕННЫХ КОСТЯХ

...И когда голова моя ляжет,
и когда моя слава закружит
в знаменитые царские кражи,
я займу знаменитые души.

Сигареты мои не теряй,
а лови в голубые отели
золотые грехи бытия
и бумажные деньги метели.

Пусть забудется шрам на губе,
пусть зеленые девки смеются,
пусть на нашей свободной судьбе
и свободные песни ведутся.

И когда черновик у воды
не захочет признаньем напиться,
никакие на свете сады
не закажут нам свежие лица.

Я пажом опояшу печаль
и в жаргоны с народом полезу,
и за мною заходит свеча,
и за мною шныряют повесы

В табакерке последней возьми
вензель черного дыма и дамы.
И краснеют князья, лишь коснись
их колец, улыбавшихся даром.

Этот замок за мной недалек.
Прихлебатели пики поднимут.
Словно гном пробежит уголек,
рассмеется усадьба под ливнем.

Не попросят глоточка беды
горбуны, головастики знати,
и синяк у могильной плиты
афоризм тишины не захватит.

А когда голова моя ляжет,
и когда моя слава закружит,
лебединые мысли запляшут,
лебединые руки закружат!




ПЕРИСТЫЙ ПЕРСТЕНЬ

Этой осенью голою,
где хотите, в лесу ли, в подвале,
разменяйте мне голову,
чтобы дорого не давали.

И пробейте в спине мне,
как в копилке, глухое отверстие,
чтоб туда зазвенели
ваши взгляды и взгляды ответственные.

За глаза покупаю
книжки самые длинные.
Баба будет любая,
пару черных подкину ей.

За таки очень ласковое
шефу с рожею каменной
я с презреньем выбрасываю
голубые да карие.

Ах, копилушка-спинушка,
самобранная скатерть,
мне с серебряной выдержкой
лет пяти еще хватит.

За глаза ли зеленые
бью зеленые рюмки,
а на сердце влюбленные
все в слезах от разлуки.

Чтоб не сдохнуть мне с голоду,
еще раз повторяю,
разменяйте мне голову,
или зря потеряю!



МОНОЛОГ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА

И мир мной покинут,
и пики козыри,
и когда надо мной проституток, бродяг и уродов полки -
не пикнут кости

И Цветаева материлась, дура,
и губной помадой шваль меня питала...
Ах, какая же мура - цитаты МУРа,
и моя петля на шее у гитары.

И мурашки ползут,
ад чечетки...
Я не барс, а барсук,
очи черные.

Глубже, глаже стая лис.
Шлепал галстук...
Галя...Галя...Галя, брысь!
Очи гаснут.

Снег на зло и на золу
мыслей ваших.
Что-то выпить не зовут,
бляди крашеные.

Дай мне тонких сигарет,
Бениславская,
на тот свет, да на совет,
хоть без ласки он.

Маринованной шпаной
в мясе листьев
принимаю ваш большой
шальной выстрел.

Речей и свечей нечто...
Неплохо бы помириться,
О, разве нужна вечность,
чтобы опохмелиться?!



*  *  *

Разорвали меня пополам
Проходимцы и купола,
И, растраченный догола,
Я уже ничего не сыграю
На гитаре своей - Бордо,
Где натянуты волосы Музы,
И ныряют с моих бортов,
Словно с башни с тяжелым грузом,
Обнаженные, без порток,
Мысли - светлые карапузы...
Я иду поперек волны,
И от груза трещит спина,
Нет ни берега, ни жены,
Только тень того пацана,
Что нырнул с меня глубоко
И не выплыл, совсем пропал...
А писал стихи так легко,
Словно в речке коня купал!..

         1982


*  *  *

Как поминали меня -
Я уж не помню и рад ли?
Пили три ночи и дня
Эти беспутные капли.
Как хоронили меня -
Помню, что солнце - как льдинка...
Осень, шуршанье кляня,
Шла в не подбитых ботинках,
За подбородок взяла
Тихо и благословенно,
Лоб мой лучом обвила

Алым, как вскрытая вена,
Слезы сбежали с осин

На синяки под глазами -
Я никого не спросил,
Ангелы все рассказали...
Луч уходящего дня
Скрыла морошка сырая,
Как вспоминают меня -
Этого я не узнаю!

1977



* * *

Я родился с неизвестною звездой.
По России синей силой моросило.
Ты, История, не охай и не вздорь,
              б ы л о !

Я родился там, где ноют про тоску
под заплывшими глазами у иконы,
там, где в царстве босяков и потаскух
восходила моя Царская корона.

Я родился,
          догорали два угла,
и печально перезванивались Главы,
и держали наготове два пера,
две надежды, две жены и две державы!

1960 (Школьные коридоры) - 1963

 

* * *
		 
Вербую вербную неделю.
Быть Храму!
Медовым рощам и медведям
бить храпом.
И уходить от топоров, от пил,
где я тоску сырых болот отпил,

где я отведал злость и грусть,
узнал по тишине холеной,
что каждая лягушка - Русь
со сбитой, золотой короной!
 


* * *
		 
Вода холодная и сонная
с застывшим ликом легких лип,
густые брови леса сломаны,
пошли и вновь и вкривь и в всхлип.       
Уснули ели в платьях мартовских,
и, не жалея ни о чем,
вор-ветер их шарфы утаскивал,
чтобы припрятать под парчой.

А рядом та же все Москва-река,
да лес, да пара рыжих кос,
да вечер, тот, что зубы скалит мне
стволами белыми берез.
 


Осколки детства
		 
Наш тротуар в морщинах-трещинах,
избитый вдоволь каблуками.
Он шумных улиц руки скрещивает - 
большие, твердые, как камни.
Он постарел и сильно вылинял,
от времени неровным сделавшись,
он стал альбомом первых линий
голубоглазых, хрупких девочек.
Шли дни и годы, камень старый
не может под дождем согреться,
не может он стучать заставить
свое исписанное сердце.
Мне страшно, что, листву ворочая
и спрятав по карманам булки,
придут жестокие рабочие
и ломом разобьют рисунки.
Что с безразличием усталым
они девчонок не поймут,
на синих спинах самосвалы
осколки детства увезут!

 

Припадок 

Как просто - под простынь,
забыться и сжаться
и, ночью напившись трезвонной,
скулить под звездою остывшим и жалким
и перегрустившим Трезором.
Не вылит, не роздан
ни милям, ни звездам.
Один, один-одинешенек,
тоска-потаскуха в худой одежонке,
ну разве, тоска, отдерешь тебя?
Слезятся глаза, полоненные в Август,
холодные, грустные шарики.
Не нужно, не нужно, чтоб сердце ошарили,
накинув ошейник, ожарили!
Как мальчик тот слушает,
маленький, слушает
музыку озябших шаманов,
весна моя сукина, стылая, сущая,
дай звезд мальчугану в шарманку.
На грязь не косись, занеси все сиренями,
у Истин босых ведь скучнеем, сыреем мы.
И милому мальчику с пьяной звездой
сквозь зубы процеживаем - "Все вздор".
И мальчик уходит на ливни, на линии.
Идет по наитию, бредет по-наивному,
Скучнеет, тучнеет и душною тушею
свои же стихи он отчаяньем душит
у черновиков на чернейшей перине,
берите его, скомороха, берите.
Хватайте, охайте! Ведь нужно нам всем расти - 
из розовой пошлости и садиков Серости.

Прожить - значит спеть.
Только раз, только раз!
Чтоб песню подпели и к сердцу подшили,
под блудные бубны и бешеный пляс
прожить - значит спеть,
не солгать, не сфальшивить!

Не будет пусть мальчика жадного, жалкого,
и жала - бутылок и бытца.
Но кто-то: как просто - под простынь
и сжаться, забыться!
 


* * *
		 
Прикушен калиткой,
о, милая, мят.
Припухшей каликой
меня не следят.
А красят ладони,
а ходят стволы.
Без боли, без боли,
без боли стары.
Я - первый проселок,
любимая - сушь.
С простуженных елок
не вывести тушь.
И с наглого неба
не спросишь лица.
Полжизни у хлеба
двухтомник листать.
Меня прогоняют,
освистан листвой.
Я брови меняю
у строчки не той.
Взываю к Успенью
сквозь галочий шум.
Заброшенным пеньем
поэтов тушу.

Прощай, моя тоненькая!
За совесть и страх
печатаюсь только
на ваших губах!

Весна, 1965

 

* * *
		 
Мой жребий свят,
а край мой - стыд.
Он недоверчивее жала.
Над позвоночником версты
румянец не зовут пожаром!
Крои, как Церковь на крови.
Смешные мальчики-купавы,
мы сами пасынки твои
и летописцы без управы.
И бровь нам лед,
и кровь нам лед.
О, не зовитесь бабы алыми.
Кто любит, никогда не бьет,
Кто губит, никогда не балует!
Еще не выпита рука,
я с проституткой-промокашкой.
Мы оставляем на пока
все несерьезные рубашки.
Нам пить, как черное "Пусти!",
и в этот миг,
седой и малый,
нам не до Родины в горсти,
                       нам не до мамы!

Май-июнь, 1965 

 

В музее

Тетрадь в сафьяновой обложке,
в шкафу - серебряные ложки
да полустертый портсигар,
да свечки старенькой нагар,
той, что стояла на окошке
в ту ночь, когда все серы кошки, - 
вот что осталось нам от бар - 
чубук с янтарным мундштуком,
портрет с каким-то мужиком
да канапе, обито кожей,
невинной, словно день погожий,
ружье, ореховое ложе
и мебель, только подороже.

А вдруг сидел на этом кресле
полковник царский Павел Пестель.
А этот стул передвигал
Волконский, храбрый генерал.
А вдруг под гибельные речи
свеча горела недалече,
как бы прислушиваясь, вдруг
они курили сей чубук,
и, может, пальцы генерала
постукивали портсигаром.
Что ж, это кажется возможным
(по мыслям истинно-острожным,
по их геройским именам),
не все навек уходит с прошлым.
"Не трогать" или "осторожно",
как память, что от них - и к нам.
По стенкам разные портреты - 
все лейб-гусары да корнеты.
Или убитые поэты,
всегда с грехом да пополам.
Скрипят вощеные паркеты,
вверх дулом смотрят пистолеты.
О, в эти ангельские Леты
ходить бы с маменькою в храм.
Ноябрь. В музее чисто, чисто.
Но я рисую декабриста.
Лукавый взгляд, высокий лоб.
А пальцы, словно бы артиста,
"тропининского гитариста",
что молодым упал в сугроб.
Ах, что ж вы пили, да не пели.
Пощуривались на зарю.
Поеживались на шинели
и первый выстрел проглядели,
а первый выстрел был - царю!
Шурша страницами метели,
прочтите заповедь свою.

Тетрадь в сафьяновой обложке - 
дам нарисованные ножки
и посвященный им сонет.
Но кто сквозь кляксы, словно крошки,
здесь нацарапал лапой кошки,
"что без свободы счастья нет"?
Кто б ни был, знаю - он поэт,
как первый снег, что свеж и чист - 
ребенок или декабрист?

2-3 ноября, 1980

 

* * *
		 
Я родился, чтобы пропеть,
отзвенеть на ветру осиной.
Я родился, чтобы терпеть
смех твой звонкий и свет твой синий.
Я родился, чтобы понять
век погромный и миг наш краткий.
Я влюбился, чтобы обнять
мир огромный и стан твой сладкий,
виноградную гроздь сломать,
гвоздь погнуть и шагнуть в бессмертье.
Я родился, чтобы с ума
вас свести, как рисунок с меди.
И вдали черешневых глаз,
звездам преданный, как собака,
я родился, чтобы хоть раз
на груди у счастья заплакать.
В этом зеркале - небеса.
В небесах - золотая тайна.
Тайна в том, что я написал,
ведь родился я неслучайно.

 
                            


   * * *

   Ну а в пятницу, и в пять, всего верней,
   Я, Россия, при честном народе
   Грохнусь пред тобою на колени!
   Там где кровь и все лицо воротит.

   Если есть чеснок, он есть и в ангеле.
   Ангел - это ты и Модильяни!
   На меня прищурилось Евангелье
   Всеми ста апостолов Деяньями.

   Раздевайся, Вера. Это ночь!
   Раздевайся. Это лишь начало!
   Ведь Россия! Не жена, не дочь.
   Ты напрасно на меня кричала...




ПАЛИТРА СКОРБИ

Я  провел свою юность по сумасшедшим домам
где меня не смогли удавить, разрубить  пополам
где меня не смогли удивить... ну а значит, мадам
я на мертвой бумаге живые слова не продам
И  не вылечит тень на горе и не высветлит храм
на пергамент старушечьих щек оплывает свеча...
я не верю цветам продающим  себя ни на грамм
как не верят в пощаду холодные губы меча!




БЛАГОДАРЮ 
                           Веронике Лашковой

Благодарю за то, что я сидел в тюрьме
благодарю за то, что шлялся в желтом доме
благодарю за то, что жил среди теней
и тени не мечтали о надгробье.
Благодарю за свет за пазухой иглы.
благодарю погост и продавщицу
за то, что я без паюсной икры
смогу еще полвека протащиться.
Благодарю за белизну костей
благодарю за розовые снасти
благодарю бессмертную  постель
благодарю бессмысленные  страсти.
Благодарю за серые глаза
благодарю любовницу  и рюмку
благодарю за то, что образа
баюкали твою  любую  юбку.
Благодарю оранжевый  живот
своей судьбы и хлеб ночного бреда.
Благодарю... всех тех, кто не живет
и тех кто под землею будет предан.
Благодарю потерянных  друзей
и хруст звезды, и неповиновенье
...благодарю свой будущий музей
благодарю последнее мгновенье!



ЛЮБИМОЙ  ВМЕСТО ОПРАВДАНИЯ

Еще  и губ не выносили,
но кашляли в платок тайком.
Мы  пол-России износили
колоколами отпоем.
На наши  тихие молебны
ареста сладкий перезвон,
как мальчики смеются нервы
и крутят желтый горизонт.
Креститесь долгими руками
пока подраненные злят,
пока вам весело на камне
с тревожным  именем - Земля.
Туда, где сад отпустит ногти
всех роз своих... уйдешь и ты,
у каждой родины  в блокноте
разлук кровавые бинты.
О, позолоченная память
над позвоночником  коня.
Я у собора под глазами,
ты под глазами у меня.
Наверное я Богом спрошен
с той парты, где хрустален взгляд
Мы  на любимых  руки крошим,
а сами принимаем яд.
Но  что нам делать до обедни,
когда и парус не распят
...когда, как долечки, отдельно
по жутким  слободам казнят?
У бабушки  моей зимы
нашлись зеленые погоны,
по горло мне любовь  страны,
до лампочки ее погода.
Меня  прошло  совсем немного.
Ах, все равно я выйду ...за
там начинают  звезды трогать
там начинаются ГЛАЗА!!!



АКВАРЕЛЬ СЕРДЦАМ НЕВИННЫМ

Души  безумной рваные коленки.
Что Фауст приземлиться ли слезам
чтоб запечатать теплые конверты,
где дышит молоком  моя Рязань?
Какой бы  смертью нас ни занесло
в такие отдаленные селенья
мы  души собираем, что шальнее
и обучаем нашим  ремеслом.
Какой испуг страною нынче  правит?
Кто князь, кто оскандалил в облаках
закушенные губы наших  правил,
и пьяную  надменность в кабаках?
Кто там решил, что я от сладкой жизни
на ветреной петле уже женат?
Что стал я непригожим или лишним
на той земле, где видел стыд и блат?
А на Руси такая благодать -
Царь-пушка на  Царь-колокол глазеет
метель мою любимую  лелеет
к Антихристу в трамвае едет блядь,
и сердце бьется глупеньким трофеем
уставшим  вопрошать и бастовать...
А на Руси такая благодать!
А мы  смеемся - старые игрушки
и кружится Москва, как та пластинка,
где колокол плевать хотел на пушки,
а на царя ему и так простится.
Мы  кажем зубы Рождеством  с крестами,
но замечаем с болью, может юношеской
что люди и молиться перестали,
где был собор, там новые конюшни.
Да, что там говорить,
и конь уж редок там...
железные животные  колдуют,
и в бойню превратили лучший храм,
в бассейн там превратили лучший храм,
и дети сатаны вовсю ликуют.
За выбитые зубы просят хлеб,
уроды хлеб шакалят за уродство,
а каждый смерд и нищ  и наг и слеп,
глазок тюремный превратили в солнце.
Они  уже на небо не глядят,
для них и небу негде ставить пробу,
О, где же ты, который был распят?!
по-моему твой час настал и пробил.
Но  шмон  идет по всем твоим краям,
они еще  успеют, да успеют
всех лучших потерять как якоря
в сырую  землю, в самый час успенья.
Подпольные правительства - тоски
и основоположники  - печали
откроют  правду ржавыми ключами,
где гении шумят как колоски
и пожимают  робкими  плечами.
Вот так страна, какого ж я рожна,
...чужой женою с четвертинкой водки,
спешит напиться, а когда волна -
упасть на дно моей безумной лодки.
И требовать ромашек, да венков...
клятв... будто пирамид в пустыне,
но до любви, конечно, далеко...
хозяева угрюмых псов спустили.
Цветы  не пляшут на моем лугу
и навестив потусторонни земли
она уйдет другие трогать семьи
и черной кровью кашлять на бегу.
Подайте офицерского  вина,
подайте виноградную обиду...
давайте выпьем за кусок отбитый
от колокола с именем - финал.
Пусть нас в лукавых землях проклянут,
испепелят, но лишь глаза проклюнут,
я в книгу Жизни робко загляну
и подмигнув, победоносно сплюну.
Теперь мне хоть корону, хоть колпак
...едино - что смешно, что гениально...
я лишь хотел на каждый свой кабак
обзавестись доской мемориальной!!!



ПЕРВАЯ КЛЯТВА

И буду я работать, пока горб
не наживу да и не почернею.
И буду я работать, пока горд,
что ничего на свете не имею.

Ни  пухлой той подушки мерзкой лжи,
ни жадности плясать у вас на теле,
ни доброты похваливать режим,
где хорошо лишь одному злодею.

Ни  подлости друзей оклеветать,
ни трусости лишь  одному  разбиться,
ни сладости по-бабьи лопотать,
когда приказ стреляться и молиться.

И  буду я работать словно вол,
чтоб все сложить и сжечь, что не имею.
И, как сто тысяч всех Савонарол,
кричу: "Огня! огня! сюда, немедля!"

В плаще, подбитом пылью и золой)
пойду лохматый нищий неумытый
по пепелищам родины чужой,
как тот счастливый одинокий мытарь.

И  буду я работать, пока гор
не сдвину этих трупов, что зловонят.
И  буду я в заботах, как собор,
пока все человечество зло водит

за ручку, как ребенка, и шутя
знакомую  дает ему конфету:
"Ах, Бога нет, прелестное дитя,
и Бога нам придумали  поэты!"

Но есть, есть Страшный Суд и он не ждет,
не тот, который у Буонарроти,
а тот, что и при жизни кровь с вас пьет,
по щечкам  узнает вас при народе.

Ах, что вам стыд! Немного покраснел...
Но  кровоизлияние не праздник.
Да, на врачей вам хватит при казне,
как вам хватило дров при нашей казни!

Но  буду я работать, пока гол,
чтоб с царского плеча сорвать мне шубу,
когда уже зачитан приговор,
и улыбается топор не в шутку.

Но  буду я работать до тех пор,
пока с сердец не сброшу зло и плесень.
Ах, скоро, скоро вас разбудит горн
моих  зловещих, беспощадных песен!




ДВУСТВОРЧАТЫЙ  СКЛАДЕНЬ.
XX ВЕК.
ПЕРВАЯ СТОРОНА

Церковь не умеет лететь. Не умеет летать церковь
с целою пригоршнею  музыкальных  денег.
Ну а я в тебя не умею целиться,
и всему виной - ресницы девок.

Обо мне, наверно, сложены легенды.
Пью и пьют  насмешек горьковатый пунш
анекдоты в тюрьмах, проститутки в лентах.
и шуршат  за лифчиком списки мертвых душ
                                 
Я перебинтован юными  березами
и помазан йодом солнца заходящего.
Я - однофамилец ледяных и розовых
и, быть может, тезка ландыша пропащего,

Хорошо  в телеге мне с румяной бабою,
на подол ей голову васильком забросил.
Мои  губы грешные все по лицам плавают.
как челны разбойников, собирая осень.

Я не дорожу ни ремнем, ни ревностью
и в стеклянных бусах отражаюсь траурно,
и живу за именем, словно бы за крепостью,
деревянной крепостью, где врата отравлены.

Мы  забыли проводы всех своих любимых,
ангелом хранимых и смертельно раненных,
если даже письма болью заминированы,
и на глупой марке штамп чужого рая.

Я надену маску пастуха и принца,
в лимузине старом буду пить какао,
двойнику замечу: "Лучше удавиться,
на века остаться символом кокарды".

Черновик  ли брезгует с бардаком знакомиться,
или все холодное в плен отдали водке?
Голова ли кружится сельскою околицей
там, где перевернуты и слова, и лодки?

Ладно, я умею в переулках теплиться,
золотою свечкой жить на подоконнике.
В шоколадном  платье голубая девица
соберет свидания в молодые сборники.

Я бы дал названия каждому, каждому.
Что-нибудь придумал - легкое-легкое,
пусть свиданьеведы по подвалам кашляют -
первый сборник - "Патлы", второй сборник - "Локоны".

В день рожденья совести опрокину рюмку
робкого совета, пьяного начала.
А потом родившейся на святую юбку
я пришью  загадки с ржавыми ключами.

Будет пахнуть клевером, резедой, укропом
и другими разными  травами, цветами.
Третий Рим в насмешках, Третий Рим в сугробах
и с губной помадой вымерли свиданья.

Мы  давным-давно сожгли шпаргалки смерти.
Строчат мемуары лживые  напарники.
Бросьте мне за пазуху бронзы или меди
я коплю на памятник у души на паперти!



* * *

Что ангел мой родной мне пишет?
Что Бог к моим  страданьям шьет?
Я чувствую тебя все ближе,
холодной грусти переплет.

От этой истины, ручаюсь,
с людскою ложью водку пью.
На славу царскую венчаюсь
и славы царской не люблю.

А забинтованной женою
идет Россия по холмам
церквей, засыпанных золою,
где кости с кровью пополам.

Мое  чело чеканит стужа.
Мое  перо таскает враг.
Я навожу приятный  ужас
лишь  стопкою своих бумаг.

Вас ждет Антихрист, ждет Антихрист
и чавкающим  стадом - ад.
Я умоляю  вас - окститесь,
очнитесь, и сестра, и брат!

Кто может  здесь еще молиться -
пусть молится. Иначе - плен.
И от зари и до зарницы
вы не подниметесь с колен.

И  зверь иконой будет вашей
по всей земле, по всей земле.
И  будут гарцевать по пашням
немые  всадники во мгле.

И  вашим мясом, вашим мясом
откормят трехголовых псов,
и кровью вашей, словно квасом)
зальют тюремный ваш засов.

Глаза мои бы не глядели
на вашу землю в эти дни...
Но  вот мы с ангелом летели
и плакали, что мы - одни!




ИЗ "ЗЕРКАЛЬНЫХ ОСКОЛКОВ"

О, родина, любимых не казни.
Уже давно зловещий список жирен.
Святой водою ты на них плесни,
ведь только для тебя они и жили.

А я за всех удавленничков наших,
за всех любимых, на снегу расстрелянных,
отверженные песни вам выкашливаю
и с музой музицирую раздетой.

Я - колокол озябшего пророчества
и, господа, отвечу на прощанье,
что от меня беременна псаломщица,
которая антихристом стращает.

В меня же влюблена седая ключница,
любовница тирана и начетчица.
Пока вся эта грязь с улыбкой крутится,
со смехом мой топор старинный точится.

И, тяпнув два стакана жуткой водочки,
увижу я, что продано и куплено.
Ах, не шарфы  на этой сытой сволочи,
а знак, что голова была отрублена!



* * *

Скупцы,  зловещие подонки,
кого вы ставите на полки:
какая ложь, какая грязь!
Раб после выстрела - есть князь.

Что мне в нелепой канители,
как вы построите свой храм.
Пришедший   Хам на самом деле
давно подыгрывает вам.

Какие карты будут биты,
какие развлекут молитвы,
не нам об этом тосковать.
Карета подана, бандиты,
верх поднят, наши губы квиты,
и ливню  нечего скрывать.

Я-яд   на вашем белом блюдце.
Я - тень зловещих революций,
где к стенке ставили блядей,
где красные чулочки рвутся,
где речи ангельские льются
на похороненных  детей.

Где все теперешнее сладко,
а будущее - горький щавель.
Где пахнет царская палатка
самоубийства теплым  счастьем.

И  в загорелую толпу,
как пьяный и веселый шулер,
я имя черное толкну,
которое над всеми шутит!



* * * 

Ни с того,
ни с сего
чай забыт,
         дом  забит.
Ни  с того,
         ни  с сего
слякоть волчьих молитв.
На  ограбленных - ветр.
На  загубленных - ад.
Кто там врет, что в нас свет?
Да не свет в нас, а блат!



***

Над питейным  домом
дым стоит лопатой.
Пахнет пятым томом
и солдатским матом,
и зимой сосновой
в кабаках хрустальных,
и бессмертным словом:
"Как же мы устали!"



***

Природа  плачет по тебе,
как может плакать лишь природа.
Я потерял тебя теперь,
когда лечу по небосводу

своей поэзии, где врать
уже нельзя, как солнце выкупать,
где звезды камнем не сорвать
и почерк топором  не вырубить.

Природа  плачет по тебе,
а я-то плачу по народу,
который  режет лебедей
и в казнях не находит брода.

Который ходит не дыша,
как бы дышать не запретили,
которым ни к чему душа,
как мне мои же запятые.

Природа  плачет по тебе.
Дай мне  забыть тебя, иначе -
о, сколько б смеха ни терпел
и я с природою заплачу!



***

Задыхаюсь рыдающим  небом,
бью поклоны на облаке лобном.
Пахнет черным с кислинкою хлебом.
Пахнет белым с искринкою гробом.

По садам ли гуляют по вишенным
палачи мои с острым топориком?
По сердцам ли шныряют по выжженным
две невесты мои, как две горлинки?

Молодятся молитвы  на паперти
согрешившей  души и отверженной.
Ах, с ума вы сегодня не спятите.
Спите, будете крепко утешены.

Я не верю ни черту, ни дьяволу,
и в крапиве за древней избушкой,
как невеста, зацветшая яблоня
кое-что мне шепнула на ушко.

Я поднялся к ней пьяно-оборванный,
как ромашка, от ветра покачиваясь.
И как будто держали за горло,
я прослушал все то, что назначено.

И  сказала она удивительно,
кротко, просто, а значит искусно:
то, что стал я писать ослепительно,
то, что стал я так пить, это грустно.
То, что стал я хулой темных всадников,
то, что стал я хвалой падших ангелов,
что пьют водку и в светле, и затемно,
и шабят  "Беломор" в мокрых  валенках.

И на плечи дала мне огромного
ослепительно-вещего ворона.
Он  в глаза посмотрел мне холодные,
а потом повернулся в ту сторону,

где стояла босая и белая,
майским  градом еще не убитая
и весна, и любовь моя первая
со своими немыми  молитвами.

Вся в слезах и как будто в наручниках
кисти рук у нее перевязаны,
со своими подругами лучшими,
со своими лучистыми сказками.

Нет, они от меня не шарахались,
а стояли в молчании скорбном,
как невесты царя, что с шалавами,
с шалопаями  встретятся скоро.

На плечах моих ворон  не каркнет,
на устах моих слово не вздрогнет,
и летит голова моя камнем
к их стопам, где слезами намокнет.

Сохрани и помилуй  мя, Боже!
Сокруши  сатану в моем сердце.
Неужели удел мне положен
там, у печки, с антихристом греться?

Сохрани  и помилуй мя, Дева
и Пречистая Богоматерь!
Пока  губится бренное тело,
пусть души моей смерть не захватит.

Сохрани и помилуй  в восторгах
меня, грешного нынче и грязного,
под холодной звездою Востока
и с глазами еще не завязанными.

Мы  повержены, но не повешены.
Мы  придушены, но не потушены.
И словами мы  светимся теми же,
что на белых хоругвях разбужены.

Помяни  нас в Свое Воскресение,
где разбитой звездой восклицания,
где и пьяный-то замер Есенин,
все свиданья со мной отрицая.

Пусть хоть был он и мотом, и вором,
все равно мы покрепче той свары.
Все равно мы повыше той своры.
Все равно мы позвонче той славы.

Соловьев на знаменах не надо
вышивать. Выживать нам  придется,
как обрубленным яблоням  сада,
как загубленным ядом колодцам.

И  пока не погасло светило
наших  дней) обагренных скандалом,
ничего нас с тобой не смутило,
ничего нас с тобой не судило,
да и слово сиять не устало.

Разлучить нас с тобою нелепо,
муза, муза! В малиновом платье
ты - Мария Стюарт, и на этом
все же вышьем  мы царскою  гладью)

что концы наши  в наших истоках
и что нет отреченья и страха.
Каждый  стих наш - преступной листовкой.
за которой костер или плаха!

Пусть бывает нам больно и плохо,
не впервой нам такие браслеты.
И  зимой собираем по крохам
нашей юности  знойное лето.

Что же скажет угрюмый мой ворон?!
Ничего. Просто гость и не больше.
Ничего. Просто дикая фора
слова, жившего дальше и дольше.

Вот и все, да и тайн больше нету.
Музы, музы) покатим на дачу.
Задыхаясь рыдающим   небом,
о себе я уже не заплачу!



***

Я с тем еще здоровьем
в Христе немного пьяный,
я - тень его дороги,
но юный  или рьяный.

Опальными  устами
прошу  посторониться
тем буквам, что устали
из-за меня давиться,

Я - стон крещеных  дудок
и щеки  благовеста...
и знойной  злостью блуда
меня хранят невесты.

Не весть ли этот листик,
что все известно грусти
акростих, словно крестик
гулять меня отпустит.

И  только черный узел
бежит к молочной  шее...
печаль, как водка с гуся
с меня снимает шелест.

С меня  снимают маску,
звенит разлуки мускул.
Прости  меня за ласку,
прости за то, что русский.

Россия иль Расея,
алмаз или агат...
Прости, что  не расстрелян
и до сих пор  не гад!




НАКАНУНЕ

Я помолился голубейшим  ликам
о том, что скоро побелеет локон,
и смерти испугается свеча,
узнав, как тают по священным книгам
ученики любимейшие  Бога.
И в тюрьмах сыновья его мычат
и в небесах непоправимо пьяных
и в небесах непоправимо пленных
я таинство последнее узнал -
о том, как люди поздно, или рано
начнут, вскрывая ангельские вены
выпрашивать  прощение  у зла.
Заплачет камень, затвердеет поддень,
и шар  земной, похожий на золу...
заставит повторить великий подвиг
того, кого в стихах не назову.
И род  людской, себя продавший трижды,
освобожденный  только в облаках
благословит виновника сей тризны
и собственную кровь нальет в бокал.
Сощурив  глаз оранжевый, заря
скользнет по леденящим скользким спискам
и на ремне последнего Царя
к нам приведут слепого василиска.
По всей земле предчувствую костры,
в заборах человеческие кости,
и на церквях нс русские кресты,
а свастику отчаянья и злости.
И паюсной  икрой толпа лежит...
и по сигналу можно только хлопать,
мильоны  их, но ни одной души,
и проповедь свою читает робот.




***

Когда румяный  мой ребенок
хрустальной ночью плачет зря
в глазах любимо-утомленных
читаю рукопись царя.
Когда коробит лепрозорий
перчатки Пушкина  в аду,
я вдохновенье как мозоли
на сердце сладостное жду.
Ликуй, заснеженная память,
сверкай, изнеженная плеть...
я покажу, как разум плавить,
я докажу, как душу греть.
Печальники, упрямцы, ...чьи мы?
кто нас хранить заставил Свет?
Когда и вечность вышла чином
и звезды - выслугою лет.
От этой роли замираю,
суфлер убит, а плакать день.
У свечки тихо занимаю
Шекспира  сгорбленную тень.
Меня  пугает эта Слава
и черный локон запятой,
прости, железная держава,
что притворилась - золотой.
Побольше  бы твоих пророков
расстреливали на снегу,
вы запретили веру в Бога
надеждою на пять секунд.
Любовь вы к рельсам приковали,
поэтов в тундру увели
зевая, опубликовали -
...какие розы отцвели.
Потом  узнали сколько стоит
берез пытаемая кровь,
услышали как гений стонет
(любимая, не прекословь).
Как гордость нации моей
петлю и пулю принимает,
слезами всех семи морей
Россия это понимает!
Схватились за голову вы
но было поздно поздно поздно...
оставьте плакальщицам выть
...как хороши-то были розы!
Да, после смерти можно брать
любое  легкое творенье...
но  правды вам не миновать,
не скрыть от мира преступленье.
Не  важно, кто пророк, кто праведник,
чьи губы до сих пор в крови,
вы  маскируете под памятник
убийства гнусные свои.
Вас не спасет доска из мрамора
мемориальная тоска,
лишь потому, что вы из мрака
из сатанинского куска!
Все нами пройдено и понято
мораль сей басни такова -
пока тебя ласкает родина
ты можешь  петь и токовать.
Но лишь придет пора охоты
лети... и крыльев не жалей -
плюс кровь... объявлена погода
в капканах плачет соловей.
И трусов суховей в Поволжье,
и град убийств в моем Полесье
...но даже смерть идет порожняя
от сердца, где царит поэзия.
Она поражена, положим,
она попутала, ошиблась.
...на погоревшую похожа
молила хлеба и божилась
не приходить ко мне до времени
моих исполненных желаний,
плевать на давку и давления,
предчувствия... переживания.
Плевать на 80 пыток,
плевать на 800 костров,
на 8000 всех убитых
и в 80 тыщ, - острог.
Плевать на милое блаженство,
когда скандалит Божество.
Жизнь - родственница с грустью
                    женской,
но братьев все же большинство.
Из них любимейшими  понят
как самый младший из троих
не забывай, заметит Подвиг
Талант добавит, лишь - Твори!

Но если вас измучит тайна
и любопытство грудь прожжет,
скажу одно - за дальней далью
меня четвертый тайный ждет!!!



***

Мне  бы только лист и свет,
мне бы  только свет и лист,
неба на семнадцать лет,
хлеба на полночный вист.
Редких обмороков  рвань,
рифмой  роковую связь,
чтоб она, лесная лань,
всех наказов слушалась.
Ножницы,  чтоб розы стричь,
финку, чтобы в душу лезть,
и ресниц опальных - бич,
и в чернильных пятнах - месть.
Марку  на слепой конверт,
синий ящик  в переулке,
где колотятся ко мне
письма пухлые, как булки.
Смехом  выпрошенный  йод
и под правым  глазом - шрам...
Остальное заживет,
пошевеливайся сам.
А еще хочу снежок
неизвестной дамы в спину,
а еще хочу флажок
красный лишь  наполовину.
Больше нечего желать.
Я - домашнее  заданье,
обо мне переживать -
в августе брести садами.
Не  взошел еще горнист
молодых моих  ошибок.
Ты  не горбись, а гордись,
что злодейского пошива.
Но  зевает чья-то тень,
и за пазухой ее
нашей славы лютый  день
динамитом  накален.
Непонятным  не понять.
Неустроенным  - устроить.
А по ком в Москве  звонят,
это - памятник, пустое.
Мне  бы только лист и свет.
Мне  бы только свет и лист.
Это мой  насущный  хлеб.
Это мой  насущный  риск.
На  растерянной земле,
там, где певчим жить прохладно,
буду в бронзовой семье,
а поклонницы  - охраной.
Ты  за плечи грусть возьми.
Не  заплечных дел ведь мастер,
я вернулся в мир казнить
всех, кто был фальшивой масти!



ШАЛАШ  НАСТРОЕНИЯ

Все будет у меня - и хлеб, и дом,
и дождик, что стучит уже отчаянно,
как будто некрещеных миллион
к крещеным  возвращается печально.

Заплаканных не будет глаз одних,
проклятья миру этому не будет.
Благословляю вечный свой родник
и голову свою на черном блюде.
И  плащ, познавший ангела крыло,
и смерть, что в нищете со мною мается.
простое и железное перо,
которое над всеми улыбается.

А славе, беззащитной, как свеча,
зажженной  на границе тьмы и тленья,
оставлю, умирая, невзначай
бессмертные свои стихотворенья.

Все будет у меня - и хлеб, и дом,
и Божий  страх, и ангельские числа.
Но  только умоляю: будь потом,
душа, отцеловавшая отчизну!



Чаевые черной розы

Прошлое! Пусти меня, пожалуйста, на ночь!
Это я бьюсь бронзовой головой в твои морозные ставни...
И закрой меня на ключ, от будущего напрочь,
Умоляй, упрашивай... может, лучше станет...

Я помню себя, когда еще был Сталин.
Пыльную Потылиху, торт Новодевичьего монастыря,
Радочть мою - детство с тонкой талией,
В колокольном звоне - учителя...

О, я не такой уж плохой, прошлое!
Я забыл математику да Окружной мост.
А еще я забыл то пышное, пошлое,
За что во всей округе поднимали тост!

Я не виноват, да и ты, наверное,
Стало подслеповато, как Дама Пик,
За тремя картами я хочу наведаться.
Неужели настоящее - дабы пить?!

Прошлое! Отадй мне их, три шестерки!
Три дороги легли на моем пути,
Моя Муза в расстегнутой гимнастерке
По вагонам шумит - задержи, освети!

Нет, нет, нет, я не Васнецо-
вский витязь, этот так и не уедет от камня.
Я знаю, прошлое, Вас в лицо,
Забрызганное сиренью, а не синяками...

Прошлое! Там мне три карты живой воды,
О четвертом тузе позаботится шулер,
Наша дама убита, но нет беды,
Это ваш банкомет неудачно шутит!

Прошлое! У меня остался еще один туз,
И у этого туза - лицо Церкви.
Ну, а Даме Пик мы подарим, как груз,
Золотые злобные звонкие цепи.

А чтобы не всплыла, старя тврь,
Положи на нее бубнового мальчика,
Пусть вспоминает сексуальный букварь,
И мы поболтаем пока на лавочке...

Прошлое! Ты думаешь, я жалуюсь на настоящее?
Боже упаси, нет мысли глупей!
Прошлео! Я жалуюсь на царя еще,
На талант свой жалуюсь, на друзей...

Прошлое! Я жалуюсь на тысячу истин,
Мне ль их разбирать - Христос я, Будда, что ль?
Прошлое! Мы все покроемся листьями
Или обрастем великим будущим...

Говорят, не пей так много водки,
Говорят, не бей расхристанных девок.
Где ты, мое прошлое, в розовой лодке?..
Ничего не надо, ни слов. ни денег...

Прошлое! Я просто пришел погреться!
Мы с тобой за чаем сыграем в штосс.
Затонуло в розовой лодке детство...
                        - Что?!

Детство, говорю, затонуло в ложке...
Помнишь, без гранита была река-то?!
Прошлое! Давай с тобой хлопнем водки!
И отдай, пожалуйста, три карты!

Бережет меня Бережковская набережная,
И царевна Софья дьяволу молится,
А четвертый туз горько и набожно
У Москвы-реки в зеркало смотрится...



Марине Цветаевой

Была б жива Цветаева,
Пошел бы в ноги кланяться -
Пускай она седая бы
И в самом ветхом платьице.

Понес бы водку белую
И пару вкусных шницелей,
Присел бы наглым беркутом -
Знакомиться ль? Молиться ли?..

Пускай была бы грустная
И скатерть даже грязная,
Но только б слышать с уст ее
Про розовое разное.

Но только б видеть глаз ее
Фиалковые тени
И чудо челки ласковой
И чокнуться в колени.

Жила на свете меточка
Курсисточкой красивой,
В бумажном платье девочка
Петлю с собой насила.

Писала свитки целые,
Курила трубку черную,
Любила спать за церковью,
Ходить в пацаньих чоботах.

И доигралась, алая,
И потеряла голову,
Одно лишь слово балуя,
Ты замерзала голая.

Один лишь стол в любовниках,
Одна лишь ночь в избранницах,
Ах, от тебя садовнику 
Вовеки не избавиться...

Небесному - небесное,
Земному - лишь земное.
И ты летишь над бездною
Счастливейшей звездою.

Все понялА - отвергнула,
Поцеловала - ахнула,
Ну а теперь ответа жди
От золотого Ангела!

Пусть сыну честь - гранатою
А мужу слава - пулей,
Зато тебя с солдатами
Одели и обули.

И ничего не вспомнила,
Перекрестилась толечко -
Налей стаканы полные,
Зажри все лунной корочкой!

Здоровье пью рабы твоей
Заложницы у Вечности
Над тайнами зарытыми,
Страстями подвенечными.

Какое это яблоко
По счету своевольное.
Промокшая Елабуга,
Печаль моя запойная...

Была б жива Цветаева,
Пошел бы в ноги кланяться
За то, что не святая ты,
А лишь страстная пятница.

И грустная, и грешная,
И горькая, и сладкая
Сестрица моя нежная,
Сестрица моя славная.

Дай Бог в гробу не горбиться,
Мои молитвы путая,
Малиновая горлица
Серебряного утра!




Августовская фреска

                          Алене Басиловой

И грустно так,
                  и спать пора,
но громко ходят доктора,
крест-накрест ласточки летят,
крест-накрест мельницы глядят.

В тумане сизого вранья
лишь копны трепетной груди,
зеленоглазая моя,
ты сероглазых не буди!

Хладее стыд пунцовых щек
и жизнь, как простынь, теребя,
я понял, как я много сжег, -
крест-накрест небо без тебя!



    
*** 

Ресницы взмахивают
                  веслами,
но не отплыть
               твоим глазам...
Как пасынок иду за звездами
и никому их не отдам.
Моя душа - такая старая.
И сам уже немолодой.
Я - Рим с разрушенными
               статуями.
И небо с розовой звездой.




РЕМБО
(Композиция № 1)

Я - одноногая река.
И мне сама судьба велела
Качать зеленые века
Паршивый парусник Верлена.

Я - мот. Я - ряба. Я - поклон,
который ветх, как песня гуся.
На мне нашивочки погон.
На мне ошибочки всех гуслей.

В продрогшем ивняке - ау!
Среди публичных ног ракиты.
Мы у судьбы не ко двору,
Когда рождаются рахиты.

Судьба немыта и пошла.
Среди эпох, больных и юрких,
Ей надо что-нибудь пожрать
И подержать на мутной юбке.

Ей надо что-нибудь извлечь,
И я готов на это дело - 
Сахаре в доменную печь
Несу отравленное тело!

1964




Ван Гог

Опять ему дожди выслушивать
И ждать Иисуса на коленях.
А вы его так верно сушите,
Как бред, как жар и как холера.
Его, как пса чужого, били вы,
Не зная, что ему позволено -

Замазать Мир белилом Библии
И сотворить его по-своему.
Он утопал, из дома выселясь,
Мысль нагорчили, ополчили.
Судьба в подтяжках, словно виселица,
Чтобы штаны не соскочили.
Ах, ей ни капельки не стыдно -
Ведь в ночь, когда убийство холила,
Морщинистое сердце стыло - 
И мямлило в крови - ох, холодно!
Эх, осень-сенюшка-осенюшка,
В какое горбшко осели мы?
Где нам любить?
            Где нам висеть?
Винсент?

Когда зарю накрыла изморозь,
Когда на юг уплыли лебеди,
Надежда приходила издали
С веселыми словами лекаря.
Казалось - что и боль подсована
И поднимается, как в градуснике,
А сердце - как большой подсолнух,
Где выскребли все семя радости.
Он был холодный и голодный.
Но в белом Лувре, в черной зале,
Он на вопрос: "Как вы свободны?"
- "На вечность целую я занят", -
Ответил, чтоб не промахнуться,
С такой улыбкой на лице,
...Как после выстрела, в конце.
Великие не продаются!

1964




Малевич

Я - красный круг. Я - красный круг.
Вокруг меня тревожней снега
Неурожай простывших рук
Да суховей слепого смеха.
К мольбе мольберты неладны.
Затылок ночи оглушив,
Сбегаю на перекладных
Своей растерянной души.
Сирень, ты вожжи мне давай,
Я вижу, вижу в белых салочках,
Как бродит чья-то киноварь
Спокойной к людям Красной Шапочкой.
Природа, что ушла в себя,
Как старый палисад, набрякла,
Она позирует, сопя,
А кисти плавают, как кряква.
Сеанс проходит ни за грош.
По мне слышней, чем саду в сенце,
Как заколачивает ложь
Покорную усадьбу сердца.
Мой стыд широколиц, как луг,
Под маковым платком основы.
Он требует белила рук
На гениальный холст озноба.
Сегодня мне тепло, как мальчику.
На акварель слезу проливший,
Я славил Русь худым карманщиком,
И пал до мастерских Парижа.

1964




Импровизация

Перед отъездом белых глаз
Смеялись красные рубахи.
И пахло ночью и рыбалкой,
И я стихотворенье пас,
Была пора последних раз
Перед отъездом белых глаз.
О лес! Вечерний мой пустыш.
Я вижу твой закатный краешек,
Где зайца траурную клавишу
Охотник по миру пустил.
Прости. Засыпанный орешник
Уходит вниз святым Олешей
Туда, где краше всё и проще,
Где журавли белье полощут.
А я опять рисую грусть.
И мне в ладонях, злых и цепких,
Несут отравленную грудь
Поистине босые церкви.
Во мне соборно, дымно, набожно.
Я тихий зверь в седьмых кустах.
И чье-то маленькое "надо же"
На неприкаянных устах.

1964




* * *

Ты яблочно грустна.
Я - тайно даровит.
И я теперь узнал,
Что осень догорит.

Что на святой пирог
И шаткость корабля
напишет эпилог
Промокшая земля.

Что, как бы ни молил
Я - пьяное весло,
Что, как бы ни хвалил
Счастливое число,

Ты преображена
Для юности моей,
Как тот бокал вина,
С которым я светлей!




Пьяное

Запятая платья
Не в диктанте тела.
Пусть сады не платят
Чернокнижьем девок.
Я - наивно запрост,
И смешон, так далее.
Одноногий Август
Золотил сандалии,
Ворковал крестьянство,
Зазубрив веревку,
И на угли пьянства
Соблазнял золовку.
Я из той усадьбы,
Где чаи за ставней,
Где меня усадят
И читать заставят.
Мимо груш и кладбищ
Та усадьба снова
Переливом клавиш
На колоду Зова.
У невесты любо
И, пожалуй, жарко.
Сколько будут губы
О подолы шаркать?
Чьи-то руки тужат
По плечам греховным.
Да и я ведь тут же,
Как свеча с иконой.
Спите, райский садик,
Я мешать не стану.
...Ах, в моей усадьбе
Забивают ставни.
Мне построят, верно, 
Подлецы без битвы
Жуткий дом на венах,
Крытый хрупкой бритвой!

1964



НОЧЬ

У меня волосы - бас
До прихода святых верст,
И за пазухой вербных глаз -
Серебро, серебро слез.

По ночам, по ночам - Бах
над котомками и кроватями,
Золотым табунком пах,
Богоматерью, Богоматерью.

Бога, мама, привел опять
Наш скелетик-невропатолог.
Из ненайденного портного
Вышел Бог - журавли спят.

Спрячу голову в два крыла,
Лебединую песнь докашляю.
Ты, поэзия, довела,
Донесла на руках до Кащенко!

Май 1964



СТИХОТВОРЕНИЕ БЕЗ ВСЕХ

А за останком старовера,
Который крестик огулил,
На три рубля сходились вербы,
Забыв картофель и кули.
И Бог вынашивал картину,
И крапал праздник-новичок,
И было озеро хотимо,
Как скарлатина на плечо.
А рядом снег, не согрешив
Перед лицом стихотворенья,
Сентябрь чинил карандаши
И рифма стряхивал в колени.
Меня несло, как на престол...
Я падок. Мне лежать на Ханке.
Я духов день крошил на стол
И галок требовал к буханке.
На паперти моей судьбы
Стучались лбом все девки летние,
Их ждали пальцы и попы
В перстнях обиженной обедни.
Угрюмый голос падал ниц,
Затем, стихи мои венчая,
Все толки зашивала нить
Грехопаденья и молчанья.
Мы ехали на карасях,
Вру, то есть на рысях и гадах,
Я наизусть твердил богатых,
Мы ехали на карасях.
Мы ехали, и вечер был,
И я за шиворотом нерва
Под исступленные грибы
Пил неразбавленное небо!
Мне все равно, в который день
Очнуться, вздрогнуть - Чернослив,
Меня три года кормит тень
И одевает черновик.
И мне плевать на ваше - "зря",
Там, где венец, там и свинец,
Но мы увидим опосля,
Кто был поэт и кто подлец.

12 ноября 1964



СТИХОТВОРЕНИЕ О БРОШЕННОЙ ПОЭМЕ

Эта женщина не дописана,
Эта женщина не долатана,
Этой женщине не до бисера,
А до губ моих - Ада адова.

Этой женщине - только месяцы,
Да и то совсем непорочные.
Пусть слова ее не ременятся,
Не скрипят зубами молочными.

Вот сидит она, непричастная,
Непричесанная, ей без надобности,
И рука ее не при часиках,
И лицо ее не при радости.

Как ей хмурится, как ей горбится,
Непрочитанной, обездоленной.
Вся душа ее в белой горнице,
Ну а горница недостроена.

Вот и все дела, мама-вишенка,
Вот такие вот, непригожие.
Почему она - просто лишенка,
Ни гостиная, ни прихожая?

Что мне делать с ней, отлюбившему,
Отходившему к бабам легкого?
Подарить на грудь бусы лишние,
Навести румян неба летного?

Ничего-то в ней не раскается,
Ничего-то в ней не разбудится.
Отернет лицо, сгонит пальцы,
Незнакомо-страшно напудрится.

Я приеду к ней как-то пьяненьким,
завалюсь во двор, стану окна бить,
А в моем пльто кулек пряников,
Апотом еще - что жевать и пить.

Выходи, скажу, девка подлая,
Говорить хочу все, что на сердце.
А она в ответ: "Ты не подлинный,
А ты вали к другой, а то хватится!"

И опять закат свитра черного,
И опять рассвет мира нового.
Синий снег да снег, только в чем-то мы
Виноваты все, невиновные.

Я иду домой, словно в озере,
Карасем иду из мошны.
Сколько женщин мы к черту бросили -
Скольким сами мы не нужны!

Эта женщина с кожей тоненькой,
Этой женщине из изгнания
Будет гроб стоять в пятом томике
Неизвестного мне издания.

Я иду домой, не юлю,
Пять легавых я наколол.
Мир обидели, как юлу, -
Завели, забыв на кого.

11 ноября 1964



* * *

Непригоже жить впотьмах,
Словно клавиши рояля.
Темно-синий почерк птах.
Мы - бояре, мы - бояре.
Пусть поженятся бинты
В серебре всплакнувшей рощи.
Посмотрю, какая ты,
Если кровь - плохая теща.

Этот соболь, как собор,
весь в минувшем, милом, мятом.
Не покончишь ты с собой,
Ваши ягоды не яды.

Мы макаем хлеб в одно -
Если Каин, то от бритвы.
Ты выходишь, как окно,
В черноглазый лес обиды.

Из нечаянных начала
Наша родина больнее.
Хорошея, как колчан,
Ты стрелу бери умнее.

Что нам свет и что нам смерть,
Что нам Слава эта... та еще!
Наши души - наша сеть,
Золотою рыбкой давишься.

Гребешком ли грешен чуб
Или поясом волненья.
Если родине я - чужд,
Пусть не лопает варенья!



Обиженный интерьер

Собаки лают - к просьбам,
Волчицы воют - к хлебу,
А у меня и просек
До тех загадок не было.

Пожарник пляшет - к чуду,
Любовник плачет - к чаду,
А я с тобой - не буду,
А мне с тобой - не надо!

Рожь колосится - к бабам,
Ложь говорится - к делу,
Нож не выносит шпалы
- Кровь двойником к их телу.

Ах, это только новость...
Спать, чтоб в зрачках не гнулось.
Да сохранит мой голос
Странную нотку - ну вас!




ОТРЕЗВЛЕНИЕ 

                                             Посв. Л. П. 

Имен тенистых не забуду 
и слез искристых не пролью 
я поцелую сам Иуду 
и сам Евангелие пропью. 

За деревянной той скамейкой 
где падает Сентябрь плашмя 
с логарифмической линейкой 
вы долго ищите меня. 

А я в загуле, я в  Кусково 
где рабский дух и графский блуд, 
где клены  как стихи гланскова 
невинным детям щеки трут. 

Не видно правды, Славы  кроме, 
той, что скандалами сыта 
и грусть моя — голландский  домик 
краснеет с  Богом от стыда.

Карета подана! Прощай! 
Моя неслыханная юность 
мой королевски черный чай 
и рюмок сладкозвонных лютость. 

Прощай за юбками вранья 
Моя невиданная наглость — 
Я  к ак старик, что пьет  коньяк 
когда до смерти час осталось. 

Кого любил, неужто иней? 
Боготворил?! Неужто — тень? 
Одно из двух махрово... или 
в махорке черная сирень. 

Карета подана... спеши 
давным давно открыта церковь, 
где с грохотом спадут с души 
любви — заржавленные цепи!!! 




Э Х О 

                                         памяти М.И. Цветаевой 

Есть ценности непреходящие 
есть где-то  руки нецелованные 
есть любящие 
                           но пропащие, 
лишь потому, что разворованы. 
Есть тихий риск и  громкий выигрыш 
Царицы есть с испугом  Золушки, 
есть  М И Р  который ты не выгладишь — 
он в перламутре, лжи и золоте. 
... есть капитаны — поражения 
крушения — учителя
Разврат святого отрешенья 
и святость разного Зверья. 
есть спившиеся в мире трезвенники, 
непьющие — такая пьянь. 
Есть нищие — дворцам наместники, 
... и есть блистающая рвань. 
Есть правда, что с фальшивых матриц 
есть Ложь в слезах последней Славы. 
И сиротою Божья Матерь, 
и сатана в венке из Лавры. 




НАТЮРМОРТ НАСТРОЕНИЯ 

Глушат водку небеса 
тишина убить старается 
нализавшись на глазах 
солнце пьяно поднимается. 

От такой тоски виски 
по подвалам не белеют 
дети пьяные в  куски 
по асфальту мелом мелят. 

Море черных дней твоих 
подоконник разговора 
где бутылка на двоих 
мажет шулера и вора. 

И не веруя богам, 
что осунулись по ветру 
рюмки с рыбкой по бокам 
ставят памятник поэту. 

До чего же день дурной 
даже тень его пошатывает, 
то, что нам допить дано 
я плесну в лицо глашатому.

Всех колец металлолом 
отнесу в ломбард — лампады, 
и вернусь к тебе с  трудом, 
как могильная лопата. 

Гробит сорок сороков 
тишину  тоски солдатской 
не обсохло молоко 
на губах москвы  кабацкой. 

Знаменитой тенью я 
скоро скоро успокоюсь. 
Здравствуй, милая мо я, 
помолюсь, потом умоюсь. 

Неужели любит грусть 
лишь гранит, да белый мрамор. 

Если только не сопьюсь, 
черным соколом взовьюсь 
буду вечным камнем  Храма. 




СКУПО ОГЛЯДЫВАЯСЬ (ретушь) 

Прости меня Барков 
за взгляд, что ковылял 
от рваных башмаков 
до шляпы  короля. 

Прости меня Москва 
за буйство и за боль, 
венчала нас тоска, 
а веселил запой.

Запомни кровь свою 
на женщинах в шелках 
тех  шуток, где стою 
я в порванных шнурках. 

Ушел я от  икон, 
и душу свою мял, 
как мнет злодея —  гром, 
как гнет халдея — храм. 

Пенал похож на гроб, 
гроб корчит мой пенал, 
там, где в цветах — перо 
и где пион — финал. 

Что мне до ваших лязг, 
я - сумасшедший шут 
и в черносливе ласк 
меня к столу несут. 

И свечи не дрожат 
и  купол — парашют 
лучами провожать 
пошел на Страшный Суд. 

Дней сорок я не пью 
над вами стрекозой 
я сам вас отпою 
и окроплю слезой. 

И нечего кричать 
в таинственной ночи — 
потухла та свеча 
с которою ключи. 

Вам в небе не найти 
будь проклят тот  с к в о з н я к, 
прости меня... прости 
но и тебя казнят.

В подсолнухе примет 
поджаренные были 
Я знал один предмет 
любви — его убили. 



* * * 

Мечты великой перекресток 
где без креста гуляют с хрустом 
где вам без блеска и без блесток 
осталось жить светло и устно. 
Где знаю голыми руками 
не вытащить моих заноз... 
лукавы слуги пустяками 
и за нос водит нас погост. 

Я знаю черный страх погони 
и пьяно-горький  крик —  гони! 
Я вижу розу на иконе 
с веселым словом — позвони. 

Необходимая печальна 
кому же теплится она? 
На чердаке Новопесчаной, 
Где две бутылки у  окна. 
Не поржавею в пустомелю 
Не пожирнею на корню 
Я знаю все, что я имею 
нацеловавшись — догоню. 

И что мне шепот чей-то праздный, 
уставшей шубы шепоток... 
Я вам не белый и не красный 
Я вам — оранжевый  игрок. 
Одни меня  тихонько грею
а я далекий вижу берег 
где по портретам узнают. 
Судьба  как девочка отчаянная, 
что на бульвар пьяна в  куски. 
А я люблю ее случайно 
обняв до гробовой  доски! 




ШУТОЧНОЕ 

Победителей не судят 
ведьма карты мне тасует 
вечер правду говорит 
а во лбу звезда горит. 
Хлеб мой низок 
                            хлеб мой горек... 
сколько перемято  коек 
между делом вкривь и вкось 
где зуб на зуб 
                           кость на кость. 
Сколько водки перепито 
сколько рюмок перебито 
на земле моей святой!? 

Губы в кровь у Аэлиты 
будем  к в и ты 
                            будем  квиты 
за могильною плитой. 
Потому мой грубый предок 
испытавший сотни  клеток 
мне упрямо завещал — 

Плюнуть в морду Тьме и Свету 
и копить поэм монету 
Душу в грусти полоща.
И не видел в этом убыль 
и не видел в этом рубль 
как заправский хулиган. 

Видел в этом платье Любы 
оскандаленные  губы 
и бессмертие в карман!




Полина

Полина! Полынья моя!
Когда снег любит -
значит, лепит,
А я, как плавающий лебедь,
В тебе, не помнящей меня.
Полина! Полынья моя!
Ты с глупым лебедем свыкаешься,
И невдомек тебе, печаль моя,
Что ты смеркаешься, смыкаешься,
Когда я бьюсь об лед молчания.
Снег сыплет то мукой, то мУкой,
Снег видит, как чернеет лес,
Как лебеди, раскинув руки,
С насиженных слетают мест.
Вот только охнут бабы в шали,
Дохнут морозиком нечаянно,
Качать второму полушарию
Комочки белого отчаянья.
И вот над матерьми и женами,
Как над материками желтыми
Летят, курлычут, горем корчатся -
За теплые моря в край творчества.
Мы все вас покидаем, бабы!
Мы — лебеди, и нам пора
К перу, перронам, переменам,
Не надо завтра мне пельмени -
Я улетаю в 22!
Забыв о кошельках и бабах,
Ждут руки на висках Уфы,
Как рухнут мысли в девять баллов
На робкий, ветхий плот строфы.
Душа моя, ты — таль и опаль,
Двор проходной для боли каждой,
Но если проститутка кашляет,
Ты содрогаешься, как окрик!
И все же ты тепла, и зелена,
И рифмой здорово подкована.
Я сплю рассеянным Есениным,
Всю Русь сложив себе под голову!
Давно друзей не навещаю я.
Все некогда — снега, дела.
Горят картины Верещагина
И пеплом ухают в диван!
И где-то с криком непогашенным
Под хохот и аплодисменты
В пролет судьбы уходит Гаршин,
Разбившись мордой о бессмертье.
Так валят лес, не веря лету,
Так, проклиная баб и быт,
Опушками без ягод слепнут
Запущенные верой лбы.
Так начинают верить небу
Продажных глаз, сгоревших цифр,
Так опускаются до нэпа
Талантливые подлецы.
А их уводят потаскухи
И подтасовка бед и войн,
Их губы сухо тянут суки.
Планета, вон их! Ветер, вон!
При них мы сами есть товар,
При них мы никогда не сыты,
Мы убиваем свой талант,
Как Грозный собственного сына!
Но и тогда, чтоб были шелковыми,
Чтобы не скрылись ни на шаг,
За нами смотрят Балашовы
С душой сапожного ножа.
Да! Нас опухших и подраненных,
Дымящих, терпких, как супы,
Вновь разминают на подрамниках
Незамалеванной судьбы.
Холст тридцать семь на тридцать семь.
Такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака
И не от старости совсем.
Мы сеятели. Дождь повеет,
В сад занесет, где лебеда,
Где плачет летний Левитан, -
Русь понимают лишь евреи!
Ты — лебедь. Лунь. Свята, елейна.
Но нас с тобой, как первый яд,
Ждут острова святой Елены
И ссылки в собственное «я».
О, нам не раз еще потеть
И, телом мысли упиваясь,
Просить планету дать патент
На чью-то злую гениальность.
Я — Бонапарт. Я — март. Я плачу
За морем, как за мужиком,
И на очах у черных прачек
Давлюсь холодным мышьяком.
Господь, спаси меня, помилуй!
Ну, что я вам такого сделал?
Уходит из души полмира,
Душа уходит в чье-то тело.
И вот уже велик, как снег,
Тот обладатель.
Не беспокоясь о весне,
Он опадает.
Но он богат, но он базар,
Где продают чужие судьбы.
Его зовут месье Бальзак
И с ним не шутят.
С его пером давно уж сладу нет,
Сто лет его не унимали.
Ах, слава, слава, баба слабая,
Какие вас умы не мяли?
Когда мы сердце ушибаем,
Где мысли лезут, словно поросль,
Нас душат бабы, душат бабы,
Тоска, измена, ложь и подлость.
Века, они нам карты путают,
Их руки крепче, чем решетки,
И мы уходит, словно путники
В отчаянье и отрешенность.
Мы затухаем и не сетуем,
Что в душу лезут с кочергою.
Как ветлы над промокшей Сетунью,
Шумят подолы Гончаровых.
Ах, бабы, бабы, век отпущен вам,
Сперва на бал, сперва вы ягодка,
За вашу грудь убили Пушкина.
Сидела б, баба, ты на якоре!
Ау! Есенину влестившая
Глазами в масть, устами в кленах
Ты обнимаешь перестывшего
За непознавших, но влюбленных.
Тебе, не любящей одних,
Его как мальчика швырять.
Да! До последней западни!
Да! До последнего шнура!
О, если б знали вы, мадонны,
Что к Рафаэлю шли на Пасху,
Что гении сидят, как вдовы,
Оплакивая страсть напрасную,
Что гении себя не балуют,
Что почерк их ночами точится,
Что издеваются над бабами,
Когда не в силах бросить творчество.
Когда изжогой мучит тело
И тянут краски теплой плотью,
Уходят в ночь от жен и денег
На полнолуние полотен.
Да! Мазать мир! Да! Кровью вен!
Забыв измены, сны, обеты,
И умирать из века в век
На голубых руках мольберта.
Полина, полоня меня
Палитрой разума и радости,
Ты прячешь плечики, как радуга,
На стих мой, как на дождь, пеняя.
Но лишь наклонишься ты маком,
Губами мне в лицо опав,
Я сам, как сад, иду насмарку
И мне до боли жалко баб!