Три письма

I. 4 октября 1925 г.

Его оболочка сгорела в огне силы его творчества и любви. День ото дня видели мы это сгорание организма. Было известно, к чему это должно привести — и все же этого нельзя было изменить. Из огня его одухотворенности и его любви все снова приходила сила, которая принуждала истощенное тело к высочайшим, сверхчеловеческим трудам. Пока наконец не наступило то, что должно было наступить: благородное орудие его воли лишилось сил, и он слег — 23 сентября. Накануне Михайлова дня он в последний раз говорил с друзьями. Опаленный, выжженный тем неописуемым, что он совершил в последние месяцы, что примкнуло последним звеном к непрерывной цепи таких же трудов.

В июне состоялся сельскохозяйственный курс в Силезии. Была открыта новая область, дана полнота знаний, восхитившая сердца практиков, открывшая им будущие перспективы. Самое насущное для уже разработанной, испытанной области, излившее из себя невероятные возможности совместного действия практики и духовного познания.

Затем в июле — педагогический курс в Голландии. В августе — чисто духовноведческий курс в Девоншире. Последний. Все это одновременно с побочными курсами, с бесчисленными переговорами, с писательской работой и, так как не хватало дневных заседаний, — с убийственными ночными заседаниями по хозяйственным и общественным делам.

Приближался сентябрь. Уже надвигался Лондон и связанные с ним мероприятия. Второго должно было начаться собрание в Дорнахе при громадном стечении народа. В то же время были нужны заседания для учреждений в Штутгарте. Утомленный приехал он в Дорнах, чтобы тотчас же ночью уехать в Штутгарт и там проводить ночные и дневные заседания. В это время в Дорнахе я предприняла доклады для уже прибывших слушателей курса о языке, и пятого он мог сам начать прекрасное выступление. Не отдохнув и самого малого времени после штутгартских трудов, приступил он к работе. В это же время он прочитал курс о медицине и курс для Общины христианских священников, достигающий высочайших высей откровения. Ежедневно три курса несказанной силы духовного полета, удивительной полноты детализации и практических указаний. При этом — по крайней мере три доклада в неделю об Антропософии и прекраснейшие доклады для рабочих Здания.

У нас кружилась голова: нельзя слова было сказать, чтобы он поберег себя. Просить об этом — значило препятствовать. Так должна была исполниться судьба. Он сам часто говорил нам, что многочисленные частные разговоры — они-то и уложили его. Доклады, по его мнению, он мог распределить сообразно своим силам, и в них самих содержалась поддерживающая сила для него. Остальным, уступая просящим, он уже не мог управлять, уже не мог соразмерять с остатком своих сил. Четыреста посетителей насчитал привратник, в то время как он давал в день четыре доклада. Уже давно не было ни мгновения покоя, чтобы восстановить то, что было разрушено в силовом организме. Так разразилась над нами судьба.

Так появился он перед нами в последний раз 28 сентября — усталыми, слабыми шагами, — он, который входил почти всегда энергично, как юноша. Он говорил тихо, медленно, с трудом. Голос звучал на выдохе. И он не довел сообщения так далеко, как намеревался.

Он дал нам первую часть Мистерии Лазаря, сказав не только мне, но потом также написав на обложке первой записи: «Не передавать дальше, пока я не дам второй части». И все-таки ее взяли от него, как и многое другое. Теперь он уже не даст нам этой второй части. И по-прежнему нашим силам познания будет предоставлено различать истинное между тайнами инкарнации и инкарнации, в пересечениях линий [бытия] индивидуальностей.

Он закончил на том, что прошло красной нитью через откровения его мудрости: мистерии Новалиса–Рафаэля–Иоанна. Будет ли нескромно, если я здесь расскажу, как эта нить проявилась впервые? Может быть. Но столь многое стоит в прошлом как письмена судьбы. Они складываются в картину, которая лежит вне времени, как и весь его труд. И в том, чтобы связывать великое с дружественно-человеческим, был весь он.

Это было в то время, когда он меня все больше побуждал выступать с рецитацией. Я пыталась тогда проработаться к Новалису. Я сказала ему, что мне это нелегко, что я еще не нашла ключ к существу Новалиса. Он дал мне совет погрузиться в настроение святых монахинь. Монахини мне не помогли. Наоборот. Я не знала, что с ними делать. И вот однажды прояснилось. Образы Рафаэля окружили меня. Дитя сияло на руках матери очами, глубокими, как миры. «Я вижу тебя в тысяче образов, Мария — кротко-явленная», — звучащее мировое море вокруг, гармония красок. Я сказала ему: «Монахини ничего не свершили. Но помог другой — Рафаэль. Теперь для меня Новалис стал совершенно ясен». Сияние прошло по его кроткому лицу. Через несколько дней он впервые открыл нам тайну: Новалис–Рафаэль–Иоанн–Илия. Он все снова, с разных точек зрения приводил нас к этой тайне. Последнюю, труднейшую, на пересечении линий другой индивидуальности, он дал нам накануне Михайлова дня — и прервался.

Мы не могли поверить. Мы думали, что он выступит еще раз. Что он будет давать дальше. Он, никогда не устающий давать. Мы рассчитывали на целительные силы весны. Это была слепота. Слишком износил он свое орудие — физическое тело. Слишком сильным стал его дух в своей самостоятельной освобожденности от физической оболочки. «Я недостаточно удерживал связь с телом в последний год», — неоднократно говорил он во время своей болезни. И как же он мог это делать. Меч Михаила, который он нам давал, был весь из иного металла, требовал полного высвобождения из оболочек.

Итак — меч выкован. Лишь наша слабость может стать его изъяном. Но тогда он обратится в огонь и изгонит нас из Царства Божьего, которое нам открыл.

О, человек,

Ты образуешь его на службу себе,

Ты распознаёшь его по его веществу

Во многом, тобой созданном.

Но исцелением он будет только тогда,

Когда тебе откроется

Высокая сила Его духа.

II. 25 октября 1925 г.

Полосы света и кучевые облака

Судьба связала биение пульса и сердце нашего движения со страной, где претворенное в дерево видение красоты нашего Учителя могло быть осуществлено, могло сиять, три года служа своему назначению, освещая работу и давая импульс, чтобы потом со всеми своими жизненными силами вознестись пламенем в те миры, из которых к нам все мощнее будут возвращаться инспирации с той силой жизни, которая зерну дает возможность стать полным колосом, которая действует как сила природы, как произрастание посева из обработанной почвы.

Твердой была почва, которую представляла человеческая душа, иссушенная материализмом, тернистая и каменистая. До основания должны были быть перелопачены глыбы. Но посев был так богат, что теперь он мощно поднимается в душах, и он сделает их способными воспринимать уже в недалеком будущем то, что сейчас побеждалось и уничтожалось. Дух никогда не будет уничтожен: он извлекает из каждой смерти новую жизнь. Так пусть же памятный сияющий образ среди ландшафтов Швейцарской Юры, что погрузился в тысячи душ, способствует тому, чтобы тысячи рук стали действовать, когда инспирации, пронизанные мировыми силами становления, вернутся и уплотнятся до имагинаций. Столетие не кончится без того, чтобы восстали такие строения, как утраченное нами, если только мы сделаем то, что должны сделать.

Это вера в будущее дает нам возможность все снова взирать с благодарностью к началу, к мужественным пионерам, которые вели свою работу с радостью и уверенностью, создавая будущее. Историческое становление связано с человеческим делом и с человеческой судьбой. В известный момент Провидение пользуется новой личностью, которая должна вступить в ход событий, — к этому ее склоняет внутренняя активность. И — конечно — из свободного решения. Через это она может служить тем целям, которые иногда лишь позднее может познать сама, будучи подчинена высшей необходимости, как бы отвечая некоему мудрому водительству. Она дает толчок, приводит колесо в движение так, что, может быть, кто-нибудь другой должен будет взяться более сильной и мудрой рукой, чтобы оно докатилось до правильной цели.

Провидение должно пользоваться многообразными орудиями и разнообразными человеческими способностями. В особые известные мгновения силы человека могут служить высшим целям и произвести решительные повороты, которые позже могут препятствовать и разрушать, если они не будут направлены по правильным путям. Водопад, мудро направленный и контролируемый, может привести в движение мощные рычаги; предоставленный же сам себе, он может от избытка сил разорвать плотину и произвести опустошения. Так же дело обстоит и с деятельностью людей. Чем мощнее движение вперед, тем больше опасность отклонения, если мудрое водительство не держит управления. Но и в игре самых скромных сил выявляются те же законы, только приглушенно и не столь значительно.

Чем скромнее человек, тем у него появляется более живое созвучие с деятельностью другого, которое оживляет его и делает активным. Там, где такой импульс действовал бы, может быть, слишком избыточно, — там опять вступает то, что исправляет и сдерживает. Так возможно для нас, при разумном познании наших способностей, создавать то, что приносит пользу и служит всем, нежели выдвигать на передний план личное желание и тщеславие, уводящие далеко от истины. Так могут силы увеличивать друг друга во взаимодействии, когда воля подчиниться высшему остается чистой и незатемненной, когда никакой спекулятивный, оппортунистически-уступающий элемент не оскверняет жертвенную чашу воли к служению… И здесь неприемлемы никакая тактичность, никакое искусство дипломатии. Они никогда не приводят к добру в движении, основанном на духовных реальностях.

Покажется удивительным, что я беру эти рассмотрения за исходную точку описания истории нашего становления как общества. Но на каждом повороте эти вопросы оказываются снова актуальными. Известные явления возникают с симптоматической закономерностью, подобно картинам болезни, если признать их за таковые: лихорадка ведет к очищению, к отторжению элементов, вредящих здоровью.

Познание требует чистоты и мужества. Но познание необходимо. Никакая цена не будет слишком высокой платой за познание. К познанию побуждает все, даже то, что сначала из бессознательных побуждений становится препятствием на дороге. Камни, брошенные на дорогу, могут быть обращены в зеркала, из которых нам звучит: «О, человек, познай себя». И если мы обтачиваем или полируем камни до такой зеркальности, то они могут стать фундаментом для Здания будущего — иначе же они останутся помехой, лежащей на пути.

Упрямое перо все еще не хочет вернуться к исходной точке, водимое, как кажется, мыслью руки, а не мыслью головы. Оно хочет затронуть другую проблему. Оно хочет остановиться на бесконечной трудности образования совести в существе общества. Чего следует желать, чтобы совесть группы людей была бы такой же остроты, как совесть отдельного человека?

В далеком прошлом вместо этой совести действовала направляющая воля Учителя, простирающаяся вплоть до созревания мыслей в голове каждого. Потом пришел закон; закон, приведший ко греху. И власть; власть, пользовавшаяся насилием: за ней шел ужас. Тогда возник параграф, определяющий сумму штрафа. Он привел к порядку, к дисциплине. Но также и к банальности, к иссыханию чувства ответственности, к автоматическому послушанию. Огорченное «Я» искало источников жизни. Оно искало их и в скрытом. Оно нашло тайные общества, их обычаи, законы, строгие формулы обрядов, жертву отдельной воли в пользу воли общей. Здесь манил некий идеал. Но сознавали, что этот идеал недостижим для воли отдельного человека. Там была несущая сила, сила действенного внешнего толчка вместо недостающей силы собственного стремления. За это были благодарны, связывали себя с высшей волей. А если эта высшая воля шла под гору, к человеческой несостоятельности, к упадку, обусловленному изживанием власти, то за это не отвечали. Прикрывались общностью, прятались за преступным послушанием. Можно было успокаивать свою совесть.

И пришел человек, который с неумолимо острым чувствованием свободы и правды сорвал покров самообмана с глаз людей.

Как они его ненавидели. А те, которые любили, понимали его немногим лучше. Они все же тосковали по костылям, которых он им не давал, они все же создавали себе клапаны для культа личности и стремления к каждению ладаном. В его присутствии такие стремления вынужденно смолкали. Достаточно было одного его строгого или ласкового взгляда — и тотчас прятался уже было высунувшийся язык ехидны. Часто отсюда возникала самая острая вражда. Но и верные его также не понимали. Ни меры его кротости, в чьем отблеске они казались лучше самим себе, ни степени его радости по поводу даже самой малой принесенной ему навстречу доброй воли, при дарах и способностях, которые он так любовно старался развивать. Они тоже становились выше, когда на них падал его свет. Теперь они нуждаются в ограждении, дабы не поблекло действие света, иначе близка опасность падения.

Самым трудным было воспитание ответственности, оно велось ценой всех его сил, отказом от последнего, что еще оставалось личного. Это не было особенно замечено.

Мы еще стоим перед этой проблемой. Перед проявлением ответственности из любви к свободе. Перед строгой чистотой в правдивости. Перенести это в общую жизнь было бы достойно идеала, в таком чистом сиянии подаренного нам, — и это было бы указанием пути в будущее. Он ждет этого от нас.

III. 1925 г.

Поворот года

Два заседания остались позади. Настроение «ликования», так сильно поднявшееся нам навстречу из сиротства первого месяца, звучавшее подобно детскому ликованию, долженствующему изгнать подкрадывающееся во тьме ощущение страха, — это настроение уступило место самому серьезному углублению. Много было знаков того, что мы отважились в нашем общем ощущении вполне осознать, чего мы лишились. В этом нас не должны обманывать никакие мистические обнадеживающие сны, как бы соблазнительно ни раскрывали они свои обманчивые крылья.

С тем, чей голос погас для нашего круга вечером 28 сентября, — с ним ушел тот напоминающий, кто предостерег бы нас от каждого ложного шага, и чьего пронизывающего взора было достаточно, чтобы уничтожать имагинативную пену наших фантазий. Ушел тот, кто все снова говорил нам: «Кто хочет сделать один шаг на пути эзотерического развития, должен сначала сделать три шага на пути морального совершенствования». Эта мысль должна быть нашим щитом против всех попыток соблазнителей ослепить и обезумить нас. Это присноповторяемое предостережение служит строжайшей правдивости. Будем ли мы всегда держать перед глазами это основное, по видимости столь простое, и все же столь далекое?

Того, что дано нам, достаточно, чтобы воспламенить все наше оставшееся существование. Сознание того, что мы потеряли, спасает нас от донкихотства и от опьянения звоном слов, которые не подтверждены фактами. Дела, которые мы сможем совершить, наполняясь мыслью нашего Учителя, никогда не смогут быть ничем иным, кроме снопа цветов на алтарь того, кто связал миры.

Если мы не осознаем этого в полном объеме, то рискуем потерять всякий масштаб, всякое ощущение расстояния, уровня и различения.

И третий идеал он дал нам: уважение к свободе. Он строго запрещал дурные привычки оккультных обществ и эзотерических кругов, проявляющиеся в том, что люди для той или иной цели собирались и посылали другим свои «потоки мыслей», с умноженной силой и с добрым намерением, но в наивной переоценке себя. В его окружении никогда не смело быть ничего подобного: он не допускал никакого влияния на людей даже дуновением мысли. Но как сильно люди этого хотят, узнаёшь лишь в тех взаимоотношениях, которые несет с собой духовное движение. Нет ничего легче, как залучать людей и управлять ими, если вовсе не имеешь уважения перед внутреннейшим существом свободы. Ставить людей на их собственные ноги — это самая неблагодарная задача, которая может выпасть на долю учителя. И эта задача в полной мере выпала тому, кто был Учителем для нас. Большая часть вражды к нему выросла из этого. Люди хотят, чтобы их вели. Поэтому церкви, а также иным организациям с их строго связующими обетами, было легко приобрести власть. А тот, кто хочет воспитать людей хранить верность лишь своему высшему «Я», тот должен знать, что от него отойдут те «Я», которые тоскуют об оковах. А таковых — большинство.

Воспитание «Я» в свободе и ответственности — это задача будущего. Тот, кто это берет на себя в настоящем, платит за это ценой самопожертвования. — «Ядущий Мой хлеб — попирает Меня пятой».

Так становится и он: памятью, от которой питаются тысячи, которая лишь одна напитает человечество, и которой достаточно для того, чтобы человечество стало способным принимать пищу — эта память через очищающий огонь должна обратиться в железо, которое станет мечом Михаила.

Но внизу подстерегает дракон. Переданный нам меч может его побороть, если мы минуем три зла: самоослепление, недобросовестность, желание власти.

Он нас учил, как становятся победителями над всеми тремя. Будем ли мы иметь силу следовать по его стопам?

Этот ежедневно к нам направленный вопрос должны мы возносить в каждый Михайлов день, как могучую клятву воли, — из нашего общего переживания и как обет верности духу того, кто указывал нам на наше высшее «Я», дабы мы могли стать подлинно людьми.

У него уже не было времени дать нам указания для достойного празднования Михайлова дня, как он видел это. Наше сознание для этого должно еще созревать.

Вместо этого он отдал: себя, сам себя прокалил в этом.

И теперь в духе жизнедарующей смерти он — связан с этим днем, мы с ним — в его духе.