20-Х-<19>28 г. Детское Село
Дорогой Борис Николаевич, Трижды прочла Вашу рукопись и очень жалею, что ее мне нужно отдать. Р. В.* дал нам лишь на 2 дня, мы задержали ее на неделю для всех трех. Из-за желания иметь ее под руками во время моего письма и из-за того, что сейчас особенно задергана "придирками быта" (ликвидация пансиона, переезд в город, поиски комнаты), боюсь, что не смогу ответить так точно и так полно, как хотела бы. Я очень Вам благодарна, что Вы дали нам возможность ознакомиться с книгой. Весь тон ее, очень серьезный и искренний, темы ее, нам близкие и очень важные, и боль, с которой Вы писали ее и которую сумели передать Вашим читателям, - все это заставляет в себе самой пересмотреть и выяснить свое отношение к целому ряду тем; книга Ваша такова, что, несмотря на объективизацию материала,- материал исторический и личный только материал - я думаю, все прочитавшие ее сочтут себя задетыми. Это достоинство книги. Выяснить и сказать Вам, в чем чувствую я себя задетой и несогласной, хочу попробовать и я. Я хочу хотя бы бегло наметить свои отправные пункты (развить их подробно, м<ожет> б<ыть>, и не в моих силах сейчас) и сказать о них Вам. К этому меня обязывает и тема Вашей книги "Почему я стал символистом", и то, как она написана, и мое личное отношение к Вам - двойное, как А. Белому и Борису Николаевичу.
*Имеется в виду Разумник Васильевич Иванов-Разумник.
В 1917 году я в первый раз (мне было 16 лет) прочла первую для меня Вашу книгу "Петербург". Я прочитала ее в день и ночь, не отрываясь; меня она потрясла. Предчувствием гибели, любовью к России, языком, намеком на "что-то", мне неизвестное, но что мне необходимо было знать, всем этим вместе, исключительностью ее - я не могу сейчас в полном объеме восстановить мое первое впечатление. Но, прочитав, начала искать еще и еще книги мне до того дня неясного писателя Белого. Я читала все книги, часто не понимая ничего в теоретических статьях и почти плача от злости на это, но чуя во всех книгах что-то, всюду одно, что привлекало меня и что отвечало моему оформляющемуся мироощущению еще. Вот почти уж 11 лет я с любовью, напряженным вниманием и большим доверием прислушиваюсь ко всему, что пишет Белый. Я познакомилась с Вами, Б<орис> Н<иколаевич>. В скобках скажу, что я честно заработала знакомство с Вами. Приехав в Петербург в <19>19 году, я много справлялась о Вас, и моя идея и настойчивость заставили брата* через Горького предложить Вам переехать в Петербург. И это было не любопытство, а серьезная тревога о Вашей жизни в Москве, которую описывали очень тяжелой. Тревога даже не за Вас лично (я Вас не знала), а за единственного человека, который знал о новой культуре, о новом человеке, знаменем жизни которого была борьба за новое сознание. Вас художника, Вас духовного революционера я ценила очень высоко. Антропософа - боялась. Жизнь подвела меня к антропософии. Огромную роль сыграли Ваши книги, Ваш курс "Антропософия как путь самопознания", Ваши рассказы о Р. Штейнере, общение с Вами. Вы, Борис Николаевич, личный ученик Доктора, 4 года проведший около него, и Вы же, Андрей Белый, которому я привыкла верить и считать величайшим художником и мыслителем нашего времени за 3 года до того, как я узнала о Штейнере, - <к> кому, как не к Вам, обратить мое максимальнейшее доверие в самом интимном, самом главном и вскоре ставшем единственным - смыслом жизни, мировоззрением - в антропософии? Так отношусь я, конечно, не одна. Мы, не знавшие лично Доктора, чем определяется в будущем наш труднейший путь, не потому вовсе, что нам нужен учитель и мы хотим быть "паствой", конечно, мы, услышавшие об антропософии от Вас, в основном тоже будем помнить Ваше антропософическое мировоззрение. Ваш голос в антропософии.
*Брат С.Г. Спасской, Борис Гитманович Каплун занимал в то время высокий пост в городской администрации.
И из-за этого, и из-за личного отношения к Вам, дорогой Борис Николаевич, я думаю, Вы поймете, что мои несогласия с некоторыми пунктами Вашей рукописи - несогласия не личные, а принципиальные, что не высказать их не могу и что я вправе рассчитывать на Ваше понимание.
Антропософия - это свобода.
И еще оговорка. В Вашей книге есть две музыкальные интерпретации одной и той же темы. В первой - тема книги звучит как Ваша личная тема, тема Вашей жизни. Ваших отношений с людьми, с символистами, с Блоком, антропософским обществом и Р. Штейнером, тема непонятости Вас.
Во второй интерпретации тема звучит как тема индивидуальная, социальная, что одно и то же, тема, следовательно, и наша в равной мере.
Вот о первом звучании, Вашем личном, я говорить не могу. Путь Вашей жизни трагичен и все же завиден. Вы писали когда-то мне из Берлина, что Вы хотели бы взять меня за руку и показать пейзаж Вашего душевного настроения. Вы сделали это сейчас. Я Вам очень благодарна за доверие, которое никогда не забуду и постараюсь оправдать. Это важнейшее между людьми. Я принимаю Ваше доверие и сочувствую Вам. Я не могу этого сказать словами и я знаю, что Вы не примете это как жест самонадеянный меня ("каблук на плече"), стоящей перед ворохом ничего еще не сделанного в жизни за общее дело, по отношению к Вам, сделавшему так много во имя этого дела. Я пользуюсь сейчас словами, сбрасывая все вульгарные напластования на них, я говорю это Вам как бы "голыми" словами, в их первородном смысле.
Интерпретация вторая - социальная, и я, член социального организма, должна попытаться сказать о ней все, что я слышу в ней и как она звучит во мне.
И вот пересматриваю все затронутое Вами - символизм, общество, А<нтропософское> О<бщество>, индивидуальную непонятость, и слушаю, как это детонирует во мне.
Символистично ли мое восприятие жизни? Закон отражения жизни духовной в жизни физической, зеркальности физической жизни - реальны для меня. Акт познавательный дается через то, что у Вас "ни то, ни другое, ни третье" - символ. У меня это третье - не синтез, который я всегда тоже расценивала как рационализм, нечто, выступающее единственно реальным в хаосе событий нашей действительности. Сознательно и внимательно строить действительность в соответствии с этим "нечто", протирать зеркало жизни - я называю реализмом. Так, например, когда я работаю с натуры, я стараюсь не видеть поверхности, внешних случайностей рельефа, а хочу строить вещи изнутри, из ощущения степени напряженности внутренней силы, дающей форму и жизнь человеческому телу. Строение внутренних органов, нервной системы, например, или сердца никакой роли, конечно, не играют. От целого к частному, изнутри к поверхности, от размеров до формы ногтя в далеком будущем - вот каким мне мыслится процесс работы в скульптуре. Акт познавательный степени напряженности внутренней силы модели имманентен с актом познавательным при восприятии мира. И в мировоззрении, и в скульптуре я такое познание мира называю реализмом. Мне кажется, что мой реализм соприкасается с Вашим символизмом, а м<ожет> б<ыть>, и растет из него. В символизме именно Вашем ничто не вызывает во мне неприятия. Но символизм Беклина, Врубеля, Штука мне профессионально чужд и враждебен. Я только потому говорю об этом, что, продумав свое отношение к символизму, почувствовала, что свою работу в искусстве я привыкла называть реализмом. Это - визитная карточка, а не несогласие.
В вопросе о тактике Вы относитесь презрительно к прямому проводу, ведущему к расшибанию лбов. Моему темпераменту свойственен именно "прямой провод" и потому, по инерции, очевидно, приятен. Я понимаю, однако, что Ваша тактика, тактика всей Вашей жизни, когда символизм, Ваше конкретное мировоззрение, проходил контрабандой, но проходил всюду. Ваша попытка "зажить социально", найти общий язык со всеми, с кем в данный отрезок времени было Вам по пути, тактика большой внутренней скромности, за непонимание которой Вам водружали "каблук на плечо", - тактика самая реальная, самая конкретная и действенная. Мне надо учиться ей, потому что я немного "вынь да положь". Но Ваша книга "Почему я стал символистом" выпирает из тактики Вашей. Она против нее. Когда я прочла ее, я подумала: для того, чтобы образ мыслей Бориса Николаевича дошел неизвращенным для людей, которые не знали Б. Н., какие груды воспоминаний следовало бы написать каждому, кто близко знал Б. Н., кому Б. Н. сам рассказывал о событиях всей своей жизни. Что нужно сделать, чтобы предотвратить улюлюканье, свист и злорадство по отношению ко всем тем, о ком в данной вариации после правдивого и внимательного просмотра всего материала памяти Белый говорит так зло и так презрительно. А если близкие Б. Н. не смогут, не захотят написать воспоминаний?
Кроме нас читал рукопись здесь еще Р. В. и Дм. Мих.* Что думает Р. В. - я не знаю, он нам не сказал. Но, сообщая о рукописи,- он сказал: "Рукопись называется "Почему я стал символистом" или, вернее, "почему я ушел из антропософского общества"". С этим "или" я не согласна. Между этими двумя заглавиями я не ставлю знака равенства. Я говорю об этом не в укор Р. В. (хотя ему-то и можно было поставить в укор), а потому лишь, что вот пример одного из пониманий книги, человеком одним из самых близких ее автору.
*Р.В. Иванов-Разумник и Д.М. Пинес.
И вот - какие могут быть даны комментарии человеком сведущим, близким, умным? Будут ли они соответствовать правдивому изложению отношения Белого к его теме не в одной акцентировке непонятости? Этого вы хотели достичь, когда писали книгу?
Вот вопросы, которые стали у меня.
Чуткий, близкий человек, не антропософ - извратит.
Антропософские тетки обоих полов - обидятся и возмутятся или, как Вы правильно заметили, "заиякают" и "заподдакают" (обмещанят).
Бывший соратник-символист - оскорбится.
И только, м<ожет> б<ыть>, горсточка очень малая людей, которые знают и любят Белого, верят Белому и имеют свою точку зрения - примут так, как книга писалась.
Вы сами Вашей книгой сейчас заговорили тактикой "прямого провода", против которой Вы ополчились на страницах той же книги. Не считаете ли Вы, что "прямой провод" иногда неизбежен и необходим, навязывается временем?
Из-за него же (прямого провода) Вы браните Блока. Я не согласна с тем, что Вы в данной вариации говорите о Блоке.
Разве все хорошее, все, что раскрыло многим глаза на Блока, не Блока сомнительной "Прекрасной дамы", а на настоящего, слышавшего и знавшего по-своему о духовном мире. Вы говорили только "для ради надгробного слова"? Блок свернул, Блок не прошел пути, который мог пройти, но Блок никогда не изменял, никогда не возводил в принцип своего падения и очень точно и горько учитывал свои ошибки. И расплачивался честно за них.
Мне кажется, что то, что для Вас символизм и антропософия - для Блока было искусство. Блок только художник (я уважаю художника). Вспомните запись в "Дневнике" - никаких символизмов, я сам художник, сам могу постоять за себя.
В разрезе Ваших личных отношений с Блоком - другом и соратником - Вам было нелегко узнать, что Вам с ним не по пути, но социальная большая значимость Блока, его чуткий слух и точный голос, его право на самостоятельный путь - отнимать у него нельзя.
Блок философски неграмотен. Блок - не воин. Блок произвел выбор между "пророком" и "поэтом" в пользу последнего, и, м<ожет> б<ыть>, именно сознание выбора ускорило гибель его; потому что смерть его - гибель. Он знал это, сам рассказал об этом, сам указал выход для других. Вспомните, перечтите статью "О современном состоянии русского символизма". Статья исправлена в 1921 году (7 том издания "Эпохи"). Не верьте "Дневникам" Блока. Заметка о выпитой бутылке рислинга в них есть, а записей о самом главном в то время для Б<лока> отсутствуют <так!>. Без фактов в руках я все же утверждаю, что "Дневники" изуродованы. В 1922-23 г. я видела списки дневников, тоже для печати, тоже прошедших домашнюю цензуру, но все же там был целый ряд вещей, целый ряд выражений, которые я помню наизусть, которые отсутствуют в этом издании. Нам не дождаться полных дневников. Домашняя цензура и бездарность и бестактность Медведева, единственного, кому доверила Л<юбовь> Дм<итриевна> архивы Бл<ока>, изуродовали "Дневники", и дай Бог, чтобы они вообще сохранились. В 1-м томе "Дн<евников>" Блок антропософию называет шарлатанством, а помню, я читала о том, как Блок говорит об антропософии как о единственном возможном в наше время внутреннем пути человечества. Блок как будто не отрицает сплетен Метнера о Вашем сумасшествии, но тут же говорит, что все, что исходит от Белого, значительно, очень ценно, хлопочет о "Петербурге" и непрестанно во всех своих статьях ссылается на Вас. И не из личного к Вам расположения, а от очень высокой оценки Вашего образа мысли и Вашей художественной значимости. Мне самой в 1920 г. Блок говорил, что не успевает следить за диапазоном Вашей мысли, что он перестал понимать Вас. Вы оба, сыгравшие и сыграющие в будущем огромную неповторимую роль в развитии русской культуры, - совсем разные.
Вы - сумели соединить и взрастить в себе художника с мыслителем и глашатаем новой культуры.
Блок (по его определению) - человек, служащий искусству и потому несвободный, "художник, - прямая обязанность которого показывать, а не доказывать".
Вот отчего м<ожет> б<ыть> непонятость Ваша друг другом, непонятость двух "я", которая в социальном разрезе вырастает в трагедию... Всему Вашему рассказу о "попытках зажить социально" откликаюсь горячо. Я сама делала много таких попыток. Я была значительно младше моих братьев и сестер и росла одиноко, очень остро чувствовала свое одиночество и очень тянулась к коллективам. Все коллективы лопались. У меня не всегда получался скандал, не потому, вероятно, что у меня было с самого начала сформированное антропософско-реалистическое мировоззрение; но у меня есть слух на то, что "не" - не-правдиво, не-серьезно, не-свободно.
К Вольфиле я подошла очень напряженно. Вольфила мне казалась соломинкой возможности "жить социально" после недавнего разочарования в анархизме - социальной, политической и моральной системе. Я в Вольфиле была, пока в ней не было "не". А потом они появились. Да, Борис Николаевич, Вольная Философская Ассоциация стала несвободной. Это привело к тому, что из Вольфилы выгоняли людей вместо того, чтобы с ними не соглашаться на территории Вольфилы. Пумпянского (какой он ни есть) выгнали. В Вольфиле вместо вольного духа появились тенденции и очень расплывчатые, и поэтому Вольфила кончилась раньше, чем в 1923 г. М<ожет> б<ыть>, это вина не Вольфилы, а времени. Но без Вольфилы не стало Вольфильцев, Вольфильцы докатились до попутчиков и оправдания софистов, до беспредметного ораторского искусства.
Вольфила дышала воздухом 1919-21 годов, а затем пыталась синтезировать и - лопнула пустоцветом, без семян. А вот курс антропософских лекций в ней же дал ядро петербургскому антропософскому молодняку, пусть пока еще антропософски безграмотному, но принимающему на себя всю ответственность своего мировоззрения, своего "да".
И наше "да" - будущему антропософскому - обществу, общине, группе - не знаю, но социальной антропософской единице. Вот у нас - у меня, Сергея Дмитриевича, Елены Юльевны*, кроме внешних дружеских связей, ничего не сложилось с группой петербургских антропософов. Нам не по пути. Но нам троим - по пути. И мы знаем еще 3-4-х здесь, в Петербурге, еще не "членов" О<бщества> (какими они, очевидно, никогда и не станут уже), которым с нами по пути. Есть несколько человек из молодежи и в Москве (правда, увы, мы все уж приближаемся к 30-ти годам). Ваша нота в антр<опософии>, Кл. Ник., Ал. Серг.** - в аккорде с нами. Но мы отличны от Вас: мы не знали Доктора. И за всякими советами, Vorstand'a, антропософскими группировками - нам нужно одно - чтобы до нас донесли подлинные слова доктора Р. Штейнера, чтобы нам сохранили лекции его, книги его, воспоминания о нем. Мы хотим живой образ "я" Доктора. Дело знавших Доктора сохранить и передать наследство Р. Штейнера; суметь использовать материал общения с Доктором и осветить им свою жизнь. Антропософия может и не называться антропософией в будущем, но мы не хотим миновать ее. Сейчас мы антропософы. И наряду с вопросами интимной работы у нас есть страшный и важный вопрос на очереди. Мы не верим Советской Власти, мы тоже верим в Советы и не верим во власть. Мы не верим ни в Западно-Европейские республики, ни в монархию, нам отвратительно государство. Но мы хотим жить социальной жизнью, и нам нужно построить, хоть мысленно пока, социальный организм, который удовлетворял бы нас. Путь к нему указан Р. Штейнером. Мы хотим идти этим путем.
*Имеются в виду Сергей Дмитриевич Спасский и Елена Юльевна Фехнер, искусствовед и работник Эрмитажа.
**Имеются в виду К.Н. Бугаева-Васильева и А. С. Петровский.
Начать прокладку его могут и должны антропософы.
Постоянное "нет" - государству, современному русскому обществу, вообще всему и всем, всей нашей ужасной жизни (потому что мы лишены возможности расти и работать в полной мере наших сил), постоянное "нет" утомляет и изматывает. И мы можем позволить себе роскошь иногда бывать в среде, где хоть в основном мы можем рассчитывать на "да". А ведь такая среда у нас м<ожет> б<ыть> только антропософская. Даже профессиональной мы лишены.
В антропософской среде ведь не все же чудовища с бычачьими мордами. Ведь люди, ведь отдельные люди, м<ожет> б<ыть>, маленькие люди, которым нужны зачем-то антропософия и Р. Штейнер? Ну да, мещане, некультурные люди, снобы - но ведь это уже быт, быт, который нужно нам преодолеть, который заводится всегда и всюду, где только слегка отпустишь напряженность. Пожелать смерти А<нтропософскому> О<бществу> - хорошо, а что потом? А<нтропософское> О<бщество> отвратительно, антропософы чудовищно некультурны, если не могут отличить большого художника от "вахтера" и ученика. Но разогнать все и всех, отвратить всех от антропософов, а что же будет, когда мы все умрем? Кто передаст дело антропософии идущим за нами? Вот мы, не знавшие Доктора, уже в зависимости от Вас, знавших его, - дадите ли нам, расскажете ли? А я знаю людей, идущих к антропософии и получающих ее уже от нас. Как быть с ними и со следующими?
Мы не знаем западного Общества. Спасибо Вам, что Вы нам рассказали о его темных сторонах. Мы никакого пиетета к нему не питаем. Мы никакого особенного пиетета не питаем и к русским группам, потому что мы тоже принимали участие в их конструкции. И ответственность за их недостатки падает и на нас. Ну да, мы не справились с Обществом, мы его утопили в быту, в мещанстве, уюте - все равно антопософскому делу быть. Пример тому - Россия, где нет Общества, и все-таки есть антропософы, и число их растет. Неожиданно, провинциально, смешно и коряво, но очень искренно.
Недостатки, неудачи - Бог с ними, их не миновать; давайте удивляться удачам и увеличивать число их.
Как быть с Обществом? Оно больно, но боюсь сказать - неизлечимо. В наших русских условиях у нас выработалась своеобразная форма общения, форма подпольная, когда вот и письмо нельзя послать почтой и ждешь "оказии", мы ушли в глубь времени. Но может случиться, что нас снова вынесет на гребне волны, нам надо додержаться, быть наготове; нам надо загадать нашу будущую жизнь. Пусть мечтателями мы сочиним себе новый "город Солнца". Мы можем опять наделать при этом ошибок, но жизнь исправит их. Но загадать все же нужно.
С Вашим беспощадным расчетом с А<нтропософским> О<бществом>, с уподоблением его гробу доктора Штейнера - я не могу согласиться. Я знаю, что к А<нтропософскому> О<бществу> нужно предъявлять требования максимальнейшие, но, разрушая его, нужно знать, как построить его заново. Метод тактики антропос<офского> движения должен приближаться к Вашему методу продвигания символизма. Для этого нужно быть антропософом, перестроить себя самого. Пока нам нужно западное Общество как технический аппарат. Вы думаете, они топят антропософию некультурностью, работами вроде Колиско? Антропософию они не утопят, а с Колисками нужно бороться.
Я знаю, что Вы больше нас знаете все положительные стороны антропософского движения. Ваша книга "Почему я стал символистом" сознательно построена только о темном. Вы считаете нужным ее приписать к положительным главам, Вами написанным раньше. Что думаете Вы о настоящем, нашем, русском, что Вы думаете о будущем антропософского движения, антропософского социального организма - вот книга, которая явится естественным продолжением "Почему я стал символистом".
Как научиться нам владеть крыльями, как расправить их и создать воздушную среду для них?
Я написала далеко не все, что хотела; письмо кончаю уже в Петербурге, по переезде, успев не раз замотаться вконец и опять отойти. Рукописи Вашей у меня нет. Остался целый ряд тем, над которыми еще хочется подумать. Тема непонятости меня волнует. И в приложении к Вам особенно: нужно быть очень слепыми и очень предвзятыми людьми, чтобы обвинять Вас в измене символизму.
Вы всю свою жизнь сумели поставить под знак символа. Вы умеете раскладывать карты своей жизни и читать их. Это Вы умели делать до Вашего знакомства с антропософией. Вы - символист в антропософии и жизни, и я очень хотела бы себе самой так соединить свою жизнь со своим внутренним делом, так соподчинить их, как это сделали Вы.
Так получилось, что в письме моем - только о несогласиях с Вами. Не уместилось ничего о том, что вызывает согласие и сочувствие. А этого немало. Так, о Вашем пути художника сквозь все непонимание, сквозь ужасное умолчание окружающих - я думаю как о пути титаническом. Ваш рассказ об этом пути помогает мне бодрее смотреть в будущее, не только свое, но и многих вокруг.
Кончаю письмо, бессвязное и, может быть, слишком эмоциональное. Но книга Ваша тоже насквозь эмоциональна.
Не боюсь его послать Вам, так как знаю, что Вы примете его так, как я его писала. Я писала его искренно: недоговаривать сейчас и по поводу Вами затронутых тем мне кажется невозможным. Время жестокое, и хочется иметь ясные мысли, когда призовут к ответу. А это может быть всегда.
Искренно любящая Вас
С. Спасская.
7-го ноября 1929 года
Ленинград, Васильевский Остров.
Проспект Пролетарской Победы
(б. Большой), д. 50, кв. 6.
