621. Когда родился Гаутама Будда, он был еще Бодисаттвой. Это значит, что он явился как существо, до уровня которого он развил себя в своих предыдущих инкарнациях. Так что тот, кого обычно называют Буддой, родился, благодаря своему отцу Суддходане и матери Майядеви, как Бодисаттва. Но благодаря тому, что он родился как Бодисаттва, он уже ребенком "в высшей степени обладал способностью ясновидения". Во времена, когда родился Будда, человеческое ясновидение (в целом) не простиралось далее астр. мира, где пребывают демонические существа, живущие в человеческих страстях. И Будда, благодаря изоляции во дворце отца, смог особенно ясно созерцать этот астральный мир.
     По выходе из дворца Будда встречает двух учителей. Один из них — представитель философии санкхья, — другой — философии йоги. Он должен войти во всето, что завоевало внешнее человечество. И приходящий в наше время Бодисаттва должен — как дети в школе — познать все, что стало достоянием людей, пока он был в духовном мире.
     Через изучение санкхья —и йога-философии Будда узнал, что если проникать в духовные миры через логическое мышление, не развив ранее в себе моральность, то человек искушается духом высокомерия и тщеславия (Мара) и становится его жертвой. Когда Будда был у занимающихся умерщвлением плоти монахов, он познал другого демона, который, можно сказать, показывает человеку все царства земные в их славе, чтобы отвлечь его от духовного мира. Мара искушает Будду вернуться в королевский дворец. 114 (2)

724. "Как ариманическое, так и люциферическое являются с двух сторон. С одной стороны встает не­что, уводящее на ложный путь. Ариманическое выступает как ложный путь в виде педантизма, филистерс­тва, односторонней рассудочности. С другой стороны встает то, что, вообще говоря, в необходимой линии развития человека стоит впереди, что развивает волю к свободе, волю к использованию материального бытия, ведет человека к освобождению и т. д.
     Люциферическое в человеческой душе представляет все то, благодаря чему человек желает вырваться вверх, выйти из себя. Благодаря этому он попадает в туманно-мистическое. Благодаря этому он может выйти в те сферы, в которых всякая мысль о материальном станет неприятной, покажется низкой, так что он будет подведен к тому, чтобы материальное бытие полностью презирать и направляться лишь к тому, что лежит над материальным; он будет подведен к желанию иметь крылья, чтобы над земным бытием подняться по меньшей мере душевно. Так действует в нем душевно-люциферическое. Рядом с ариманической, рассу­дочной, сухой, холодной наукой выступает душевная мистика, выступает то, что в религиозном исповеда­нии делается аскетическим презрением к Земле и т. д. ...
     Но то, что не только правомерно, но является необходимым действием люциферического в прогрессивном развитии человечества, это заявляет о себе в человеческом творчестве, когда человек материальное бытие не пронизывает сегодняшним жизненным принципом (утилитарным. — Сост.), чтобы полностью использо­вать импульсы материального бытия, как это имеет место в случае ариманического, но когда он матери­альное бытие ослабляет до видимости и использует его в этой видимости, дабы изобразить сверхчувствен­ное, дабы преобразить нечто действительное духовно, которое, однако, в этой духовной действительно­сти не может быть также действительным и чувственно, благодаря простому природному бытию. ... И ко­гда человек ищет правильное равновесие между люциферическим и ариманическим, то он должен, приходя к нему, дать действовать форме прекрасного, художественного, люциферического. ... он должен дать люциферическому светить в жизнь в форме прекрасного, в форме—художественного, чем в жизни на­колдовывается недействительное, но что через силу самого человека превращается в видимость действительности.
     Люциферические силы стремятся в современное бытие внести то, что в мировом бытии давно прошло и чего, согласно законам бытия, в действительности не должно быть в современной жизни. Если человек преследует космически консервативное, если он то, что было правильным обликом бытия в прошлом, хочет установить в современности, то подпадает ложным образом люциферическому. Если он, например, то воззрение на мир, что жило в текучих образах, что было всецело правомерным только в древние косми­ческие эпохи, если все, что живет в его душе, он сливает в одно, то тогда он предается ложным обра­зом люциферическому бытию. Если внешнему, материальному бытию он дает облик, который выражает нечто такое, что, согласно собственным законам природы, это бытие выразить не может — мрамор в состоянии выражать лишь минералогические законы, — когда человек заставляет мрамор выразить то, что тот нико­гда не в состоянии выразить силой собственной природы, тогда возникает пластическое искусство. Тогда то, что в подобной чувственности не может быть никакой действительностью, недействительное, наколдовывается в бытии. И именно в том состоит стремление Люцифера, что он человека от действитель­ности в которой тот находится между рождением и смертью, хочет увести к действительности, которая была действительностью для другой эпохи, но для настоящей эпохи таковой быть не может".210 /1/

1137. "Удовольствие и радость должны так действовать на нас в минуты праздности, в минуты уединен­ности, чтобы мы ощущали их как милость, как милость всесильного мира, который хочет принять нас в се­бя, который хочет как бы ввести нас в себя". Через удовольствие и радость мы должны развивать "...чувство блаженного покоя в Божественных силах и могуществах мира. Поэтому единственно правомерное настроение по отношению к радости и удовольствию есть благодарность". И нет никаких оснований приписывать их сво­ей карме. "Каждая мысль о заслуженности удовольствия и радости ухудшает, ослабляет нас". Бегство от радости, самоистязание — это фальшивая аскеза, она означает отказ от милости богов. Самоистязание аскетов, мо­нахов есть беспрерывный "мятеж против богов".
     "Знаком того, насколько близко Бог допускает нас к себе, является радость и удовольствие, а знаком того, насколько мы удалены от Него, а также того, что мы должны достичь, как разумные люди, являются страдание и боль. Таково основное настроение по отношению к карме, и без него мы не можем действитель­но двигаться в жизни вперед ".130(16)

1258. "Совсем по-особому человек осознает физ. тело, когда страдает от боли, поскольку астр. тело особенно сильно стремится пронизать такое тело". Некоторые аскеты, надеясь обрести спасение, истязают се­бя; и эта большая забота о том, как подготовить тело к спасению, действует так, что душа в следующей инкарнации совсем не хочет находиться в теле". (Такую карму имел Ницше).235 (10)

217а. "Кальвин: деньги должны преумножаться. Кальвинизм: капитализм — аскеза?" Д. 24/25, с. 45

     51a. "Аскетизм есть упражнение, ведущее к духу через тело, предание себя микрокосму. ...
     Гнозис: ставит Христа выше Творца. Аскетизм: ставит Христа выше Нус". 343 (II), с. 72

     74. Характеризуя Христианство с внешней стороны, следует сказать, что это "религия мудрости". "Первые распространители христианской религии были, фактически, образованнейшими, глубочайшими и значительнейшими людьми своего времени. Они взирали на Основателя Христианства с позиций этой учености". Чтобы в этом убедиться, стоит лишь почитать Климента Александрийского, Оригена и др. "Христианство тогда еще потому распространялось с "молниеносной" быстротой, что не содержало в себе аскетизма, потусторонности. Люди приобщались к нему в непосредственной повседневной жизни. Тертуллиан говорит: "Мы, христиане, не знаем, что чуждо человеческой жизни. Мы не отходим от повседневной жизни, мы хотим принести нечто человеку, каким он является в повседневной жизни, мы хотим представлять мир, мы хотим наслаждаться тем, что в мире. Но мы не хотим ничего знать о разврате Рима". 51 (3)

     302. Гетевское учение о цвете ввело совершенно новый метод естественнонаучного рассмотрения. "С самого начала там идет речь о так называемых субъективных цветах, о физиологических цветах; и там очень внимательно исследуется, как человеческий глаз получает живое переживание от окружения, как это переживание длится не просто до тех пор, пока глаз экспонирует внешний мир, но обладает также определенным последствием. Вы все знаете простейшие явления в этой области. Вы смотрите на границу, например, красной поверхности, затем быстро отводите взгляд и смотрите на белую поверхность: вы видите красный цвет, дополненный зеленым. Это означает: глаз в определенном смысле находится под впечатлением того, что он пережил.
     ... Мы имеем здесь дело с переживанием на периферии нашего человеческого тела. Глаз находится на периферии человеческого тела". Переживание должно отзвучать в глазу, тогда он может обратиться к другому переживанию. По этому принципу работает весь организм. Когда весь человек экспонирует переживание, то последействие переживания выступает годами в форме образов воспоминания.
     "В голове вы имеете противообраз, полярный остальному человека. У остального человека органы целиком направлены внутрь организма. Голова свои существенные органы открывает вовне". Из инкарнации в инкарнацию тело метаморфизируется в голову, и то, что действовало вовнутрь, начинает действовать вовне. "Послеобраз имеет отношение к узнаванию". Поэтому глаз метаморфизируется из того, что прежде в организме способствовало воспоминанию. "И весь человек, когда он открывает органы вовнутрь, становится органом воспоминания". Именно эти органы служат воспоминанию. Мозг подготовляет подставления, чтобы их восприняли остальные органы тела. Наука, не желающая считаться с этим, отвергающая духовность в мире, есть не что иное, как продолжение старого аскетизма. 201 (7)

     26. В исходной точке новой духовной жизни, импульсируя эту жизнь, стоят Мистерии Ирландского остро­ва, Мистерии Гибернии. Необычайно трудно проникнуть в Акаша-Хронике к тому, что там отпечатлели эти Мистерии. "Если посмотреть на подготовление, через которое сначала должен был пройти посвящаемый в Гибернии, то оно состояло из двух вещей. Первая заключалась в "том, что подготовляемый подводился душевно ко всем трудностям познания вообще. Все, что, я бы сказал, может составить муки познания, на том пути познания, который еще не идет в глубины бытия, но который состоит просто в том, что обычные ду­ховные силы, которыми человек обладает в повседневном сознании, напрягаются так сильно, как это только возможно, — все те трудности, которые встречает обычное сознание на этом пути познания, они ставились перед учениками душевно. Ученики должны были пройти через все сомнения, все муки, через всю внутреннюю борьбу и частые неудачи в этой борьбе, через заблуждения даже с хорошей логикой и диалекти­кой. Они должны были проделать все, что человек ощущает в трудностях, если он действительно хочет од­нажды завоевать познание, а затем высказать его.
     Вы чувствуете, дорогие друзья, что мы, по сути, имеем тут дело с чем-то двояким — с необходимостью завоевать истину и высказать, сформулировать ее. Если человек серьезным образом идет путем познания, то у него есть чувство, что все то, что можно втиснуть в слова, уже не является целиком истинным, но перемежается подводными камня­ми и ловушками. ... Затем делалось понятным второе — и ученики, опять-таки, душевно, испытывали это, — что могло стать познанием на обычном пути познания, а именно: как мало ... логика, диалектика, риторика могут привнести к человеческому счастью. Но, с др. ст. ученикам объяснялось, что человек, если он хочет держаться в жизни прямо, должен подступить к тому, что ему определенным образом несет радость, счастье. Итак, с одной стороны, они подводились к пропасти и постоянно побуждались к сомнению, как если бы они должны были ждать, пока им будет построен мост через каждую отдельную пропасть. И они так силь­но посвящались в сомнения и трудности познания, что, будучи проведенными от этого подготовления к действительному вступлению в мировые тайны, приходили даже к такому заключению: если подобное возможно, тогда мы хотим отказаться от познания, тогда мы хотим отказаться от всего, что не может принести чело­веку счастья".
     "Далее, когда ученики оказывались подготовленными для указанной степени, они подводились к двум колоссальным статуям, к двум огромным, величественным статуям. Одна была величественной благодаря внешней пространственной величине, другая была такой же большой, но кроме того она впечатляла своим особым видом. Одна статуя представляла мужской облик, другая — женский.
     В связи с этими статуями ученики должны были пережить в своем роде приход мирового Слова. В некото­ром роде обе эти статуи должны были стать внешними буквами, с помощью которых ученики должны были начать расшифровывать мировые тайны, встающие перед человеком.
     Мужская статуя была из совершенно эластичного материала. И она была такая, что при нажатии вдавли­валась в любом месте; ученикам предлагалось надавить ее повсюду. И тогда выяснялось, что она внутри полая. Она оказывалась, по сути, лишь оболочкой статуи, но сделанной из эластичного материала, и пос­ле того, как ее переставали надавливать, она тотчас же снова восстанавливала свою форму. Над статуей, над головой статуи, весьма характерной, находилось нечто, выражавшее собой Солнце. Вся голова была такой, что человек видел: она, собственно, должна была бы вся быть как душевный глаз, микрокосмически представлять содержание всего Макрокосмоса. И эта манифестация всего Макрокосмоса должна была бы через Солнце выражаться в этой колоссальной голове.
     Я могу лишь схематически набросать здесь эти статуи. Одна из них производила такое впечатление: здесь Макрокосмос действует через Солнце и формирует человеческую голову. Другая статуя была такой, что взгляд ученика сначала падал на нечто такое, что являло собой некоего рода световое тело, являло сияние, идущее вовнутрь. И в этом обрамлении ученик затем видел женский облик, повсюду находящийся под влиянием этого излучения; у него возникало чувство, что голова рождается из этого сияния. Голова имела нечто неотчетливое. Эта статуя состояла из другой ... пластичной субстанции, не эластичной, а пластичной, исключительно мягкой субстанции. Ученику предлагалось надавить также и на нее. И когда он надавливал, то оставалась вмятина". Но когда в соответствующей церемонии ученик через некоторое время подводился к статуе, то вновь находил ее целой.
     "От второй статуи возникало впечатление: она полностью находится под влиянием лунных сил, которые пронизывают организм и дают из организма произрасти голове. Ученики получали исключительно сильное впечатление от того, что они здесь переживали. Статуя все снова восстанавливалась. И часто группа уче­ников приводилась на небольшое время к этой статуе. И когда их приводили к статуе, то кругом в первый раз царила полная тишина. К статуе их подводили посвященные и оставляли там; дверь в храм закрывалась, и ученики предоставлялись своему одиночеству.
     Затем наступал момент, когда каждый ученик уходил в себя и побуждался испытать статую, чтобы по­чувствовать эластичное одной статуи и пластичное другой, на которой сохранялась сделанная им вмятина. Затем он оставался один о самим собой и с впечатлением от того, что, как я сказал, сильно, очень силь­но воздействовало на него. И благодаря всему тому, что ученик проделал на пути вначале и о чем я уже говорил, он переживал все трудности познания, все трудности, я хотел бы сказать, блаженства. Да, пере­жить подобное означает больше, чем когда это выражается только в словах ... такое переживание означа­ет, что человек прошел через всю шкалу ощущений. И ощущения приводили к тому, что ученик, будучи подведенным к обеим статуям, испытывал страстное желание являвшееся ему как большая загадка каким-либо образом в своей душе разрешить, подойти к тому, чего собственно хочет эта загадочность, с одной стороны, загадочность вообще, какой ее встречает человек, а с другой — загадочность, заложенная в этих образах и во всем роде отношения самого человека к ним. Все это действовало глубочайшим, чрезвычайно глубоким образом на учеников. Перед статуями мы, можно сказать, всей своей душой и всем своим духом превращались в колоссальный вопрос. ... Все в них спрашивало. Рассудок спрашивал, сердце спрашивало, воля спрашивала, все, все спрашивало.
     Подобные вещи, представавшие наглядно в древ­ние времена, нет больше нужды прежним образом вводить в посвящение, но современный человек должен учи­ться проходить эту шкалу ощущений, чтобы действительно приблизиться к истине, которая потом вводит в тайны мира. Ибо, если для современного ученика правильным является подобные вещи проделывать на внут­реннем, внешне не наблюдаемом пути развития, то при этом остается обязательным также и для современ­ного ученика проходить через ту же шкалу ощущений, через внутренние медитативные переживания дать этим ощущениям проникнуть в себя. ...
     Когда все описанное проделывалось, ученика подводили к некоего рода испытанию через совместное действие всего предыдущего: с одной ст., бралось вообще все, что было проделано в процессе подготовления на обычном пути познания и пути блаженства, а с другой — то, что стало в них большим вопросом всей души и даже всего человека. Это должно было теперь взаимодействовать.


     И вот, когда вну­треннее ученика ощущало это сов­местно, когда во внутреннем это вы­ступало в совмест­ном действии, тогда, насколько это было возможно в то время, ученику сообщалось о тайнах мира, о микрокосмосе, о Макрокосмо­се, сообщалось не­что о тех связях, которых мы как раз касаемся в этих лекциях, которые также составляли содержание Мисте­рий Артемиды в Эфесе. Часть из них сообщалась во время испыта­ния. Благодаря этому стоявшее в душах учеников большим вопросом поднималось еще выше. И ученик действительно, я бы сказал, в этой форме вопроса, через колоссальное углубление, которое получала душа, переживая, перенося все это ... подводился к духовному миру. Со своим ощущением он фактически входил в область, которую переживала душа, когда чувствовала в себе: теперь я стою на Пороге сокровенных сил. ... Когда ученики проходили через эти испытания, их опять приводили к статуям. И тогда они получали совершенно особое впечатление, встряхивавшее все их внутреннее. То впечатление я могу вам представить, только воспроизведя на современном немецком языке употреблявшееся на том древнем языке.
     Итак, когда ученики продвигались так далеко, как я это охарактеризовал, то их снова по одному под­водили к статуям. Но теперь посвящающий жрец, инициатор, оставался с учеником в храме. И ученик ви­дел, снова еще раз в абсолютной тишине вслушавшись в то, что могла ему сказать собственная душа ... посвящающего жреца восходящим над головой одной из статуй. При этом Солнце как бы отступало вдаль, и в этом пространстве между Солнцем и статуей являлся жрец, как бы закрывая собой Солнце. Статуи были очень большими, и жрец выглядел довольно маленьким над головой первой из них, как бы закрывая со­бой Солнце. И затем, как бы действуя из музыкально-гармонического — музыкально-гармоническим начина­лась церемония, — раздавалась речь посвятителя. И на той стадии, где тогда находился ученик, это явля­лось ему так, что слова, звучавшие из уст посвятителя, как бы говорились самой статуей. Слова звучали так:
     Я есмь образ мира.
     Смотри, как мне недостает бытия.
     Я живу в твоем познании,
     Я стану в тебе теперь исповеданием.
     И это опять-таки, как вы можете себе пред­ставить, производило мощное впечатление на ученика. ... Когда все это проходило через его душу, он был внутренне готов всей своей душой уцепиться за этот образ, за то, что было мировой силой, символизированной в этом образе, он мог тогда жить в этом, передать себя этому. И он был готов к тому, чтобы ощущать исходившее из уст жреца, которое являлось ему так, как если бы статуя была буквой, представлявшей ученику то, смысл чего был выражен в приведенных четырех строках.
     Когда жрец возвращался вниз, ученик снова погружался в безмолвную тишину; жрец уходил, и ученик оставался один. Через некоторое время приходил другой посвятитель; он являлся над второй статуей, и опять как бы из музыкально-гармонического являлся голос жреца-посвятителя, он произносил слова, ко­торые я могу передать вам так:
     Я есмь образ мира,
     Смотри, как истинности мне недостает.
     Коль ты отважишься жить со мною,
     То я стану для тебя удовольствием.
     И ученик теперь, после всех подготовлений, после того, как он был приведен к внутреннему счастью, к страстному желанию внутренней полноты, после того, как он че­рез все, что должен был пережить, приходил к тому, чтобы ощутить необходимость однажды подойти к этой полной радости внутренней полноте, он приходил теперь, услышав то, что звучало от второй статуи, не только к тому, чтобы рассматривать, но и действительно рассматривал мировые могущества, говорившие через вторую статую, как те, которым он хочет отдать себя.
     Посвятитель исчезал. Ученик снова оставался один. И во время этой одинокой тишины он ощущал — по меньшей мере это кажется так, что каждый это ощущал — нечто такое, что можно выразить следующим обра­зом: я стою на Пороге духовного мира. Здесь, в физическом мире, нечто называют познанием, до в духов­ном мире это не имеет никакой ценности. И трудности, которые человек имеет здесь, в физическом мире, в связи с познанием, обретаемым здесь, — они являются физическим отображением утраты им ценностей в сверхчувственном духовном мире. И ученик при этом также переживал: многое здесь, в физическом мире, обращается к человеку, ты же должен отказаться от внутренней полноты радости и идти некоего рода аскетическим путем, чтобы войти в духовный мир. Однако это, собственно говоря, иллюзия, это, собственно говоря, заблуждение. Ибо являющееся во второй статуе говорит выразительно само о себе: смотри, как истинности мне недостает. ... Таковы были ощущения, отчасти вызывавшие в ученике сознание, что он постигает физический мир, проходя через многие заблуждения и преодолевая их. Но случались также и ощущения, которые по временам были подобны внутренне действующему пламени, так что человек чувствовал себя словно поврежденным внутренним огнем, словно внутренне уничтоженным. И душа колебалась между од­ним ощущением и другим, туда и обратно. Ученик, так сказать, испытывался на весах познания-счастья.
     И в то время, как он проделывал все это внутренне, статуи как бы начинали говорить сами. Он достигал в некотором роде внутреннего слова, и статуи как бы говорили сами. Одна из них говорила:
     Я есмь познание. Но то, что я есмь, — это не бытие.
     И теперь к ученику приходило, я бы сказал, излучающее страх чувство: все, что он имел в идеях, — это только идеи, в этом нет никакого бытия. Человек напрягает голову — так чувствовал ученик, — и хотя он приходит к идеям, но бы­тия в них нет нигде. Идеи — это лишь видимость. Затем как бы начинала говорить и вторая статуя; она говорила:
     "Я есмь фантазия. Но то, что я есмь, — это не истина.
     Так представали перед учеником обе статуи". Я прошу вас понять все это правильно. Здесь не дается догм, не выра­жается каких-либо истин познания, но здесь даны переживания ученика в святилищах Гибернии. Что там переживал ученик — только это изложено здесь.
     "Все это переживал ученик в абсолютном одиночестве. Его внутренние переживания были столь сильны, что его лицо становилось совсем неподвижным. Оно больше не действовало. Через некоторое время он бо­льше не видел статуй. Но он читал на том месте, где он их раньше видел, нечто, написанное огненными письменами, что являлось тем не менее внешне-физически, и он видел это с потрясающей отчетливостью. На том месте, где ранее была голова статуи познания, он видел слово НАУКА, а там, где была голо­ва другой статуи, — слово ИСКУССТВО.
     Пройдя через все это, ученик выходил из храма. Возле храма стояли оба посвятителя. Один из них брал ученика за голову и поворачивал к тому, что ему показывал другой: образ Христа. При этом произно­сились слова призыва. Жрец, показывавший изображение Христа, говорил ему:
     Восприми Слово и Силу Этого Существа
     В свое сердце.
     А другой жрец говорил:
     И от Него восприми, Что тебе оба облика Дать желают:
     науку и искусство.
     Таковы были, так сказать, первые два акта посвящения в Гибернии, где ученики особым образом приводились к действительному ощущению внутрен­ней сути Христианства, и это исключительно глубоко отпечатлевалось в душах учеников, после чего они могли далее идти своим путем познания". (Лекция 7)
     "Когда ученик отдавался впечатлению от мужской статуи ... то он переживал род душевного оцепенения, которое проявлялось все более и более ... А затем ученик как бы чувствовал, что бывшее в нем оцепеневшим, т.е. он сам, вбирает­ся Мирозданием; он чувствовал себя как бы ввергнутым в дали Мироздания. И он мог сказать себе: миро­здание восприняло меня.
     Но затем приходило — это не было увяданием сознания, а становлением его другим, — затем приходило нечто особенное. Когда ученик достаточно долгое время переживал оцепенение, эту взятость себя Ми­розданием, — а посвятители заботились о том, чтобы оно длилось достаточно долго, — он говорил себе при­мерно следующее: лучи Солнца, лучи звезд притягивают меня во все Мироздание, но я, собственно, остаюсь сосредоточенным в себе. И когда ученик достаточно долго проделывал это, то приходил к примечательно­му воззрению. Теперь впервые он, собственно, осознавал, для чего было нужно это сознание, наступавшее во время оцепенения, ибо теперь, в зависимости от его переживаний в созвучии с чем-либо иным, он по­лучал многочисленные впечатления от зимних ландшафтов. Зимние ландшафты вставали перед ним в духе, ландшафты, в которых он всматривался в завихрения снежных хлопьев, наполнявших воздух — все, как ска­зано, в духе, — или ландшафты, где он всматривался в леса, где на деревьях лежал снег, и т.п. ... И он чувствовал внутреннюю общность, напр., его глаза с ландшафтом. Он чувствовал, как если бы в каждом глазу весь этот ландшафт, который он обозревал, был деятелен, как если бы он действовал повсюду в глазу, как если бы глаз был внутренним зеркалом для того, что являлось вовне.
     Но он чувствовал еще следующее: он чувствовал себя не как единство, он чувствовал, по сути говоря, свое Я столько же размноженным, сколько он имел чувств. Он чувствовал свое Я удвенадцатиренным. И из того, что он чувствовал Я удвенадцатиренным, в нем возникало своеобразное переживание, он говорил: здесь присутствует мое Я, оно смотрит сквозь мои глаза; здесь присутствует Я, оно действует в моем чувстве мысли, в моем чувстве речи, в моем осязании, в моем чувстве жизни; я, со­бственно, расчленен в мире. — И от этого возникала живая тоска по соединению с сущностью из Иерархии Ан­гелов, чтобы в этом соединении с сущностью из Иерархии Ангелов получить силу и власть для овладения Я, расчлененным в отдельных переживаниях чувств. И из всего этого в Я восходило переживание: почему я имею органы чувств?
     В конце концов у ученика возникало ощущение, как все, связанное с органами чувств и продол­жением их вовнутрь, внутрь человека, родственно с действительным окружением человека на Земле. ... из всех этих переживаний ученик получал совокупное постижение своей души. схватывал ее всю целиком. Это совокупное постижение души со­стояло из ряда частей.
     Я проделал, говорил себе ученик, в моем мистериальном странствии то, что в Мироздании является про­шлым. Массы снега и льда моей волшебной зимы показали мне, сколь убийственные силы действуют в Мироздании. Я познал импульс уничтожения в Мироздании. И мое оцепенение во время моего мистериального странствия возвещало о том, что я должен всмотреться в имеющиеся в Мироздании силы, приходящие из про­шлого в настоящее, но в настоящем оказывающиеся мертвыми мировыми силами. — Это сообщалось ученику че­рез отзвук его переживаний в мужской статуе.
     Затем он подводился к тому, чтобы в его переживаниях возник отзвук пластической статуи. И тогда он как бы множился внутренне не в оцепенении, окоченении, а во внутреннем жаре, в лихорадке души, в вос­паленном состоянии, которое действовало примерно так, что вещи, которые так сильно могли воздейство­вать на душу, поскольку были внутренними, начинались вообще с телесного комплекса симптомов. Ученик ощущал это так, как если бы был внутренне стеснен, как если бы все в нем было сильно сдавлено: дыхание, кровь по всему телу. В большом страхе ученик впадал в глубокое внутреннее душевное страда­ние. И в этом глубоком внутреннем страдании в нем возникало сомнение в том, что он должен был делать. Рождавшееся тогда в душевном страдании можно в какой-то мере выразить такими словами: во мне что-то есть, что происходит от моей телесности в обычной земной жизни. Оно должно быть преодолено. Мое зем­ное Я должно быть преодолено. — Это сильно жило в сознании ученика.
     Затем, когда он достаточно долго преодолевал, проходил через этот внутренний жар, внутреннюю нужду, через чувство, что нужно преодолеть земное "я", тогда в нем наступало нечто такое, о чем он знал, что это не прежнее состояние сознания, а хорошо известное ему состояние сознания сна со сновидениями.
     Если действовавшее из оцепенения сопровождалось отчетливым чувством, что это состояние сознания, кото­рого он не знал в обычной жизни, то теперь он мог о своем сознании сказать: оно есть род сновидения. ...
     В то же время ученик теперь осознавал: что как волшебное лето выступало или выступает перед его со­знанием в беспрерывном изменении — это переходит как импульс в далекое будущее Мироздания. Но теперь он чувствовал себя не так, как прежде, расчлененным, размноженным по органам чувств; нет, теперь он чувствовал себя внутренне соединенным в единстве, он чувствовал себя сосредоточенным в своем сердце. И это было кульминацией, высшей точкой того, через что он проходил: эта сосредоточенность в сердце.
     И это было кульминацией, высшей точкой того, через что он проходил: эта сосредоточенность в сердце, это внутреннее самопостижение, самообладание, чувство своего родства во внутреннейшем существе челове­ческой природы не с летом, каким человек видит его внешне, но со сновидением об этом лете. И правиль­ным образом ученик говорил себе: в сновидении о лете, которое я переживаю внутренне в моем человечес­ком существе, в нем заложено будущее.
     Когда ученик проделывал все это, то к нему приходило переживание, что оба эти состояния следуют од­но за другим. Он всматривался, скажем, в ландшафт, состоящий из лугов, прудов, маленьких озер. Он всма­тривался в лед и снег, которые превращались в вихрящийся падающий снег, как бы в туман из снега, кото­рый все более и более утончался и истаивал в ничто. И когда это истаивало в ничто, ученик чувствовал себя как бы в пустом мировом пространстве, и в этот момент на этом месте выступал летний сон. И ученик сознавал: теперь моей собственной душевной жизни касаются прошлое и будущее. ... В ледяных кристаллах зимы мы имеем внешний знак продолжающегося отмирания духа в материи. Мы, как люди, не предрасположены видеть умирающий дух символизированным в снеге и льде во внешней природе, если этому не предшествует инициация. Если же она совершается, то мы видим это превращение в ничто, а из него возникает сновидение о природе, содержащее семя мирового будущего. Но ученик должен стоять внутри мировой смерти и мирового рождения. Ибо если человек не стоял бы внутри этого — как уже сказано, я описываю вам только опыт ученика в посвящении Гибернии, — если бы человек не стоял внутри этого, то действительные процессы, в которые ученик всмат­ривался через рождающееся из оцепенения новое сознание, были бы действительной мировой смертью, и сно­видения за мировой смертью не последовало бы. У прошлого не было бы будущего. Сатурн, Солнце, Луна, Земля были бы здесь, но не было бы Юпитера, Венеры, Вулкана. Чтобы это будущее космоса вчленилось в прошлое, для этого необходимо, чтобы между прошлым и будущим стоял человек. Это сознавал уче­ник из того, что он переживал".
     Посвятитель выражал это ученику в изречении. О состоянии оцепенения он говорил:
     В далях ты должен учиться,
     Как в синеве эфирных далей
     Бытие мира исчезает
     И вновь в тебе себя находит".
     "Другое ощущение под влиянием второй статуи выражалось так:
     В глубине решить ты должен
     Из горячечного зла,
     Как истина воспламеняется
     И через тебя в бытии утверждается".
     Ранее ученику на месте первой статуи представало позна­ние, но лишенное бытия, как лишь идеи, вырабатываемые на Земле. Но теперь в отзвуке являлось, что человек может най­ти бытие для познания, потеряв себя в далях мира: "В далях должен ты учиться...". Ученик ощущал, как он соединяется с синими далями эфира, где Земля превращает­ся в ничто. Ощущать ничто он учился на волшебных зимних ландшафтах. И теперь он знал, что в этих да­лях сохраняется только человек. А чтобы мир имел будущее, человек должен зло преодолеть добром в сво­ей природе: "В глубине решить ты должен...". Ученик прошел через влечение удовлетвориться не истиной, а фантазией о мире, субъективными образами. В сновидениях о лете он понял, что в фантазиях из внутре­ннего вырастают имагинации, имагинации растений. С одними образами фантазий он остается чужд окруже­нию. Имагинациями же он врастает в мир растений, животных, в мир людей. Навстречу всему встреченному вовне тогда изнутри восходит нечто, связанное с ним.
     "Эта двоякая связь с миром встает перед учеником в действительном внутреннем грандиозном ощущении как отзвук обеих статуй. И ученик, т.обр., действительно учился, с одной стороны, простирать свою душу в да­ли мира, а с другой — сходить в глуби своего внутреннего, где это внутреннее не действует с той вяло­стью, с какой оно действует в обычном сознании, но где внутреннее действует так, как если бы оно ста­ло наполовину действительностью, а именно прозревалось бы, потрясалось бы, проколдовывалось бы снови­дениями. Ученик учился всю интенсивность внутреннего импульса приводить в связь со всей интенсивнос­тью внешнего импульса. Из родства с зимними и летними ландшафтами он получал разъяснения о природе и о собственной самости. И он глубоко роднился с внешней природой и со своей самостью".
     Перед ним выступало все то, что он имел как переживания до нисхождения из духовных миров на Землю. При повторении состояния выхода в дали он уже не чувствовал, будто бы его высасывают лучи Солнца и лучи звезд. Но он чувствовал, что достигает середины бытия между смертью и новым рождением.
     "Затем ученик учился внутренне раздельно переживать обе статуи и каждое состояние все более отчет­ливо. А когда для него становилась ясной и живой возникающая в сердце взаимосвязь, когда в его созна­нии живо вставала середина жизни между смертью и последним рождением, тогда посвятитель говорил ему:
     Научись духовно созерцать зимнее бытие,
     И ты узришь доземное.
     Научись духовно сновидеть летнее бытие.
     И тебе будет дано пережить послеземное".
     Обратите особое внимание на колоссальную разницу, содержащуюся в этих изречениях. Когда ученик достаточно долго проделывал описанные упражнения, то его внутрен­няя сила и энергия углублялись, и он мог идти дальше.
     "Все это ученик переживал в состоянии оцепенения, а затем по указанию посвятителя он разливался до эфирных далей, до границ пространственного бытия. Там, на этих границах, к нему подступало пережива­ние астрального, которое в те времена куда живее, значительнее, энергичнее соединялось с человеческим существом, чем теперь. Человек прежде внутренне был более чувствительным, поэтому он и проходил дру­гое обучение, чем теперь".
     "Ученику Гибернийских Мистерий в высшей степени прививалась способность при излиянии в синие эфир­ные дали, при втекании астрального света прежде всего не чувствовать себя, но в своем сознании чувст­вовать мощный мир, о котором он мог сказать следующее: я живу целиком в некоем элементе с другими су­ществами. И этим элементом является, по сути говоря, чистое природное добро. Ибо повсюду я чувствую, как из этого элемента нечто струится в меня — простите, что я воспользуюсь оборотом, который было бы правомерным употребить лишь позже, — а я плаваю, подобно рыбе, в воде, сам при этом состоя лишь из теку­чих, легких элементов; во всем планетарном элементе я чувствую приятное струение в себе со всех сто­рон. Ученик, собственно, чувствовал, как со всех сторон к нему струится астральное, формируя и строя его. Этот элемент есть чистое природное добро — мог бы он сказать о нем, — поскольку он повсюду дает мне нечто. Я, собственно, окружен одним добром. Добро, добро повсюду, природное добро окружает меня.
     Но это природное добро, оно является не только добром, но творческим добром, ибо оно своими силами в то же время делает то, что я есмь, дает мне облик, поддерживает меня, когда я в этом элементе плаваю, парю и тку. Таково было получаемое здесь естественно-моральное впечатление". Если понюхать розу и ска­зать, что из нее струится добро, распространенное по всей планете, и оно сообщается моему обонянию, то мы получим слабую тень того, что составляло переживание бытия др.Солнца. Будучи приведенным к бытию одних чувств в глазах, в ушах, в чувстве вкуса и т.д., при утрате всего остального организма, ученик переживал бытие др.Сатурна. Вживаясь во внутреннее сдавливания, в чувство тепла, ученик Гибернии пере­носился сознанием в бытие Юпитера, которое возникает из Земли. И он чувствовал не только физическое, но также и душевное тепло. "Ибо мы станем людьми Юпитера только благодаря тому, что свяжем физическое тепловое с душевным тепловым.... Излияние любви и тепла станет нераздельным". Когда же ученик переживал душевное страдание, ощущал необходимость преодолеть собственное "я", поскольку оно может стать источником зла, то переживаемое им физически-душевное тепло начинало светиться. Ученику открывалась тайна душевного блистания света. И так он входил в будущее бытие Венеры.
     "А затем, когда все, пережитое раньше, ученик чувствовал слившимся воедино в своем сердце ... тогда все, что он вообще переживал в своей душе, являло себя в то же время как переживание плане­ты. Человек имеет мысли; мысль не остается внутри человеческой кожи: она начинает звучать, она стано­вится словом. Все, чем живет человек, формируется в слове. Слово распространяется на планете Вулкан. Все в Вулкане является говорящим, живым словом. Слово звучит к слову, слово объясняется словом, слово говорит слову, слово учится понимать слово. Человек чувствует себя как понимающее мир слово, как слово-мир понимающее слово. И когда это в образе вставало перед посвящаемым в Гибернии, он сознавал себя в бытии Вулкана". Таковы были великие Мистерии Гибер­нии. Человек познавал в них себя как микрокосмос, как духовно-душевно-физическое существо в связи с Макрокосмосом. Он познавал становление, созидание и прохождение, метаморфозу Макрокосмоса.
     "Расцвет Мистерий Гибернии предшествовал Мистерии Голгофы. И особенность этих больших Мистерий со­стояла в том, что в них о Христе говорилось как о Грядущем, как позже о Нем говорилось как о Прошед­шем через прошлые события. И когда при первом посвящении ученик выходил из храма и ему показывали об­раз Христа, то этим хотели сказать: все, что составляет становление Земли, склоняется к Событию Гол­гофы. Это тогда представлялось как будущее.
     На этом, прошедшем позже через многие испытания острове было место больших Мистерий, место Христи­анских Мистерий до Мистерии Голгофы, в которых правомерным образом еще до Мистерии Голгофы человек велся к духовному взгляду на Мистерию Голгофы.
     А когда наступила Мистерия Голгофы, в то время, когда в Палестине произошли примечательные собы­тия ... в Гибернийских Мистериях и в их общине, т.е. в народе, принадлежавшем к ним, был отпразднован большой праздник. И что действительно случилось в Палестине — это стократно образно — но так, что об­раз не был памятью о происшедшем — было воспроизведено на Гибернийском острове. ... На Гибернийском острове человечество пережило Мистерию Голгофы духовно".
     "Началось время, в которое люди все более и более принимали только физически увиденное, и они бо­льше не принимали вещи за истинные, если они не были связаны с физически увиденным. Так мудрость, пришедшая из Гибер

нии, больше не чувствовалась в ее субстанциональности. Искусство, пришедшее из Гибер­нии, больше не чувствовалось в его космической истине. ... стало необходимым чувственно наглядное в качестве модели — таково, собственно, и искусство Рафаэля. — тогда как Гибернийское искусство исходи­ло из того, чтобы духовное, спиритуальное осуществлялось непосредственно через художественные средства".
     "Когда в Акаше-эволюции человек приближается к образам Гибернийских Мистерий, то он ощущает, как нечто как бы отталкивает его, что-то как бы удерживает его силы на расстоянии, не дает его душе приблизиться к себе. И чем ближе человек к этому подходит, тем более оно затемняется ... в Гибернийс­ких Мистериях человечеству дан последовательный исход древних божественно-духовных сил. Но когда Гибернийские Мистерии сошли в теневое бытие, они были в то же время духовно окружены плотным валом, чтобы нельзя было изучать их пассивным образом, чтобы к ним нельзя было приблизиться иначе, как только пробудив в себе спиритуальную активность, т.е. став настоящим человеком нового времени". 232 (9)

     1079. "Йог возвращается назад к своему ритму. Современный человек возвращается к ритму внешнего мира. Прочтите первые упражнения, которые я даю в "Как достигнуть познания высших миров?", как нужно исследовать прорастание и рост растения. Медитация ведет к тому, чтобы представления, мышление освобо­дить от дыхания и дать ему погрузиться в сами силы роста растения.
     Мышление должно войти в ритм, который пронизывает внешний мир. Но в тот момент, когда мышление дей­ствительно таким образом освобождается от телесных функций, оно освобождается от дыхания; когда оно связывает себя с внешним ритмом, тогда оно погружается не в чувственные восприятия, не в чувственные свойства вещей, а в духовное отдельных предметов.
     Вы смотрите на растение: оно зеленое с красными цветами. Об этом говорят вам ваши глаза. Об этом думает ваш рассудок. Этим живет наше обычное сознание. Другое сознание развиваем мы, когда мышление от­рываем от дыхания, связываем его с находящимся вовне. ... Благодаря тому, что человек постепенно вжи­вается в этот внешний ритм, происходит следующее. Йог погружается вниз, в свой собственный процесс дыха­ния, в себя. Благодаря этому он получает себя как воспоминание. Он некоторым образом вспоминает себя в том, чем он был прежде, до того, как низошел на Землю. Мы выходим своей душой из тела. Мы связываемся с тем, что жило здесь в ритме, т.е. духовно. Благодаря этому мы созерцаем теперь то, чем мы были до то­го, как сошли на Землю. Как видите, здесь есть разница. Я поясню это с помощью схемы. Если здесь у нас йог (рис.1, светлое), то он развивает сильное я-чувство (красное). С этим я-чувством он вспоминает себя в том, в чем он был до нисхождения на Землю, — в духовно-душевном окружении (синее). Поток воспоминаний идет назад.
     Если здесь современный познаватель сверхчувственного (рис.2, светлое), то он развивает такой процесс, что из своего тела он выходит (синее) и благодаря этому живет в ритме внешнего мира, а в качестве внешнего предмета рассма­тривает то (красное), чем он был до нисхождения на Землю.
     Так познание состояния до рождения для древних времен было неким воспоминанием. В настоящее же время, если это познание развивается правильно, оно приводит к созерцанию того, каков был человек (красное). В этом заключается раз­ница".

     Другой способ, каким йог входил в духовный мир, состоял в принятии определенной позы. Благодаря ей развивалось чувство равновесия, т.е. чувство, не входящее в пять основных чувств и более духовного рода, чем они. Так йог жил в восприятии направлений пространства. Мы снова должны обрести это, но дру­гим образом. Когда мы освобождаем мышление от дыхания и вживаемся во внешний ритм, то переживаем разницу в направлениях. "Мы переживаем, что это значит, когда животное постоянно имеет позвоночник рас­положенным параллельно земле, а человек — вертикально". Упражнения аскетов были иного рода. "Всякий раз, когда древний аскет болезненно подавлял те или иные телесные функции, его душевно-духовное выхо­дило из организма". 212(7)

Аскетизм

     601. "Все существо нового посвящения имеет более внутренний характер, ставит более жесткие требования ко внутреннему человеческой души и до некоторой степени не подходит непосредственно ко внешнему человеческой природы. Так что в значительно большей степени, чем в древнем посвящении, внеш­нее должно просветлиться и очиститься, когда внутреннее станет сильным и обретет господство над внеш­ним. Внешняя аскеза, внешний тренинг принадлежат более древней инициации". И те, кто в прошлом уже обрели гармонию между внешним и внутренним, теперь, в новых воплощениях, отбрасываются в их дисгар­монию, ибо должны быть преодолены мертвые включения в человеческую природу, возникшие в ходе времени. Поэтому часто будут появляться натуры типа Гете, сочетающие высокое с "человеческим, сугубо человече­ским". 144(4)

     602. Работа над собственной душой, над развитием высших способностей, пробуждение познавательных сил, позволяющее направить их на духовный мир — все это и "можно назвать в истинном смысле слова ас­кезой. В греческом языке слово "аскеза" означает управление самим собой, выработку способности что-то делать, привести в действие силы, которые прежде дремали. Таково первоначальное значение слова "аскеза". И таковым оно должно быть и теперь, если не желают расстилать туман перед собственными гла­зами и держаться за заблуждения..." Выполнение оккультных упражнений — это аскеза.
     "Это настроение многих аскетов в Средние века: они умерщвляли силы тела, сокращали его функции, оставляя душу такой, какая она есть, и погружались в состояние ожидания, что извне, без их участия должно принести им то, что составляет содержание духовного мира. ... Но правильный метод требует, чтобы человек просветлял и очищал свое мышление, чувствование и воление ... делал их сильнее, чтобы они победили телесное". 58 с.56, 65-66

     607. "Благодаря посту астр.тело менее нагружено, оно становится спокойнее и частично отделяется от физ.тела. Его колебания становятся более кроткими и создают эф.телу регулярный ритм. Посты, та­ким образом, помогают эф.телу сохранить свой ритм. Это приносит жизнь ... приводит физ.тело в гармо­нию и устанавливает гармонию между миром и человеком". 94(11)