341. "Правильное наблюдение чувственной действительности составляет задачу пятой послеатлантической эпохи". Другую задачу человеческой души составляет следующее: наравне с чистым созерцанием действительности развить, в определенном смысле как род повторения египто-халдейского времени, свободные имагинации. В связи с этими задачами пятая послеатлантическая эпоха ушла не особенно далеко. Свободные имагинации должны развиваться так, как они ищутся через Духовную науку, т.е. они не должны быть несвободными имагинациями, которыми обладала третья послеатлантическая эпоха, они не должны быть до фантазии дистиллированными имагинациями, но имагинациями свободными, в которых человек движется так свободно, как только он может двигаться в своем рассудке. Из развития этих двух способностей возникнет правильное развитие души сознательной в пятую послеатлантическую эпоху. Гете прекрасно ощущал чистое созерцание, которое он, в противоположность материализму, обозначил своим прафеноменом. "Фаустом" он дал толчок к свободным имагинациям.171 (2)

403. Современный человек содержит в себе человека др.Луны, Солнца и Сатурна. "Что специфически относится к Земле — это мы должны представить себе сидящим главным образом в туловище, в верхних и нижних конечностях, вплоть до шеи". Человек Луны находится в голове, Солнца — в пришедших в сильный упадок органах головы, Сатурна — в едва различимых органах головы.
     Что делает в нас древний человек? — То же, что и на др.Луне, — он видит сны. И эти сны Ангелы развивают для себя в ясные, сознательные представления; для них это имагинации. "Что лунный человек видит во снах, Ангел это имагинирует. ...Что человек Солнца переживает во время сна (без сновидений) в нас, Архангелы это инспирируют. ...Что имеет человек Сатурна в еще более глубоком сне, это интуитивирует Дух Личности. ...И эти интуиции в конце земного времени станут плотными космическими импульсами, а позже — формами Юпитера". При всех обстоятельствах минеральный Юпитер разовьется из того, что мы носим в себе как человека Сатурна. Но чтобы инспирации Архангелов, которые они развивают из человеческого сна, стали растительным миром Юпитера, для этого необходим "человек духовнонаучный". Иначе Юпитер будет состоять только из минералов, чему в сильной мере способствуют материалистические воззрения. В глубине души материалисты ненавидят возможность для Юпитера иметь растительность.
     "Что человек Солнца переживает во сне, созреет к концу земного времени и станет космическим импульсом, в котором Архангелы дадут Юпитеру растительный мир".
     "Сновидческие представления лунного человека (или сновидец в человеке) становятся для Юпитера сгущенными имагинациями, основой животного царства через Ангелов. ...Представления земного человека через душевное созерцание наиболее высоко развитых людей станут в конце Земли импульсами для развития человечества на Юпитере". Человек тогда войдет в ранг Ангела. 161 (15)

415. "Рассматривая телесное (современная наука занимается только телесным), можно прийти ко всеобщей идее Бога, к той идее, которую находят мистика... и философия. ...
     Рассмотрение космоса и природы ведет к божественному существу в общем, которое лежит в основе нашего рождения-становления: E. D. N.
     рассмотрение действительной истории ведет к познанию Христа Иисуса, если мы пойдем достаточно далеко в познании, в котором мы нуждаемся, если хотим знать о судьбе души: I. Ch. M.
     Созерцание, направленное вовнутрь, духовное переживание ведут к познанию сущности духа в повторяющихся земных жизнях, ведут к связи со спиритуалъным, к рассмотрению Святого Духа: P. S. S. R.".175 (10)

549. «Эти духи корней (гномы), я бы сказал, -- совершенно особый земляной народ. Для внешнего взгляда они невидимы, но тем более они видны в их действиях, ибо ни один корень не может возникнуть, если между ним и земным царством не будет посредничества через этих удивительных духов корней, которые минеральное Земли вводят в поток, вбирающий корни растений. Я, естественно, имею в виду лежащий здесь в основе духовный процесс. Эти духи корней -- они имеются повсюду в земном царстве, и они хорошо себя чувствуют в более или менее прозрачных или также ставших металлически прозрачными камнях и земле; но особенно хорошо они себя чувствуют -- ибо это их настоящее место, -- когда дело заключается в том, чтобы доставлять минеральное корням растений. Эти духи корней, они все внутренне наполнены такой духовностью, которую можно сравнить только с внутренней духовностью человеческого глаза, человеческого уха. Ибо духи корней в своей духовности представляют собой один только орган чувства. Они все состоят из одного только органа чувств, который в то же время является рассудком, который не только видит и слышит, но одновременно в этом видении и слышании понимает увиденное и услышанное, который повсюду не просто ощущает впечатления, но ощущает повсюду идеи.
     Мы можем также указать на род и способ, каким духи корней воспринимают идеи. Посмотрите, вот из Земли растет растение. Оно приходит в связь с внеземным мирозданием, и в определенные времена года особые течения, в некотором роде духовные течения сверху, от цветов, от плодов устремляются по растению к корням, устремляются в землю. И как мы подставляем глаз свету и видим, так духи корней обращают свои способности восприятия навстречу тому, что стекает по каплям с растения вниз, в землю. И то, что таким образом капает к ним, есть то, что свет посылает в цветы, что солнечное тепло посылает в растения, что воздух проделывает в листьях и даже то, что далекие звезды производят в облике растения. Растение собирает тайны мироздания, посылает их в почву, и гномы получают эти тайны мироздания из того, что духовно стекает к ним по каплям с растений. А когда -- в особенности осенью и зимой -- они в их странствиях сквозь руды и камни, проносят накапавшее к ним с растений, то благодаря этому они становятся теми существами внутри Земли, которые струят при своем движении идеи всего мироздания сквозь Землю. Мы смотрим в дали мира. Мир построен из мировых духов, является воплощением мировых идей, мирового духа. Гномы вбирают через растения -- являющиеся для них тем же, чем для нас являются лучи света, -- вбирают идеи мироздания и несут их в полном сознании внутрь Земли, от руды к руде, от камня к камню. ...
     Они полностью являются рассудком, все в них рассудок, но рассудок универсальный, который поэтому на человеческий рассудок смотрит снизу как на несовершенный. Почему, -- говорят они, -- люди не сунут носы в землю, подобно корням растений, и не дадут капать на них самим идеям, а еще размышляют о них? Им зачем-то нужна еще логика». «Гномы внутри земли являются носителями идей Универсума». Но само земное они ненавидят, поскольку оно создает для них опасность превратиться в лягушек. «Собственно говоря, внутри Земли они являются представителями внеземного, ибо они должны постоянно избегать срастания с земным, поскольку тогда они, как отдельные существа, примут облик из мира амфибий. И именно из этого, я бы сказал, чувства ненависти, из антипатии к земному обретают гномы силу выгонять из Земли растения.
     Они постоянно сталкиваются своей основной силой с земным, и этим столкновением задается направление росту растений. ... одной только своей собственной властью отрывают они растения от Земли и заставляют их расти вверх.
     И когда растение растет вверх, то оно входит в область гномов и из царства влажно-земного переходит в царство влажно-воздушного, а развиваясь далее в листьях, приходит к внешнему физическому облику. Но во всем том, что совершается в листьях, действуют, опятьтаки, другие существа, духи воды, элементарные духи водного элемента, которых, например, древнее инстинктивное ясновидение называло ундинами. Как гномы толпятся и ткут вокруг корней, так вблизи почвы с удовольствием стремят вверх то, что дали гномы ... существа ундин».
     Природа ундин иная, чем гномов. Они не представляют собой органа чувств. «Они, собственно, могут только отдаться тканию и распространению по всему космосу воздушно-влажного элемента; и поэтому они не такие ясные духи, как гномы. Они, собственно говоря, постоянно видят сны, и сон является для них их собственным обликом. Они не ненавидят так сильно Землю, как гномы, но они очень сенситивны в отношении земного. Они живут в эфирном элементе воды, она вся пронизана их движением, и они очень сенситивны по отношению к рыбам, ибо им угрожает опасность принять облик рыбы, который они временами и принимают, но тут же снова оставляют его и переходят к другой метаморфозе. Они видят во сне свое собственное бытие, и в снах собственного бытия они связывают и растворяют, связывают и разделяют материи воздуха, которые они таинственным образом вносят в листья и в то, что гномы выталкивают наверх. Все бы иссохло, если бы ундины не подступали со всех сторон в сновидческой сознательности к растению и не производили всего того, что они производят как -- это не назовешь иначе -- мировые химики. Ундины видят сны соединения и растворения материи. И это сновидение, в котором живет растение, это сновидение ундин, в котором растение растет от почвы кверху, оно и является мировым химиком, совершающим таинственное соединение и растворение субстанций, действующее, исходя от листа, в мире растений. Т. обр., мы можем сказать: ундины -- это химики растительного существа. Они видят сны о химии. В них содержится очень нежная духовность, пребывающая в том, чего касаются вода и воздух; ундины живут целиком во влажном элементе, но свою внутреннюю профессию они получают тогда, когда на какой-либо поверхности появляется вода, пусть это даже будет лишь капля. Ибо все их устремление состоит в том, чтобы уберечь себя от превращения в рыбу. Они хотят остаться в метаморфозе, в постоянной изменчивости, в которой они видят сны о звездах, о Солнце, о свете, о тепле; они становятся химиками, которые от листа ведут растение дальше в его формировании. ...
     Как гномы живут во влажно-земном, ундины -- во влажно-воздушном, так в воздушно-тепловом элементе живут те существа, которых древнее инстинктивное ясновидение назвало сильфами. ...Но они также проникают в свет, поскольку воздух повсюду пронизан светом, и восприимчивы к тонким, но большим движениям в воздушном круге. Когда весной или осенью вы видите стаю ласточек, вызывающих своим полетом колебания в воздухе, то происшедший от этого движения воздушный поток, вызванный каждой птицей, для сильфов становится слышимым. Мировая музыка раздается оттуда для сильфов. И если вы плывете на корабле, сопровождаемом чайками, то вызываемое движением чаек духовно звучит, и духовная музыка сопровождает корабль. ...
     Если сильфы вынуждены пронизывать воздух, лишенный птиц, то они как бы теряют самих себя». Сильфы не имеют своего чувства «я», им его дают птицы. «В том, что птицы вызывают в воздухе, пролетая в нем, сильфы находят свое «я». Но благодаря тому, что они воспламеняют свое «я» наивнешнейшим образом, они становятся носителями космической любви через воздушное пространство ...а также носителями желаний любви через Универсум». Гномы ненавидят амфибий, ундины чувствительны к рыбам, сильфы испытывают симпатию к птицам, но они воздерживаются становиться птицами, поскольку у них другие задачи. «Они имеют задачу в любви доносить свет растениям. И как ундины являются химиками, так сильфы являются носителями света для растений. Они пронизывают растение светом, они несут растению свет». И там оба вида деятельности соединяются. «Сильфы ткут, собственно, в растении прарастение из света и из химической работы ундин. А когда осенью растение вянет и все, что является физической материей, распадается, тогда формы растений стекают по каплям вниз и их воспринимают гномы, воспринимают то, что мир, Солнце (через сильфов), воздух (через ундин) обусловили в растении».
     «Вверху, пройдя сферу сильфов, растение приходит в сферу духов огня. И духи огня, являющиеся жителями тепло-светового, собирают тепло и несут его цветам растений.
     Ундины несут растениям действие химического эфира, сильфы -- светового эфира, духи огня -- теплового эфира. И семенная пыльца является своего рода маленькими воздушными корабликами, служащими духам огня для переноса тепла в семена. Тепло повсюду собирается с помощью тычиночных нитей, а с тычиночных нитей оно переносится на семена и завязи. И то, что образуется в завязи, -- это, в целом, мужское (материальная наука видит в этом женское, а в тычинках с пыльниками -- мужское), пришедшее из космоса. Завязь -- это не женское, а пыльцевой мешок с тычиночной нитью -- не мужское. В цветке вообще не происходит никакого оплодотворения, но там лишь подготовляется мужское семя. Что здесь действует как оплодотворение -- это есть то, что от духов огня в цветке является как взятое у мирового тепла мировое мужское семя, которое сводится с женским, происходящим от формы растения, которая, как я говорил, как идеальное стекает по каплям в земную почву и там покоится (как в материнском лоне). Для растения Земля -- это матерь, а небо -- отец, и все, что совершается во внеземном, для растения не является материнским лоном. Это колоссальное заблуждение, видеть материнский принцип растения в завязи; она есть мужское, извлекаемое духами огня из Универсума. Материнское приходит из камбия растения, образующегося между корой и древесиной и переносящего вниз идеальный облик растения. И то, что теперь возникает из взаимной деятельности гномов и духов огня, -- это есть оплодотворение. По сути говоря, гномы -- это акушеры размножения растений. Оплодотворение имеет место во время зимы под землей, когда семя приходит в Землю к обликам, которые гномы восприняли от деятельности сильфов и ундин; и эти облики могут подступить к оплодотворяющему семени. ...

     Оплодотворение растений происходит благодаря тому, что гномы берут от духов огня (саламандр) то, что они вносят в завязь на маленьких воздушных корабликах пыльцевого мешочка как концентрированное космическое тепло. Таковы духи огня, духи тепла». На конечной стадии плод, тепловой эфир, соединяется в виде семени в земле с жизнью.
     Гете возмущали высказывания ботаников, будто бы над цветочным лугом идет вечная свадьба. Это представлялось ему не соответствующим истине, хотя он исходил только из инстинкта.
     «Сильфы ощущают свою самость, свое «я», когда видят порхание птиц. Духи огня имеют его еще выше, в связи с миром бабочек и вообще всем миром насекомых. И духи огня особенно охотно идут по следам насекомых ради распределения тепла, ради конфигурации теплового эфира для плодозавязи, чтобы его, когда он должен низойти в землю, соединить с идеальным образом. Духи огня чувствуют себя внутренне родственными с миром бабочек и вообще со всем миром несекомых. Они повсюду следуют по следам насекомых, порхающих с цветка на цветок. И можно почувствовать... что каждое из таких насекомых обладает совершенно особенной аурой, не объяснимой исходя из самого насекомого (например, пчелы). ...ибо насекомое, пчела, сопровождается духом огня, который чувствует себя столь родственным с ней, что пчела для духовного взгляда находится в его ауре. ...Дух огня не только чувствует в присутствии насекомого свое «я», но он хочет целиком связаться с насекомым». Поэтому насекомые обладают силой одухотворять материю. Духи же огня, в свою очередь, устремляя в космос одухотворенную материю, с другой стороны, концентрируют огненное во внутреннем Земли, чтобы с помощью гномов пробудить духовные облики, просочившиеся туда от сильфов и ундин.
     «Над землей срастается вместе то, что является земной плотностью, земным магнетизмом, земной тяжестью; это срастание происходит, когда растение устремляется вверх к тому, что стремится в противоположном направлении как сила любви и жертвы. И в этом взаимодействии... когда оба эти стремления встречаются над земной поверхностью, развивается растительный мир -- внешнее выражение взаимодействия мировой любви, мировой жертвы, мировой тяжести и мирового магнетизма».230 (7)
     «Омела родственна с ундинами; она избегает гномов, изгоняет их. Ее сок проникает до существа корней, так что гномы изгоняются; проникает до существа цветов, так что изгоняются духи огня. Он действует как пронизанный светом химический элемент -- погружает астральное в эфирное, разрывает связь Я с физическим».
     «Когда гномы и ундины связывают себя с построением, то возникают паразиты.
     Когда сильфы и существа огня связывают себя с разрушением, то... творят яды. ...
     Беладонна образуется потому, что сильфы с любовью склоняются к плодам.Цианистый калий возникает потому, что существа огня склоняются к углероду, азоту и водороду.
     Миндаль для созревания нуждается в существах огня».Д.40, с. 24, 26

519. "Если бы Павел увидел явление эф. тела, независимого от тела физического... он бы сказал, что ему явился некто, бывший посвященным и теперь живущий... независимо от физ. тела. Но это и не удивило бы его особенно. Но пережитое им было: ...вот совершенный человеческий фантом", завещанный в преданиях. "Это было тем, что убедило его: Христос был здесь".131 (8)
     "Павел был примерно того же возраста, что и Христос Иисус как физический человек". Речь Павла в то время звучала духовно совсем иначе, чем сегодня из его посланий. "Он хотел пробудить убежденность в том, что для понимания Христа необходимо созерцание иного рода, чем то, которого достаточно для чувственного мира".198 (4)

574. "Все, что мы можем видеть вокруг себя как минеральную, растительную и до определенной степени также и животную жизнь... во всей этой природе, взятой без человека, нет никаких богов. Это должно быть увидено! В этой лишенной человека природе столь же мало богов, сколь мало остается от устрицы в раковине, из которой она удалена. ...Когда мы смотрим на природу, мы смотрим на прошлое духовности и на то, что от этого прошлого духовности осталось как остаток. Поэтому нет никакой возможности прийти к истинно религиозному сознанию через одно только созерцание природы. ...Элементарные существа, низшие духовные существа — это суть нечто другое".
     "Но где находятся боги, те боги, которых мы должны называть творящими? — Внутри человеческой кожи, в человеческих органах пребывают, собственно говоря, творящие боги. Люди в своей сути являются носителями Божественно-духовного. В будущем не будет этих облаков, минералов, растений и даже животных. Не будет ничего, что живет вне человеческой кожи, в природе. Но развиваться далее станет то, что человеческую организацию внутренне проодухотворяет и одушевляет. Это останется в будущем.
     Схематически сказанное можно изобразить так. Если тут у нас природа (большой круг), тут человек (малый круг) и внутри человека — человечески-божественное, то природа в будущем распылится (лучи). Человек расширится на весь мир, а то, что сейчас находится в нем, станет его внешним окружением (красное), само станет природой.

     Прозрение факта, что Божественно-духовное, которое мы по праву считаем творческим в современности, пребывает внутри границ человеческой кожи, — является чрезвычайно серьезным познанием. Ибо оно возлагает на человека ответственность за все Мироздание. Оно делает человека способным понять нечто в словах Христа: "Земля и Небо прейдут — т.е. внешний мир, — но Мои слова не прейдут". И когда в отдельном человеке исполнятся слова Павла: "Не я, но Христос во мне", — то в нем также оживут слова Христа: "Небо и Земля прейдут, но Мои слова — что находится внутри человеческой кожи и воспринимает в себя Христа, — не прейдут". ... В своем внутреннем человек с середины XV в. стал в некотором роде пустым. В отношении чего он сделал себя пустым? — Он сделал себя пустым именно в отношении Импульса Христа, т.е. в отношении восприятия в свое внутреннее творчески-божественного".198 (17)

662. Для нас является идеалом: стать вне нашего мышления, чувства и веления и рассматривать их как нечто внешнее по отношению к нам; наши мысли, чувства должны волновать нас не более, чем внеш­ние предметы. "Однако нелегко идти через мир с настроением: я иду по миру и веду с собой еще това­рища, который связан со мной... он является для меня неким двойником. Он мыслит, чувствует, волит рядом со мной. Но я — другой, я есть то, что есть в моем Я; я иду рядом с тем, что как троичность, как три мешка несу с собой, один из которых наполнен мышлением, другой — моими чувствами, третий — волей. И пока человек не пришел к практике этой "теории" трех мешков, он не может приобрести ника­кого понятия о противостоянии Я мышлению, чувствам, воле, как это было в первоначальном намере­нии божественных существ, до того как пришло влияние Люцифера на человека. К созерцанию самого себя предназначался человек, а не к вживанию в себя". Люцифер же сказал: "Посмотри, человек, это же скучно странствовать с одним только средоточием "Я-есмь", а все остальное лишь созерцать. Куда веселее погрузиться в астр. тело. Я дам тебе силу заглянуть в твое астр. тело, и ты не будешь одно­сторонним со своим Я, созерцая лишь своего двойника, но погрузишься в него. И чтобы при этом ты не захлебнулся в своем астр. теле, я дам тебе нечто от моей силы. ...И этот дар Люцифера есть пере­вес Я над астр. телом, повышенная самость, собственно люциферичность". Так смешались мы своим Я с нашими мыслями, чувствами и волей.134 (3)

1578. "Человек нового времени думает мысли. Грек ... видел мысли. Они приходили к не­му из того, что он воспринимал в окружающем мире. Окружающий мир был не просто синим и красным, но си­нее и красное высказывали ему мысли, которые он затем продумывал".177 (5)

1887. "Теодор Циген в своей книге "Физиологическая психология" описал значительные признаки чув­ства и воли. Эта книга во многих отношениях является образцовой для современного естественно-научного способа рассмотрения связи физического и психического. Представление, в его различных обликах, поставлено в связь с жизнью нервов т.обр., что это может быть принято и с антропософской точки зрения. ... Однако жизни чувств этот род мышления не отводит никакой самостоятельности в жизни души; он видит в нем лишь свойство представления. Вследствие этого не только жизнь представлений, но также и жизнь чувств вынуждена опираться на процессы в нервах. ... За душевное признается лишь то, что стоит в связи с процессами в нервах и потому все, что не относится к жизни нервов, чувство, рассматривается как существующее не самостоятельно, просто как признак представления".
     "Значительный психолог Фортлаге в одном месте своих "Восьми лекций по психологии" (Иена, 1869) показывает, сколь близко он был со своим предчувствующим познанием от некой области созерцающего познания, а именно от познания парализованной силы живущего в обычном сознании душевного бытия". Фортлаге пишет: "сознание — это маленькая смерть по частям, смерть — это большое и тотальное сознание, пробуждение всего существа в его внутреннейшей глубине". "Можно лишь сказать, что с такими взглядами Фортлаге стоит в исходной точке Антропософии, хотя — подобно Брентано — и не вступает в нее".21(4)

36. "Неравенство происхождения Каина и Авеля (неполовое и половое происхождение) вызвало спор между ними. И Каин убил Авеля. Авель за половое происхождение, а Каин за моральное грехопадение были лишены жизни в духовном мире. Взамен Авеля Иегова дал родительской паре Сета. От Каина и Сета пошли два типа людей. Потомки Сета могли в особом (сновидческом) состоянии сознания созерцать духовный мир. Потомки Каина были начисто лишены этого. Они должны были в смене поколений постепенно вырабатывать человеческие земные силы и так вновь завоевывать спиритуальные способности.
     Одним из потомков Авеля-Сета был мудрый Соломон. Дар сновидческого ясновидения был у него наследственным". О его знаменитой мудрости говорится символически, что он сидел на троне из золота и слоновой кости (это символы мудрости). Одним из потомков Каина был Ламех, "...хранитель Т-книги, в которой, в той мере, в какой это было возможно для земных сил, была восстановлена пра-мудрость; поэтому для непосвященных книга была непонятной. Другой представитель каинова человечества — Тубал-Каин, который настолько подвинул искусство обработки металлов, что из них стали делать музыкальные инструменты. Современником Соломона был еще один из рода Каина — Хирам-Абиф или Адонирам, который в своем искусстве пошел столь далеко, что достиг самой границы, за которой начинается созерцание высших миров; лишь тонкую стену, отделявшую его от посвящения, оставалось преодолеть ему".
     Соломону в сновидческой мудрости открылся план храма, который своими формами должен был символически выражать развитие человечества. Царица Савская Балкис в силу своих старых представлений не могла понять, как это мастер строитель, обладая лишь человеческими силами, смог построить такой храм. Она знала, что рабочих для строительства можно собрать лишь силой атавистической магии. Она потребовала показать ей мастера, которым был Хирам-Абиф. Тот взошел на холм и по знаку, данному с помощью молотка, тут же собрал толпы рабочих.
     "Вскоре после того царица и ее нянька (символ пророческой личности), подходя к вратам города, опять встретили Хирам-Абифа. Как только обе женщины увидели его, появилась птица Хад-Хад и села царице на руку. Нянька пророчица истолковала это так, что царица Савская предназначена не для Соломона, а для Хирам-Абифа". Когда Соломон был пьян, царице удалось снять с его пальца кольцо, с которым было связано ее обещание стать женой царя.
     Царица Савская выражает собой звездную мудрость, которая прежде была связана с атавистическими силами души, символизированными в Соломоне. "Оккультная легенда в символе женского образа выражает мудрость, которая может быть обвенчана с мужской частью души. Со времени Соломона началась эпоха, в которую мудрость должна была начать переходить от атавистических старых сил к вновь вырабатываемым земным силам Я. Кольцо всегда является символом "я". О Соломоне говорится как о человеке, не вполне обладающем силой человеческого Я. В атавистическом сновидчески-ясновидческом сознании он переживает лишь ответ "высшего Я", Ангела. "Опьянение" указывает на то, что это Я было вновь потеряно в полусознательных силах души, с помощью которых оно было обретено. Хирам является первым, кто реальное человеческое Я делает своим достоянием".
     С этого момента Соломон начинает испытывать к нему зависть. Он использует трех подмастерьев, которым Хирам отказался присвоить степень мастера и сообщить тайное слово по причине их незрелости, и они убивают Хирама. Но прежде они мешают ему изготовить "медное море" из семи металлов (свинец, медь, олово, ртуть, железо, серебро, золото), которое должно было быть прозрачным. Подмастерья подмешивают туда нечто чуждое, "море" воспламеняется, из него звучит голос, повелевающий Хираму прыгнуть в огонь. Там он встречает Тубал-Каина, который ведет его к центру Земли, где находится Каин, в состоянии до совершения греха. Каин дает Хираму поучение, что энергичное раскрытие человеческих земных сил в конце концов приведет на вершину инициации и что достигаемое на этом пути посвящение должно со временем заступить место созерцаний сыновей Авеля-Сета. В качестве символа, вселяющего силу, Каин дает Хираму новый молоток. Им он, вернувшись на поверхность Земли, касается "медного моря", и оно становится прозрачным. Таков символ восхождения с помощью медитации к имагинациям. "Медное море" символически выражает человека, каким он стал бы, если бы не случилось предательство в виде сомнения, суеверия, иллюзии. Из-за них в Лемурийскую эпоху человечество было ввергнуто в огненную катастрофу, не вполне погашенную водным развитием Атлантиды. Человек должен восстановить в душе состояние, в котором был Каин до убийства брата, т.е. пройти через Я-разитие.
     Каин дал Хираму "...знак Т и сказал, что от него произойдет род, который победит на Земле детей Адама, использует великое служение огня, а также снова приведет человечество к божественному творческому Слову". Человек воплотился в металлические массы, которые некогда были в расплавленном состоянии. До того он не мог сомневаться в духовном мире, ибо он окружал его; суеверие не могло возникнуть, ибо человек видел духовное в его истинном облике; иллюзия собственной самости не могла возникнуть, поскольку он сознавал себя во всеобщей духовности. Предатели подмастерья подмешали в сплав забвение божественного творческого Слова. Но на оккультном пути вновь обретается Т, творческое Слово, познается чистая природа Каина.265, с. 365-370
     "Каинит — это сын божественно-духовных сил, которые воздействуют на земное развитие таким образом, что могут произвести микрокосм, в котором овнутрены макрокосмические силы. Он принадлежит тем силам, которые во время земного развития смогли достичь некой высоты, заложив в человека силы Я и затем начав их формировать, совершенствовать.
     Авелит принадлежит другим макрокосмическим силам, которые не могут так непосредственно овнутрить в нем силы Я". Поэтому он не может так непосредственно, как каинит, быть носителем макрокосмических сил. Они в нем действуют извне. Поэтому становится необходимым существование полов. Авелит принадлежит отставшим силам, действующим из лунного развития в земном. Они не смогли в свое время достичь соответствующей высоты и потому на Земле могут овнутриться лишь вплоть до астрального тела микрокосма. "Поэтому лишь через посредство человеческой пары могут они творчески воздействовать на земное развитие. ... В состоянии Луны был деятелен принцип двоичности; две силы творчески воздействовали одна на другую: солнечная и лунная. Отставшие силы, которые в эоне Земли открылись тотчас же, как только в человеке распустилась сила Я, они внесли те лунные силы в земное развитие и овнутрили их в микрокосме, так что в нем возникла двоичность, в которой ни солнечное, ни лунное влияние не стало преобладающим в физическом или эфирном теле. Так возникли два пола.
     Каинит, принадлежащий собственно земному развитию, не нуждается в том, чтобы проходить через половые различия. ... для Земли была предопределена троичность: Солнце, Луна и Земля. Человек сначала имел в себе силы обоих полов, как Земля содержала в себе силы Солнца и Луны. Он мог действовать творчески развивая то, что развивается на Земле, — силу Я".
     Убив Авеля, Каин впустил в себя силы Авеля, отставшие силы лунного развития. Допустив смерть, он сделал себя должником ее сил, сил нисхождения, разрушения. К Авелю из макрокосма струятся силы, которые Каин должен получать из окружающего мира. Авель воздействует на астральное — он пастух. Каинит способен построить храм микрокосма, в котором могут быть овнутрены все силы, действующие из внешнего мира. Авелит доводит их лишь до образного представления храма. Каинит силой Я может гармонически работать с семью планетарными силами (семь металлов), которые изживают себя в семи членах его природы (три высших и четыре низших); и он может прийти к созерцанию духа. В центре Земли он созерцает мировое Я, которое он овнутрил собственной силой, что дает ему силы для дальнейшего решения его задачи. Предают же его подмастерья из-за сил смерти, которые он принял в себя. Пламя символизирует тепло крови, которая ведет его к его предку.
     "Потом наступает новый период в работе, когда с ним соединяется мудрость, прежде притекавшая к авелитам из духовного мира". — Балкис влюбляется в Хирама. "С этого момента силы, действовавшие в потоке Авеля, достигают своей высшей точки в земном развитии".
     Макрокосмические силы в ходе земного развития овнутряются в микрокосме; те, кто этого не делают, остаются в макрокосме и работают оттуда над Я-сознанием, в "подсознательной жизни макрокосма", за линией горизонта, в состоянии сна. "В сознательной дневной жизни микрокосма, над горизонтом, они могут работать лишь вне микрокосма". Линия горизонта, идущая с востока на запад и линия, перпендикулярная ей, образуют знак Тао. Это и есть молоток, данный для определенного периода развития. Им построен храм микрокосма из сил макрокосма. "Его сила открывается в трех точках на востоке, юге и западе, в светлой полусфере. Где микрокосм может сознательно работать с овнутренными силами, там раздается его стук".
     С "овнутрением" Бога в человеке должны начать открываться силы, разрушающие, "демонтирующие" человека. Микрокосм должен начать вбирать в себя то, что всегда отстает и тем дает развитию идти вперед. "Божественно-духовные существа должны постепенно отступать от человека; он должен сам воздействовать на макрокосм. Вместо того, чтобы брать, он должен начать отдавать. Из храма микрокосма он должен работать во внешнем мире, в темной полусфере, где макрокосмические силы действуют бессознательно. Тогда тьма внешнего мира, подсознательное человека, осветится светом понимания. Микро- и макрокосм соединятся. Жизнь и смерть станут единством, они станут превращаться друг в друга. Идя путем восхождения и нисхождения, человек войдет во врата Божественного Духа.265, с. 381-387
     "Эта легенда построена так, что если ее образами пронизывать душу, постоянно медитируя над нею, то образуется независимое от физического аппарата познания созерцание эволюции человечества". Первый земной человек, Каин путем дыхания вбирает и возвращает назад субстанцию тепла. Таково основание его жизни. "Ева, земная матерь, живет как существо, ткя в элементе воздуха. Воздух в связи со светом дает тепловой эфир". Ягве из атомизированного земного элемента (прах земной) творит Адама. Земной элемент в связи с "воздушным существом Евы рождает Авеля, чей элемент есть атомизированная вода". Между элементами огня и воды возникает спор.
     "Огненное существо удалило с земной планеты водное человеческое существо". Прежнее ясновидческое познание Каина как огненный элемент проникало в вещи. Водный человек затемнил то ясновидение. Возникли люди, идущие из тьмы к свету путем эволюции. Люди Авеля-Сета дышат воздухом, что дает им примитивное ясновидение.
    


     (Этот рисунок дан как оккультный знак для медитирования над легендой.)
     Построенный более из элемента огня аппарат познания сыновей Каина получает чувственные восприятия и обрабатывает их интеллектуально. Аппарат ясновидения сыновей Авеля построен из элемента воды. Из видений, минуя чувственное восприятие, они осознают духовные переживания.
    


    

(В расстановке стрелок и чисел возможны ошибки. Примечание издательства.)265 с. 393
     "Ева была человечеством полярной (коренной) расы, совершенно отличным от современного, а именно более простым". Чтобы составить себе о нем представление, нужно сосредоточиться на пульсации крови по всему телу, на тепле крови, а остальному дать исчезнуть; тогда у нас будет представление о том, какова была Ева. Земля была темной, но во вторую, Гиперборейскую эпоху Духи Солнца пронизали темную Еву светом. Лучи солнечного света содержали в себе также питание. И все, что осталось от того питания для человечества или Евы, было использовано для целей размножения. Так возник Каин — из соединения Элохима с Евой.
     "В Лемурийскую, или Лунную эпоху Элохим Ягве... создал Адама, т.е. он разделил человечество на два пола. И когда говорится, что Адам и Ева стали мужем и женой, то это означает, что оба пола соединились в целях размножения: так возник Авель.
     Прежде соединенные силы Солнца и репродукции разделились и произвели два рода людей. Каин и Авель изо дня в день, даже ежечасно, воюют в нашем теле, поскольку Авель представлен артериальной кровью, которая приходит из легких и от сердца, насыщенная живым духом воздуха, чистым, крепким кислородом. Каин же представлен венозной кровью, насыщенной ядовитой, убивающей углекислотой". Оживает Авель в Сете, обновленном дыхании.
     Когда Солнце выделилось из Земли, род Авеля-Сета стал носителем божественной мудрости и интуиции (жрецы, короли "Божьей милостью"). "С точки зрения физической они негативны, или женственны (не обязательно физически женственны).
     Род Каина обладает силой размножения (не обязательно полового) вместо интуитивной мудрости. Он позитивен, мужественен (не обязательно физически мужественен); он работник в мире, научный исследователь и т.д. Попробуем сделать это понятнее с помощью диаграммы.
    
     Сыны Бога: физически-женской природы, эфирно-мужской природы, обладают интуицией; Авель.
     Сила Солнца содержит пита-
     ние, интуицию и размножение
     Дочери человеческие: физически-мужской природы, эфирно-женской природы обладают силой репродукции; Каин. В эпоху Атлантиды была предпринята попытка оба рода (типа) людей соединить, но это повело к черной магии наихудшего сорта. На это указано в Библии: "Сыны Божии увидели дочерей человеческих ... и брали их себе в жены" (Быт. 6.2).265, с. 393-395
     "Пришествие царицы Савской означает современный опыт. Наука, представленная Хирамом, может ныне соединиться с душевной мудростью, символизированной царицей Савской. Няня — это смотрящий в будущее пророк; птица Хад-Хад есть дух интеллигенции, восходящей из души. Через откровение, представленное Соломоном, она обращается к обретаемому с помощью Я познанию, которое находит свое выражение в Хираме".
     Хирам, по желанию Балкис, взмахом Тау-молотка собирает рабочих. Этим показано, каким образом осуществляются массовые события — с помощью массового внушения. В древности, когда человек не был индивидуализирован, такие приемы были отчасти допустимы.
     Хирам идет к центру Земли, где растет Я-растение; Каин был земледельцем. с. 396
     После отделения Солнца Земля представляла собой "...огненный шар, окруженный тепловой атмосферой, или тепловой аурой. На земном шаре вырастали физические и эфирные тела, подобно растениям. И когда Солнце пронизывало лучами атмосферу, тепло проникало в человеческие физические и эфирные тела и из них образовывались тела астральные, душа человека. Это облучение Существом Солнца человеческих форм вносило силы мудрости Существа Солнца в людей, которые стали высшим Я человека. Оно есть прирожденная божественная мудрость в человеке, делающая его духовно познающим существом. ... Солнечные Существа, Элохимы, посылали свои лучи на Землю с помощью Архангелов, чем вызывались различные течения в человеческих формах, ... ставших человеческим мозгом... кровью ... универсальное тепло стало внутренним теплом. ... Поток, образовавший из света мозг, был Каин, огненно-земной человек; сопутствующий ему поток, образовавший в человеке кровь, был Авель, возникший с помощью Адама. Водная субстанция была кровью. Это водный человек. ... пассивная сторона света".
     В ходе "шести дней творения" в определенный момент из середины огненного шара в мировое пространство вырываются силы и возвращаются назад к центру. Так возникает тепловая атмосфера — как среднее вещество, производящее противодействие. Когда начинается процесс вдоха и выдоха, в тепловой атмосфере рождается противостояние и лучи Солнца наталкиваются на замутненную атмосферу, сгущенное тепло, которое становится воздухом. Действие прежнего огня мудрости, образовавшего зачатки мозга, меняется, а вместе с тем и формация мозга.
     "Таким образом, мы вновь находим Еву, земную Матерь, состоящую теперь из более атомизированного вещества — после того, как родился Каин, — в соединении с Адамом, затемненным потоком Солнечного Существа, что земное существо делает Авелем, дышащим воздухом. При всеобщем сгущении, возникающем благодаря воздуху, испытывает противодействие также и Каин; непосредственное соприкосновение с огненным дыханием затемняется. Это и есть убийство Авеля Каином. Каин теперь оказывается отрезан от богов огня, но в себе имеет способность огонь мудрости развивать внутри себя с помощью рассудка, преобразуя его (просто) в мудрость.
     Ну, а что означает земной прах, из которого сотворен Адам? Вся эволюция образуется возникающими в определенные эпохи сгущениями, работой формообразования. Также и земное состояние было подготовлено работой над формой путем конденсации, уплотнения духовных сил.
     Когда Ева, земная Матерь, возникла благодаря действию Тронов и Элохимов, то первое формообразование имело место в Каине. Затем активная сторона этого образования пробудила огненное, а пассивная стала причиной сгущения в сторону вещественности, воздушного элемента. Попросту говоря, вещественность, на которую она с тех пор стала оказывать влияние, сгустилась, стала более физической, но пронизанной действенным духом. Из этого более конденсированного взаимодействия возник Адам, а продуктом действия Адама и Евы стал Авель, водное, или воздушное существо. Встреча огненного и воздушного элементов вызвала спор, противостояние; огненный элемент затмился, вобрал в себя нечто от темного элемента".
     "Братоубийство означает убийство красной крови синей кровью".265 с. 396-399
     "Соломон владел тремя тайнами: тайной двух Геркулесовых столпов, тайной триединства мудрости, красоты и силы и тайной света и тьмы".
     "Нисходя в земную инкарнацию, человек приходит к тому, чтобы сомневаться в своей духовной сути, составлять себе ложные представления. Суеверием является, например, представление, будто бы человек есть одиноко стоящее существо, а не часть великого целого. Такова иллюзия собственной самости (вера в самость). Эти три предательских подмастерья разрушают изначальную чистоту человеческой природы, и из нее вздымается пламень вожделений".
     В эф. теле человека имеется три очень важных точки: в сердце, в селезенке и на спине. Та, что на спине, является "медным морем" микрокосма; три указанных подмастерья делают его замутненным, словно подернутым облаками, как дымчатый топаз. Его необходимо делать чистым, сияющим.
     "Каин в средоточии Земли обладает еще чистой божественной силой Элохима. Хирам ... получает от него изначальное творческое Слово, написанное на Золотом Треугольнике. ... "Медное море" является сплавом низших и высших принципов в физическом бытии, в минеральной рунде. ... "Медное море" есть оплотнение астральности. Астральное, каким оно было до сгущения физического, не могло оплотнеть. Пройдя через физическое оплотнение, астральное очищается и лишь тогда должно оплотнеть. Но сначала нужно найти слово, стоящее на Золотом Треугольнике. Лишь когда астральное очищено, Слово может возникнуть заново, — это эфирное тело в его новом облике, служащее выражением Принципа Христа". 265, с. 400-401
     "Выработка эгоизма стала необходимой с середины Лемурийской эпохи. ... до того человек не имел собственной камы; она тогда существовала лишь космически. С разделением на два пола кама вошла в отдельного человека; чрезмерная кама была удалена с Луной".
     "Благочестие было недостающей балкой в Храме Соломона, которая должна была соединить две колонны. Она должна быть найдена прежде, чем будет возведен храм". Благочестие — предание себя высшему; оно гармонизирует астральное тело. Слово Мастера, мудрость преобразует эфирное тело в вечное.
     Боас — сила, физ.тело; Якин — мудрость, эф.тело; перекладина — ас.тело, кама, огонь (душевный огонь).
     Так поперечная балка над двумя колоннами ведет, с одной стороны, к высшей мудрости (Буддхи) через благочестие, любовь, Христа, а с другой — к творческой силе (Атма) через познание, энтузиазм, Люцифера. Так связаны две колонны в храме.
     Преобразование минерального во внешний храм идет рука об руку с преобразованием волнующегося ас.тела в гармоническую человеческую любовь. Так творится вовне и внутри "медное море". Минеральный мир станет в конце концов выражением любви человека. Внутри — любовь, вовне — красота: таким станет образ мира".
     Хирам возвращается из "медного моря" одаренный высшими принципами, но ученики убивают его. Это война низшего с высшим в человеке. "Я вступает с востока через высшие принципы (подобно Солнцу восходит оно над человеком). Три подмастерья приходят от трех других сторон света". Хирам успевает написать слово Майстера на Золотом Треугольнике и бросает его в глубокий колодец. Этим он указывает на будущее, когда ас. тело будет очищено, и "медное море" затвердеет, физ. и ас. тела создадут твердое основание для дальнейшего развития.265, с. 401-405
     "Когда человеческое Я нисходит в три свои оболочки, оно прежде всего встречает астральное тело. Оно ощущает его таким, каково оно в действительности. Как бы через удар осознает себя Я и познает себя в ас. теле. Человек тогда начинает сомневаться во всем, также и в себе. Такого рода нападение переживает он; таков первый подмастерье-предатель.
     Затем человек встречает свое эф. тело, в которое он нисходит. И снова он познает себя в этом теле через удар. Тут ему навстречу выступают суеверия, всех верований и всех мнений, усвоенных через воспитание. Таков второй подмастерье-предатель.
     Затем человек нисходит в свое физ. тело и познает иллюзию собственной самости. Это третий подмастерье-предатель. Благодаря встрече с ним как бы одним ударом отнимается возможность ощущать себя закрытым в своей самости, изолированным от окружающего внешнего мира. Он учится познавать видимость и истину и возвышается над своей узкой ограниченностью. Более не заключенный в три оболочки человек свободно выходит из себя в окружающий мир и познает себя как микрокосм в макрокосме". (Удары Хираму наносятся подмастерьями в левый висок, в правый и в лоб.) 265,c.413-414

188. "Всю Валленштайн-драму (Шиллера) можно понять, приняв во внимание, как Валленштайн чувствует себя пронизанным духовными силами, исходящими от звeздных констелляций. И можно прямо сказать: в конце XVIII столетия Шиллер чувствовал побуждение вернуться к тому звeздному воззрению, которое в XVI, XVII веках для людей, которые вообще об этом думали, было обычным. Таким образом, Шиллер полагал, что человеческую жизнь нельзя представить в выдающихся проявлениях, не связав еe с космосом.
     А далее возьмeм такое его произведение, как "Невеста из Мессины". Шиллер производит эксперимент. Он пытается старые мысли о судьбе связать со звeздной мудростью, изобразив это драматически. ... Отбросьте однажды всю веру в звeзды, в судьбу и возьмите то, что останется, и это, собственно, будет грандиозная драма "Невеста из Мессины". Шиллер здесь мог бы создать драму без веры в звeзды и без идеи судьбы, но затем он взял веру в звeзды и идею судьбы. Это значит, что он в своей душевной конституции чувствовал необходимость поставить человека в связь с космосом.
     Очевидно, что здесь имеет место абсолютный параллелизм тому, что вывел Гeте, продолжая своего "Фауста", ставя его в целую мировую панораму".
     Гeте делал это образно. Шиллер более склонялся к абстракциям. И в "Валленштайне", и в "Невесте из Мессины" человек так далеко идeт к связи с космосом, что это выступает даже в мыслях о судьбе, свойственных ещe греческой трагедии. Шиллер воспринял в себя мысли о свободе из французской революции. Но если французская революция разыгралась как политическая революция, то в Средней Европе она носила характер духовной революции. "И можно бы сказать: интимнейший характер эта духовная революция приняла в тех сочинениях Шиллера, о которых я здесь уже упоминал, а также в "Письмах об эстетическом воспитании человека".
     Шиллер спрашивает: как человеку прийти к достойному бытию? — нечто типа "Философии свободы" тогда написать ещe было невозможно — и отвечает, что логика заключает его в необходимость разума; с другой же стороны встаeт природная необходимость. Равновесие между тем и другим состоянием возможно в эстетическом состоянии. Тогда первое сдвигается на ступень ниже в "нравится — не нравится", а здесь человек в некотором отношении свободен. Природное же, инстинкты, поднимаются на ступень выше. И обе необходимости встречаются.
     Естественно, всe, что выражено Шиллером философски, — абстрактно. "Гeте исключительно любил мысли, но ему опять-таки было ясно: так к загадке человека не подойти. Гeте понимал, что шиллеровские "Письма" являются лучшим творением нового времени... но ему было ясно и то, что человеческое существо слишком богато, чтобы к нему подходить с такими мыслями.
     Шиллер, если я могу так выразиться, чувствовал: я стою в интеллектуалистической эпохе. И именно через интеллектуализм человек не свободен, ибо здесь возникает необходимость разума. — Он искал выход в эстетическом творении, в эстетическом наслаждении. Гeте же чувствовал бесконечное богатство, полноту содержания человеческой природы. Он не мог даже духовно удовлетвориться содержательным, глубоким пониманием Шиллера. Поэтому он чувствовал себя вынужденным выразить это по-своему, выразить те силы, что играют между собой в человеке. Не только своей природой, но и всем своим пониманием Гeте не мог это дать в абстрактных понятиях. И под влиянием шиллеровских мыслей этого рода он написал свою "Сказку о зелeной Змее и прекрасной Лилии", где выступает целая толпа в 20 образов, где всe имеет отношение к душевным силам, всe взаимодействует и не только в силу природной или разумной необходимости; взаимодействуют 20 различных импульсов и в конце концов различным образом создают то, что являет собой богатая природа человека".
     "Этим Гeте выразил признание того, что если хотят говорить о человеке и о его сущности, то должны взойти к образам. — А это путь к имагинации. Гeте этим просто указал путь в имагинативный мир. "Сказка" так важна потому, что она показывает, как Гeте из своей борьбы, как он еe выразил в "Фаусте", в наиболее важный момент почувствовал тягу к имагинативному пути.
     Для Гeте было бы философией сказать: в человеке взаимодействуют мысль, чувство и воля. — Так он сказать не мог, но он показал, как в некоем месте пребывают три короля: золотой, серебряный, медный. В этих образах для него заложено то, чего в понятиях не выразить. Итак, мы видим Гeте на пути к имагинативной жизни. И здесь мы касаемся наиглубочайшего вопроса, которым занимается Гeте. О глубине этого вопроса сам Гeте вообще ни с кем охотно не разговаривал. Но можно узнать, как этот вопрос его занимал. Это выступает во многих местах. Что, собственно говоря, человек получает от того, что, исходя из своего мышления, он хочет проникнуть за собственное существо, исходя из того мышления, к которому пришeл интеллектуализм? Что человек имеет от того? — Постепенно выступает вся тяжесть этой земной загадки — загадки всей эпохи, естественно, ибо со всей силой она должна выступить именно в этой эпохе — в парадоксальных словах. Так, например, в "Фаусте" мы читаем:
     Познанья свет —
     Для всех секрет,
     Для всех без исключенья!
     Порою он
     Как дар суждeн
     И тем, в ком нет мышленья!
     (ч.1, сц.6. Пер. Н.А.Холодковского)
     Это исключительно глубокие слова, хотя их и говорит ведьма. Высшая сила науки таит целый мир! Кто не думает, т.е. в ком нет мышленья, тому оно дарится! Человек может думать сколько угодно, высшая сила науки останется скрытой для него. Если же он приходит к тому, чтобы не думать, то получает еe в дар: он получает еe без хлопот. Следовательно, необходимо развить силу не мыслить, не мыслить каким-либо искусственным образом... чтобы прийти к силе науки, — не к науке, к которой, естественно, без мышления не подойти". "Сила науки, и Гeте это знает, действует в человеке, даже в ребeнке. Я писал об этом в книге "Духовное водительство человека и человечества", что эта сила нужна, чтобы сформировать мозг".
     "Эта проблема занимала Гeте. Конечно, он не имел в виду тупое безмыслие, но ему было ясно: если через интеллектуальное мышление человек не разрушит связь с силой науки, то он может к ней прийти. — Собственно говоря, на этом основании он даeт Мефистофелю отвести Фауста на кухню ведьмы. Фауст пьeт напиток юности. Это, конечно, берeтся реалистически. Но представим себе при этом и самого Гeте, а также то, что там говорит ведьма":
     Пойми: причти
     Раз к десяти,
     Два опусти,
     А три ставь в ряд —
     И ты богат.
     Четыре сгладь,
     А шесть и пять
     За семь считать,
     И восемь раз —
     Закон у нас.
     Пусть девять в счeт
     За раз пойдeт,
     А десять сгладь,
     Так ведьма учит умножать.
     (Пер. Н.А.Холодковского)
     Так выражается Гeте. Он неохотно говорит о подобных вещах. Науки высшая сила таит весь мир! Кто не думает, получает еe в подарок. "Ну, а мышление пропадает у того, кому говорится: "Пойми: причти раз к десяти, два опусти, а три ставь в ряд — и т.д.: тогда мышление прекращается! Тогда человек приходит в состояние, в котором высшую силу науки получает как дар. — Подобные вещи постоянно играют в гeтевском "Фаусте", в его поэтических сочинениях".
     Фауст прошeл через философию, юриспруденцию и т.д., дошeл до магии. Всe это жило и в самом Гeте. Но чем таким ещe обладал Гeте, чего не было у Фауста? — Фантазией! "У Фауста совершенно нет фантазии, у Гeте она есть. Фантазию Фауст получает на кухне у ведьмы, благодаря напитку юности. Гeте этим отвечает здесь себе на вопрос: что будет, если человек с фантазией захочет проникнуть в мировые тайны? — Ибо это была первостепенная сила, которой обладал сам Гeте. В юности ему это было не ясно, не окажется ли человек ищущим ощупью в темноте, если он с фантазией заглянет в мировые тайны. Таков Фауст-вопрос. Ибо вся сухая интеллектуальность, она живeт лишь в отражениях. Как только человек приходит к фантазии, так он уже на ступень приближается к силам человеческого роста, которые пронизывают человека. Здесь, хотя лишь и издалека, человек входит в пластические силы, которые, например, также пластически формируют мозг в ребeнке. А тогда всего один шаг от фантазии до имагинации! Но именно это и было главным вопросом Гeте.
     Он даeт Фаусту войти на кухню ведьмы, чтобы отложить проклятое мышление, которое хотя и ведeт к науке, но не к силе науки, чтобы мочь жить в порыве фантазии. И начиная оттуда, Фауст развивает силу фантазии. ... Где имеется фантазия, там в душевном живут юные формообразующие силы".
     В 1788 г. "Кухня ведьмы" ещe не была написана, но вопрос бродил в Гeте, и, побуждаемый Шиллером, он пошeл к его решению. Сам Шиллер был далeк от пути к имагинации. Но в "Валленштайне" и "Невесте из Мессины" он искал космическое. В "Орлеанской Деве" он пытался проникнуть в подсознательные силы человеческого существа. "Вся глубина борьбы, господствующая здесь, становится видна, если сказать себе: после смерти Шиллера остался фрагмент (драмы) "Деметриус". Этот "Деметриус" — фрагмент превосходит по драматической силе всe остальное, написанное Шиллером. На столе у Шиллера остался набросок "Мальтийцев". Если бы Шиллер закончил эту драму о мальтийцах, то она, вероятно, стала бы чем-то грандиозным. Борьба мальтийских рыцарей, этого духовного ордена рыцарей, подобного ордену тамплиеров, против султана Сулеймана — в этом разворачивается весь принцип мальтийского ордена. Несомненно, если бы Шиллер закончил эту драму, то он бы встал перед вопросом, как снова прийти к тому, чтобы воззрение духовного мира внести в человеческое творчество? Ибо вопрос совсем живо уже стоял перед ним". Но Шиллер умер. Никто больше не побуждал Гeте. Эккерман не был столь одарeн, как Шиллер. Гeте дописал "Фауста", но законченным его назвать нельзя. Возьмeм хотя бы философию "Фауста". В первоисточнике сказания о Фаусте, известного ещe в IX в. как сказание о Теофилусе, возникшего в Греции и распространившегося по всей Европе, проклинается пакт с дьяволом; Теофилус спасается, обратясь к Богоматери. XVI век (к которому примыкает Гeте) сделал сказание о Фаусте протестантским. Фауст заключает пакт с дьяволом и также подпадает его власти. Но Лессинг и Гeте выразили протест против этого. Гeте хотел спасти Фауста. Однако ему приходится прибегать к католической символике. К чему стремился Гeте, чего он не одолел, видно во второй части "Вильгельма Майстера", в "Духовном родстве". Гeте всюду стремился человека вчленить в большую духовную взаимосвязь. Одному ему это было не по силам. Шиллер был у него отнят".
     "Гeте нужен был Шиллер, чтобы Фауста, которого он сначала создал как личность, включить в большую всеобъемлющую мировую панораму". Задача найти путь в духовный мир стоит перед новым человечеством. 210(12)

414. "Мозг западных людей иной, чем 5 столетий тому назад. ... Тогда образовался тонкий орган, поскольку в то время работали силы, создавшие орган, которого прежде не было. И хотя этого нельзя доказать внешним путeм, но всe-таки это истина. Тогда над лобной костью у человека образовался некий тонкий орган. ... И теперь этот орган уже существует, по крайней мере у большинства людей..."
     "С XV столетия до последней трети XIX столетия над человеческим организмом (мозгом) работали силы Габриэля. ... Спиритуальное совершило работу, и начинается спиритуальная эпоха, после того как освободились силы... Габриэля, и мы можем употреблять эти силы, ставшие душевными силами, которые работали прежде над физическим построением некоего органа". 146(5)

446. "Человек может, если желает, пойти в музей, где одна за другой выставлены мумии. И если вооружиться универсальным взглядом, например гeтевским взглядом, способным видеть метаморфозу, и пройти через музейные залы, а затем выйти на улицу, то можно обрести чувство: сегодня, в век интеллектуализма нет разницы между музеем и улицей; а то обстоятельство, что мумии в музее не ходят, люди же на улице ходят, является всего лишь случайностью, лишь чем-то поверхностным. Люди, идущие по улице в интеллектуалистический век, являются мумиями, душевными мумиями, поскольку они целиком исполнены мeртвыми интеллектуалистическими мыслями, мыслями, которые не могут жить". 216(7)

     282. "Обращая взор на безжизненную природу, обретаешь мир, проявляющийся в закономерных взаимоотношениях. Ища эти взаимоотношения, находишь их как содержание законов природы. Но находишь вместе с тем и то, что благодаря этим законам безжизненная природа сливается с Землей в одно целое. И тогда можно от этой связи с Землей, царящей во всем безжизненном, перейти к рассмотрению живого мира растений. Видишь, как из далей пространства мир посылает силы, которые извлекают живое из лона безжизненного. И в этом познается сущностное, вырвавшееся из только земных связей и ставшее откровением того, что воздействует на Землю из далей мирового пространства. В самом невзрачном растении мы познаем сущность внеземного света, как в глазу — находящийся перед ним светящийся предмет. В этом восхождении наблюдения можно видеть разницу между земно-физическим, действующим в безжизненном, и внеземным, эфирным, проявляющим свои силы в живом". 26 (6)

     594. "Леонардо обладал в своей душе духовным ликом Януса". Через воспитание и жизненные привычки он коренился в прошлом и в то же время имел мощное тяготение к новым мировоззрениям — не столько к их ширине, сколько к глубине. Он был одним из первых, кто в дополнение к свойственному Франциску Ассизскому ощущению природы искал ее понимания во всеобъемлющем смысле. Не имея уже способности, как греки, изнутри исследовать силы, действующие в человеке, он стремился познать их из внешнего созерцания. Он мог днями наблюдать характерные облики, чтобы увидеть действие человеческой сути в форме. 292 (2)

     158. "Через интуицию мы познаем, как в момент смерти входим в духовный мир. Это значит, что мы познаем действительное вечное сущностное ядро человека в его нерожденности и в его бессмертии. По сравнению с этим современная философия работает только в идеях, взятых у обычного сознания. ... Это мертвые душевные существа. ... Что же должна делать философия, желающая оставаться внутри обычного сознания? Она должна бы сказать себе: если я не желаю восходить к какому-либо сверхчувственному познанию, то я, по меньшей мере, должна анализировать, что предлагает обычное сознание. И если она это делает непредвзято, то находит, что мышление и представления обычного сознания являют собой нечто умершее. Она, таким образом, должна сказать: поскольку это является чем-то таким, что свое существо не может объяснить из себя, я должна примкнуть к тому, что предлагает действительную суть дела. — А сюда относится та непредвзятость в анализе души, которая познает, что мышление и представление — мертвые. И такая объективность возможна. ... Вполне возможно в умершее мышление воспринять содержание естествознания". Это с одной стороны. С другой же стороны, если философия хочет косвенно прийти к вечному ядру человека в его предшествовании, то кроме интеллектуального мышления ей необходимо войти в переживание воли, более юной, чем мышление, душевной силы. Тогда она познает эмбриональное свойство воли. Это стремление можно увидеть у Бергсона. Но он отклоняет сверчувственное познание и потому приходит к такому сущностному ядру человека, каким оно открывается лишь в земной жизни. Ему не удается доказать ни его нерожденности, ни его бессмертия.
     "Итак, можно сказать: все построенное обычным сознание как философия идей через непредвзятый анализ идей и воли косвенным путем может прийти лишь к выводу о том, что душа не рождена и бессмертна, а не к прямому созерцанию этого. Это прямое созерцание, т.е. наполнение философских идей, созерцание действительного вечного существа души приобретается через имагинацию, инспирацию и интуицию. Поэтому то, что касается вечного человеческой души, когда оно выступает сегодня в философии, лишь традиционно почерпнуто из старого сновидческого познания, хотя часто философы об этом не знают и полагают, что извлекают все из самих себя. Это содержание может быть пронизано диалектикой и логикой. Но действительное обновление философской жизни зависит от того, что духовная жизнь современности признает полностью сознательную имагинацию, инспирацию и интуицию; и не только признает их, но применит их результаты к философской жизни". 215(4)

III. ЗАГАДКИ ФИЛОСОФИИ (часть 1)

     202а. "Что сегодня надлежит делать философам, так это изучать философию, чтобы упражнять мышление. Изучение философии сегодня есть мыслительная медитация". В таком духе написаны "Загадки философии". Ницше стремился в философии иметь тренинг для мышления. "В философии сегодня необходимо мыслительное перевести в живое, не противопоставлять себя, как субъект, стоящей вовне истине, но истину переживать. Лишь тот, кто таким образом понимает современную философию, способен понять и противоположное, что при чтении антропософских сочинений и слушании антропософских лекций дело не сводится к тому, чтобы усваивать догмы".
     Углубляясь в систему философии, мы не берем из нее ничего, мы на ней учимся. "Антропософия должна в первую очередь помогать в выработке образности, необходимой для..." созерцающей силы суждения. Сообщая мысли, взятые из имагинативного мышления, необходимо в слушающем возбудить образную силу. 343, с. 125

     299. "В лице Иоанна Таулера (1300-1361), Генриха Сузо (1295-1365) и Иоанна Рейсбрука (1293-1381) мы знакомимся с людьми, в жизни и деятельности которых самым ярким образом проявились движения души, вызываемые в глубоких натурах духовным путем, подобным пути Майстера Экхарта. Если Майстер Экхарт представляется человеком, который в блаженных переживаниях духовного возрождения говорит о характере и сущности познания как о картине, которую ему удалось нарисовать, то другие представляются странниками, которым это возрождение указало новый путь; они хотят идти этим путем, но цель его отодвигается для них в бесконечную даль. Экхарт больше описывает великолепие своей картины; они — трудности нового пути".
     "Таулер был охвачен чувством: ты не можешь вырваться из обособленности, не можешь очиститься от нее. Поэтому существо Вселенной не может выявиться в тебе во всей своей чистоте, а может только осветить основу твоей души. Таким образом, в этой основе осуществляется только отблеск, только образ существа Вселенной. Ты можешь так преобразить свою отдельную личность, что она будет в образе отражать существо Вселенной; но само это существо не просияет в тебе. Исходя их таких представлений, Таулер пришел к мысли о Божестве, никогда всецело не восходящем в человеческом мире, никогда в него не изливающемся. Более того, он даже не хочет, чтобы его смешивали с теми, кто признает божественным сам этот внутренний мир человека. Он говорит, что соединение с Богом "неразумные люди понимают телесно и говорят, что им надлежит превратиться в божественную природу; но это неверно, и это злая ересь. Ибо даже при самом высочайшем, теснейшем единении с Богом все же божественная природа и божественная сущность остаются высоко, и даже превыше всех высот, и то, что никогда не достается ни одной твари, уходит в божественную бездну"".
     "И оттого, что взор Таулера направлен на природного человека, для него не так важно объяснить, что совершается при вступлении высшего человека в природного и как найти пути, на которые должны стать низшие силы личности, если мы хотим перевести их в высшую жизнь. Как человек, озабоченный нравственной жизнью, он хочет указать пути к существу Вселенной. У него есть безусловная вера и упование, что существо Вселенной просияет в человеке, если он устроит свою жизнь так, что в ней будет обитель для Божественного. Но никогда это существо не может просиять в нем, если человек замыкается в своей чисто природной, отдельной личности. Этот обособленный в себе человек — только отдельный член мира, отдельная тварь, на языке Таулера. Чем больше человек замыкается в это существование, как член мира, тем меньше может найти в нем место существо Вселенной. Если человек хочет воистину стать одно с Богом, то и все силы внутреннего человека должны умереть и умолкнуть. Воля должна отрешиться даже от образа добра и от всякого воления и стать безвольной". "Человек должен устраниться от всех внешних чувств и обратить назад все свои силы и прийти к забвению всех вещей и самого себя". "Ибо истинное и вечное Слове Божие произносится только в пустыне, когда человек вышел из самого себя и из всех вещей и стоит совершенно праздный, пустой и одинокий"."
     Естествознание прослеживает развитие существ от простейшего до самого совершенного, до самого человека. Это — развитие лежит перед нами законченным. Мы познаем его, проницая его силами нашего духа. Когда это развитие доходит до человека, то он не находит впереди ничего иного и должен продолжать его. Он сам выполняет дальнейшее развитие. Отныне он живет в том, что по отношению к прежним ступеням он только познает. Он предметно создает то, что по отношению к предыдущему он только воссоздает по духовной сущности. Что истина не есть одно с существующим в природе, но охватывает как природно-существующее, так и не существующее — этим всецело исполнен Таулер во всех своих ощущениях. Существует предание, что он был приведен к этому одним просвещенным мирянином, неким другом Божьим из Оберланда". Здесь перед нами таинственная история. Где жил этот "друг Божий", об этом существуют только догадки; а кто он был, о том даже и догадок нет. По-видимому, он много слышал о характере проповедей Таулера и после этих рассказов решил поехать к нему в Страсбург, где тот был проповедником, чтобы исполнить по отношению к нему какую-то задачу. Описание отношения Таулера к "Другу Божьему" и влияния, которое последний имел на него, мы находим в сочинении, приложенном к старейшим изданиям проповедей Таулера под заглавием "Книга учителя"."
     "Если бы Таулер с его образом мышления сделался естествоиспытателем, он должен был бы настаивать на чисто естественном объяснении всего природного, включая и всего человека. Он никогда не поместил бы "чисто" духовных сил в саму природу. Он не стал бы говорить о какой-то мыслимой по человеческому образцу "целесообразности" в природе. Он знал, что там, где мы воспринимаем внешними чувствами, нельзя найти "творческих мыслей". Напротив, в нем жило самое ясное сознание, что человек есть чисто природное существо. А так как он чувствовал себя не естествоиспытателем, а был поглощен задачами нравственной жизни, то он ощущал эту противоположность, раскрывающуюся между природным существом человека и созерцанием Бога — созерцанием, которое возникает среди этой природности естественным образом, но как нечто духовное. Именно в этой противоположности и предстал его взору смысл жизни. Человек застает себя как отдельное существо, как творение природы. И никакая наука не может сказать ему относительно этой жизни ничего иного, как то, что он есть творение природы. Как творение природы, он не может выйти за пределы природной тварности. Он принужден оставаться в ней. И однако внутренняя его жизнь выводит его за ее пределы. Он должен иметь доверие к тому, чего не может ему ни дать, ни показать наука о внешней природе. Если он называет сущим только эту природу, то должен быть в состоянии возвыситься до воззрения, которое признает высшим не-сущее. Таулер не ищет Бога, сотворившего мир в смысле творения человека. В нем живет познание, что даже само понятие творения у учителей церкви есть лишь идеализированное творчество человека. Ему ясно, что нельзя найти Бога тем путем, которым наука находит деяния природы и природную закономерность. Таулер сознает, что мы отнюдь не вправе примышлять чего-либо к природе в качестве Бога. Он знает, что кто мыслит Бога согласно самому себе, тот в своем мысленном содержании обнимает не больше, чем тот, кто мыслит природу. И потому Таулер стремится не к тому, чтобы мыслить Бога, но чтобы мыслить божественно. Познание природы не обогащается через знание Бога, но преображается. Познающий Бога знает не иное, чем познающий природу, но знает по-иному. Ни одной буквы не может познающий Бога прибавить к познанию природы; но все его познание природы озаряется новым светом".
     "Генрих Сузо и Иоанн Рейсбрук обладали духовным складом, который можно охарактеризовать как гениальность души. Их чувства как бы инстинктивно притягиваются туда же, куда чувства Экхарта и Таулера были приведены возвышенной жизнью представлений. Сердце Сузо пламенно устремляется к Первосуществу, которое объемлет как отдельного человека, так и весь прочий мир, и в котором он хочет раствориться в забвении себя, как капля воды в великом океане. Он говорит о своем томлении по существу Вселенной не как о чем-то, что он хочет мысленно постигнуть; он говорит о нем как о природном влечении, которое опьяняет его душу жаждой уничтожить свое обособленное бытие и вновь возродиться во Вселенской деятельности бесконечного существа. "Обрати очи твои к этому существу в его чистой простоте, чтобы отбросить всякое частичное существо. Принимай только существо само по себе, которое не смешано с несуществом; ибо всякое несущество отрицает всякое существо; точно так же поступает и существо само по себе, которое отрицает всякое несущество. Вещь, которой еще надлежит стать или которая была, ее ныне нет в существенном присутствии. Нельзя познать смешанное существо или несущество иначе, как приняв во внимание всецело существо. Ибо как только хотят понять вещь, разум встречает прежде всего сущность, и это есть во всех вещах действующая сущность. Это есть раздельная сущность той или иной твари, ибо всякая раздельная сущность смешана с чем-нибудь иным, с возможностью что-нибудь принять. Поэтому не имеющее имени божественное существо должно в самом себе быть существом всецелым, которое присутствием своим содержит все раздельные существа".
     Так говорит Сузо в своем жизнеописании, написанном им совместно с его ученицей Елизаветой Штеглин. И он тоже благочестивый священник и живет всецело в кругу христианских представлений. ... Он написал "Книжечку о вечной Премудрости". В ней "вечная Премудрость" говорит своему "служителю", т.е. ему самому: "разве ты меня не узнаешь? Или ты так низко пал, или исчезла у тебя память о скорби сердца, возлюбленное дитя мое? Ведь это я, милосердная Премудрость, широко распахнула бездну бездонного милосердия, неисследимую даже для всех святых, чтобы благостно принять тебя и все кающиеся сердца; это я, сладостная вечная Премудрость, ставшая нищей и убогой, чтобы вернуть тебя к твоему достоинству; это я, претерпевшая горькую смерть, чтобы вернуть тебя к жизни. Я стою здесь, бледная, окровавленная и любящая, как стояла на высоком древе креста, между строгим судом Отца моего и тобою. Это я — брат твой; смотри, это я — твоя супруга! Я забыла все, что ты когда-либо сделал против меня, как если бы никогда этого и не было, только бы ты всецело обратился ко мне и никогда более не разлучался со мною". Все телесно-временное в христианском представлении о мире стало для Сузо, как мы видим, духовно-идеальным процессом внутри его души".
     "Бельгийский мистик Иоанн Рейсбрук шел теми же путями, что и Сузо. Его духовный путь вызвал резкие нападки со стороны Иоанна Герсона (род.в 1363г.), бывшего долгое время ректором парижского университета и игравшего значительную роль на Констанцском соборе. Можно пролить некоторый свет на сущность той мистики, которая нашла своих ревнителей в Таулере, Сузо и Рейсбруке, если сравнить их с мистическим устремлением Герсона, имевшего своих предшественников в Рихарде Сен-Викторском, Бонавентуре и др. Сам Рейсбрук боролся против тех, кого он причислял к еретическим мистикам. Еретиками для него были все те, кто, в силу поверхностного рассудочного суждения, считал вещи за истечение единого Первосущества, т.е. кто видел в мире лишь многообразие, а в Боге — единство этого многообразия. Рейсбрук не причислял себя к ним, ибо знал, что не рассмотрением самих вещей приходят к Первосуществу, но лишь поднимаясь от этого низшего способа рассмотрения к высшему. Равным образом восставал он против тех, кто в единичном человеке, в его обособленном бытии (в его тварности) хотел видеть попросту и высшую его природу. Немало сожалел он также о заблуждении, которое стирает в чувственном мире все различия и с легким сердцем говорит, что вещи различны лишь по видимости, по существу же они все одинаковы. Для того образа мышления, какой был у Рейсбрука, это то же самое, что сказать: нам нет никакого дела до того, что деревья аллеи вдали сближаются для наших глаз; в действительности они везде стоят на одинаковом расстоянии друг от друга; поэтому наши глаза должны привыкнуть видеть правильно. Но наши глаза видят правильно. То обстоятельство, что деревья сближаются, покоится на необходимом законе природы; и мы ничего не можем возразить против нашего зрения, но мы должны в духе познать, почему мы видим именно так. И мистик не отвращается от чувственных вещей. Он принимает их как чувственные за то, что они суть. И ему ясно также, что никакое суждение не может сделать их иными. Но в духе он выходит за пределы внешних чувств и рассудка, и только тогда находит единство. У него непоколебимая вера, что он может развиться до видения этого единства. Поэтому он приписывает человеческой природе божественную искру, которая может быть доведена в нем до сияния, до самовоссияния.
     Иначе думают умы типа Герсона. Они не верят в это самовоссияние. То, что может видеть человек, для них всегда остается внешним, которое должно приходить к ним откуда-нибудь извне. Рейсбрук верил, что для мистического созерцания должна воссиять высочайшая мудрость; Герсон верил лишь тому, что душа может проливать свет на внешнее содержание учения (на учение церкви). Для Герсона мистика состояла лишь в том, чтобы с теплым чувством относиться ко всему, что дано в этой учении через откровение. Для Рейсбрука она была верой, что все содержание учения может быть также и рождено в душе. Поэтому Герсон порицает Рейсбрука за то, что тот не только воображает себе, будто он обладает способностью ясно созерцать существо Вселенной, но и само это созерцание считает выражением деятельности существа Вселенной. Герсон никак не мог понять Рейсбрука. Они говорили о двух совершенно различных вещах. Рейсбурк имеет в виду душевную жизнь, которая вживается в своего Бога; Герсон — лишь такую душевную жизнь, которая стремится любить Бога, но никогда не может изживать Его в самой себе. Подобно многим другим, Герсон боролся с тем, что ему было чуждо только потому, что он не мог постичь этого в опыте". 7(3)

     300. "Великолепной сияющей звездой на небе средневековой духовной жизни является Николай Крипфс из Куз (близ Трира, 1400-1461). Он был на высоте знания своей эпохи. В математике он дал выдающиеся работы. В естествознании его можно назвать предтечей Коперника, так как он стал на точку зрения, что Земля — подвижная планета, подобная другим. ... Если сравнить Николая с такими духовными индивидуальностями, как Экхарт или Таулер, то получается очень важный вывод: Николай — научный мыслитель, который хочет от исследования вещей мира подняться на ступень более высокого созерцания; Экхарт и Таулер — верующие люди, ищущие высшей жизни исходя из содержания веры. В конце концов, Николай приходит к той же внутренней жизни, что и Майстер Экхарт, но внутренняя жизнь его имеет своим содержанием богатое внутреннее знание".
     "В сущности, есть три пути, по которым человек может идти дальше, когда он пришел туда, куда пришел Николай; один путь — положительная вера, которая вторгается к нам извне; второй путь — отчаяние; человек стоит одиноко ее своим бременем и чувствует, как шатается и он сам, и все бытие с ним; третий путь — развитие глубочайших собственных сил человека. Доверие к миру должно быть одним вождем на третьем пути; мужество следовать этому доверию, куда бы оно ни вело, должно быть другим вождем".
     "Николай Кузанский вступает на путь, который от знания, приобретаемого в отдельных науках, должен был вознести его к внутренним переживаниям. Превосходная логическая техника, выработанная схоластиками, и в которой он был воспитан, несомненно, сама дает средство, чтобы прийти к внутренним переживаниям, хотя самих схоластиков и удерживала от этого пути положительная вера. Но чтобы вполне понять Николая, надо принять во внимание, что его положение священника, приведшее его к сану кардинала, не позволяло ему окончательно порвать с церковной верой, которая находила тогда в схоластическом богословии свое наиболее отвечающее эпохе выражение. Мы находим его столь далеко зашедшим на этом пути, что каждый дальнейший шаг неизбежно увел бы его из церкви. Поэтому мы лучше всего поймем кардинала, если сделаем еще и этот шаг, которого он не сделал, и уже оттуда осветим то, чего он хотел достичь.
     Самым важным понятием в духовной жизни Николая является понятие "ученого незнания". Под этим он понимает познание, представляющее более высокую ступень, чем обыкновенное знание. Знание — в подчиненном смысле — есть постижение какого-либо предмета духом. Важнейший признак знания состоит в том, что оно освещает нам что-то, находящееся вне духа, т.е. оно взирает на что-то, что не есть оно само. Таким образом, в знании дух занят вещами, мыслимыми вне его. Но что дух вырабатывает в себе относительно вещей — это и есть сущность вещей. Вещи суть дух. Человек видит дух сначала лишь через чувственную оболочку. Вне духа остается только эта чувственная оболочка; сущность же вещей входит в дух. Взирая тогда на эту сущность, которая одной с ним природы, дух уже не может более говорить о знании; ибо он взирает не на вещь, которая вне его, а на вещь, которая есть часть его самого; он взирает на самого себя. Он уже больше не знает; он только взирает на самого себя. Он имеет дело не с "знанием", а с "не-знанием". Он уже не занят больше пониманием чего-либо посредством духа; он "созерцает помимо понимания" свою собственную жизнь. Эта высшая ступень познания по отношению к низшим ступеням является "не-знанием". — Но ясно, что сущность вещей может сообщаться только через эту ступень познания. Таким образом, Николай Кузанский под своим "ученым не-знанием" разумеет не что иное, как возрожденное знание, ставшее внутренним переживанием. Он сам рассказывает, как пришел к этому внутреннему переживанию. "Я делал много попыток, — говорит он, — связать в одну основную идею мысли о Боге и мире, о Христе и церкви, но ни одна из них не удовлетворяла меня, пока, наконец, при возвращении морем из Греции взор моего духа, как бы по какому-то озарению свыше, не вознесся к созерцанию, в котором Бог явился мне как высочайшее единство всех противоположностей". Этим просветлением он обязан более или менее также и изучению своих предшественников". 7(4)

     347. "Обращая взор на Канта, необходимо поставить вопрос: какие ощущения он должен был переживать в отношении тех мировоззрений, которые нашли себе выдающихся представителей в Декарте, Спинозе и Лейбнице? Ибо в нем действовали все те духовные импульсы, которые действовали в этих трех мыслителях".
     "Якоби стоял перед важным решением: он должен был либо довериться разуму и отказаться от вероучения, либо, дабы сохранить вероучение, отказать самому разуму в возможности прийти к высочайшим постижениям. Он избрал последнее: он утверждал, что человек в своем глубочайшем внутреннем обладает непосредственной достоверностью, твердой верой, благодаря которой он чувствует истинность представления о личном Боге, с свободе воли и бессмертии, так что это убеждение совершенно независимо от опирающегося на логические выводы познания разума, которое относится вовсе не к этой вещи, а только к внешним природным процессам. Таким образом, Якоби отменил разумное знание, дабы обрести веру, отвечающую потребности сердца. Гете, не удовлетворенный этим низложением знания, пишет другу: "Бог наказал тебя метафизикой и поразил твою плоть стрелой, меня же благословил физикой. Я придерживаюсь богопочитания атеиста (Спинозы) и предоставляю вам все, что вы называете и хотите называть религией. Ты придерживаешься веры в Бога, я — созерцания".
     Просвещение в конце концов поставило умы перед выбором: либо заменить истины откровения истинами разума, в смысле Спинозы, либо объявить войну самому разумному знанию. Перед этим выбором стоял также Кант. То, как он отнесся к нему и разрешил его, явствует из рассуждения в предисловии ко второму изданию его "Критики чистого разума". "Допустим теперь, — пишет он, — что нравственность необходимо предполагает свободу (в полном смысле этого слова) как свойство нашей воли, так как она указывает, как на свои априорные данные, на такие практические первоначальные, заложенные в нашем разуме основоположения, которые были бы совсем невозможны без допущения свободы; допустим также, что теоретический разум доказал бы, будто свобода не может быть мыслима, — в таком случае первое предположение, именно предположение нравственности, необходимо должно было бы уступить место тому, противоположность чего содержит в себе явное противоречие. Следовательно, свобода, а вместе с тем и нравственность (так как противоположность ее не содержит в себе никакого противоречия, если только не допущено существование свободы) принуждены были бы уступить место механизму природы. Наоборот, я в своем учении не требую для морали ничего, кроме того, чтобы свобода не противоречила самой себе и, следовательно, чтобы можно было по крайней мере мыслить ее, не добиваясь дальнейшего исследования ее; иными словами, я нуждаюсь лишь в том, чтобы свобода не препятствовала естественному механизму того же самого акта (взятого в ином отношении); при этом условии учение о нравственности и учение о природе не мешают друг другу, чего не было бы, если бы критика не открыла нам заранее нашего неизбежного незнания вещей-в-себе и не показала, что все возможные для нас теоретические знания относятся только к явлениям. Точно такое же разъяснение положительной пользы критических основоположений чистого разума можно сделать и в применении к понятиям Бога и простой природы нашей души, но ради краткости я опущу это. Я не могу, следовательно, даже допустить существование Бога, свободы и бессмертия для целей необходимого практического применения разума, если предварительно не отниму у теоретического разума его притязаний на трансцендентные знания, потому что, добиваясь этих знаний, он принужден пользоваться такими основоположениями, которые на самом деле приложимы только к предметам возможного опыта и, будучи, несмотря на это, применены к вещам, выходящим за пределы опыта, собственно, превращают их в явления, делая, таким образом, невозможным всякое практическое расширение чистого разума. Поэтому я должен был ограничить область знания, чтобы дать место вере..."
     Из сказанного видно, что Кант по отношению к знанию и вере стоит на той же точке зрения, что и Якоби. Путь, на котором Кант пришел к своим результатам, проходит через мир мыслей Юма. Он нашел у него мнение, что вещи и процессы мира вовсе не открывают человеческой душе мыслительных соотношений, что человеческий рассудок лишь по привычке представляет себе подобные соотношения, когда он воспринимает вещи и процессы в пространстве и времени рядом друг с другом и одно за другим. Что человеческий рассудок не получает из мира того, что ему кажется познанием, — это мнение Юма произвело на Канта большое впечатление. Для него стала возможной мысль: познания человеческого рассудка приходят не из мировой действительности.
     Рассуждения Юма пробудили Канта от дремоты, в которую его — по его собственному признанию — погрузило направление мыслей Вольфа. Как может разум вдаваться в суждения о Боге, свободе и бессмертии, если его высказывания о простейших событиях покоятся на столь нетвердых основаниях? ...Если мы сегодня на основании наших наблюдений создаем себе мировоззрение, то завтра могут наступить явления, вынуждающие нас к совершенно иному мировоззрению. Если бы мы все наши познания добывали из вещей, то не существовало бы достоверности. Но достоверность существует, говорит Кант. Математика и естествознание доказывают это. Кант готов был признать воззрение Юма, что мир не дает человеческому рассудку его знаний; но он не хотел делать вывода, что эти знания не содержат достоверности и истины. Таким образом. Кант стоял перед потрясающим вопросом: как возможно, чтобы человеку были даны истинные и верные познания, и чтобы, несмотря на это, он ничего не мог знать о действительности мира-в-себе? И Кант нашел ответ, спасший истинность и достоверность человеческих знаний тем, что он пожертвовал человеческим проникновением в основы мира... Я не знаю с том, что происходит вне меня в то время, как падает камень и делает в земле углубление. Закон этого процесса разыгрывается во мне, и он может разыгрываться во мне только так, как ему предписывают законы моего собственного духовного организма".
     "Рассудок черпает свои законы не из природы, но предписывает их ей. В этом положении Кант резюмирует свое убеждение. Но дух создает свой внутренний мир не без побуждения или впечатления извне".
     "Кант приписывает себе открытие того, что высшие истины суть истины не познания, а морали. Человек должен отказаться от понимания сверхчувственного мира; в его нравственной природе лежит источник, возвышающий ему познание. Не удивительно, что Кант считает высочайшим требованием, предъявляемым к человеку, безусловную, безграничную отдачу себя долгу. Если бы долг не открыл человеку возможности прозрения за границу чувственного мира, то он на всю жизнь остался бы заключенным в нем. Таким образом, чего бы ни требовал чувственный мир, все это должно отступить перед требованием долга".
     "У Канта было ощущение: в образе природы перед ним не предстает ничего такого, чем он мог бы обосновать достоверность самосознания. Эта достоверность должна быть создана. Ибо современность поставила перед человеком самосознающее "я" как факт. Должна была быть создана возможность для признания этого факта. Но все, что рассудок может признать как знание, поглощает образ природы. Таким образом, Кант чувствует потребность создать для самосознающего "я", а также связанного с ним духовного мира нечто такое, что не является знанием и все же дает достоверность. Основой морали Кант сделал бескорыстную отдачу себя голосу духа. Подобная самоотдача в области добродетельных поступков несовместима с самоотдачей чувственному миру, но есть область, в которой чувственное так возвышено, что оно является непосредственным выражением духовного. Это есть область прекрасного искусства... Если я в моем чувстве отрешаюсь от всякого желания, то все же остается нечто, радость, связанная исключительно с прекрасным произведением искусства. Это есть радость эстетическая. Прекрасное отличается от приятного и благого. Приятное возбуждает мой интерес, ибо оно пробуждает мое вожделение; благое интересует меня, ибо оно должно быть осуществлено через меня. Перед прекрасным я стою без какого-либо интереса, связанного с моей личностью. Чем может прекрасное привлечь к себе мое бескорыстное одобрение? Мне может понравиться какая-нибудь вещь только в том случае, если она выполняет свое назначение, если она создана так, что служит цели. Таким образом, в прекрасном я должен увидеть цель. Целесообразность нравится, нецелесообразность — не нравится. Но так как у меня нет интереса к действительности прекрасной вещи, а удовлетворяет меня одно созерцание ее, то прекрасное и не должно действительно служить какой-либо цели. Цель для меня безразлична, я требую только целесообразности. Поэтому Кант называет "прекрасным" то, в чем мы видим целесообразность, не мысля себе при этом определенные цели. Этим Кант дал не только объяснение, но оправдание искусства. Это становится виднее всего, если вызвать в своей памяти, как он относился чувством к своему мировоззрению. Он выражает это в глубоких, прекрасных словах: "Две вещи наполняют душу новым, все возрастающим восхищением и благоговением: звездное небо надо мной и нравственный закон во мне"." 18(6)

     350. Почему о Канте говорят, что он перевернул всю теорию познания? "Прежде полагали, что человек все вычитывает из природы. Но теперь Кант позволил человеческому духу предписывать законы природе. Он дал всему вращаться вокруг человеческого духа, как Коперник дал Земле вращаться вокруг Солнца". В то же время, человек, согласно Канту, не может выйти за пределы опыта. Все суждения формальны без опытного содержания. Кант: "созерцание без понятия слепо; понятие без созерцания пусто. Кант преодолевает наивный реализм и обосновывает критический идеализм; но, говоря точнее, его воззрение — это трансцендентальный идеализм, где знают только о представлениях. Но "вещь в себе" познаваема, иначе было бы нельзя говорить о высшей сущности. 52(27. XI. 1903)

     355. Кант назвал употребление созерцающей силы суждения "авантюрой разума". Ему это представлялось чем-то демоническим. 66 с. 239

Шиллер

     366. "Подобно тому, как Кант развенчал знание, чтобы очистить место для веры, так Фихте объявил познание чистым явлением, чтобы иметь перед собой открытый путь для живого действия, для нравственного поступка. Нечто подобное попытался сделать и Шиллер. Но у него красота стояла на том месте, на котором у Канта стояла вера, а у Фихте поступок. Обыкновенно значение Шиллера для развития мировоззрения недооценивают. Подобно тому, как Гете приходилось жаловаться на то, что его не признавали как естествоиспытателя, так как привыкли видеть в нем поэта, так те, кто углубляется в философские идеи Шиллера, должны пожалеть о том, что занимающиеся историей мировоззрений так низко ценят его вследствие того, что ему отведено место лишь в области поэзии".
     "Кант унизил природного человека, чтобы иметь возможность выше поднять человека нравственного. Шиллеру казалось, что в этом есть что-то недостойное человека. Разве страсти человека не могут быть настолько благородны, чтобы из самих себя творить сообразно долгу нравственное? Тогда не было бы надобности их подавлять, чтобы действовать нравственно. Этому строгому требованию долга у Канта Шиллер противопоставил свое мнение в следующей эпиграмме. "Угрызения совести: охотно служу я друзьям, но, к несчастью, делаю это по склонности. Итак, меня часто удручает, что я не добродетелен. Решение: не может быть иного исхода: ты должен стараться их презреть, а затем с отвращением стараться делать то, что тебе повелевает долг". Шиллер стремится по-своему ответить на эти угрызения совести. В человеке фактически господствуют два влечения: чувственное влечение и влечение разума. Если человек отдает себя во власть чувственного влечения, то оказывается игрушкой своих вожделений и страстей, короче говоря, своей самости. Если он совершенно отдается влечению разума, то будет рабом своих строгих заповедей, своей неумолимой логики, своего категорического императива. ... Нет ли в человеке такого состояния, в котором оба влечения, чувственное и духовное, находились бы в гармонии? Шиллер отвечает на вопрос утвердительно. Это то состояние, в котором созидается и постигается прекрасное. Кто созидает произведение искусства, следует свободному природному влечению. Он делает это по склонности. Но не физические страсти руководят им, а фантазия, дух. То же самое происходит и с тем, кто отдается наслаждению произведениями искусства. Действуя на его чувственность, искусство в то же время удовлетворяет его дух... "Красота ведет чувственного человека... к мышлению; красота возвращает духовного человека к материи и чувственному миру". ("Об эстетическом воспитании человека", 18-е письмо)".
     "Человек должен с красотой только играть, и он должен играть только с красотой... Ибо, в конце концов, человек играет только тогда, когда он в полном смысле слова человек, и только тогда он вполне человек, когда он играет. — Шиллер мог бы также сказать: в игре человек свободен, в исполнении долга и в отдаче себя чувственности — он не свободен. Если человек хочет и в своих нравственных поступках быть в полном смысле слова человеком, т.е. если он хочет быть свободным, то его отношение к его добродетелям должно быть такое же, как и к красоте. Он должен облагородить свои склонности до добродетели: и он должен настолько проникнуться своими добродетелями, чтобы по всему своему существу не иметь иного влечения, как следовать добродетели. Человек, установивший это созвучие между склонностью и долгом, может в каждый момент рассчитывать на добродетельность своих поступков как на нечто само собой разумеющееся. С этой точки зрения можно также рассматривать общественную жизнь людей. Человек, следующий своим чувственным влечениям, — самостен. Он всегда стремился бы к своему собственному благоденствию, если бы государство своими законами разума не регулировало бы общественной жизни. Свободный человек из собственного побуждения совершает то, что государство должно требовать от самостного человека. Общественная жизнь свободных людей не нуждается в принудительных законах".
     "Основное настроение греческого ума было наивно, современного — сентиментально, поэтому мировоззрение первого могло быть реалистическим. Ибо он еще не отделил духовное от природного; в природе для него еще был заключен дух. Если он отдавался природе, то природе, исполненной духом.
     Иначе обстоит дело с современным человеком. Он отделил дух от природы, поднял его в серое царство абстракции. Отдаваясь своей природе, он отдавался бы своей природе, лишенной духа. Поэтому его высшее стремление должно быть обращено к идеалу: стремлением к нему он примирит дух и природу. Шиллер находил в умонастроении Гете нечто, родственное греческому. Гете полагал, что видел свои идеи глазами, ибо ощущал нераздельное единство духа и природы. По мнению Шиллера, он сохранил нечто такое, к чему сентиментальный человек приходит, лишь достигнув вершины своего стремления. А такой вершины достигает он в описанном Шиллером эстетическом состоянии, в котором чувственность и разум пришли к единству".
     "Вследствие того, что в современном человеке душевное сознание преобразилось в самосознание, возникает вопрос мировоззрения: как столь живо пережить самосознание, чтобы оно ощутило себя в творчестве живых мировых сил? Шиллер по-своему ответил на этот вопрос, поставив себе идеалом жизнь в художественном ощущении. В этом ощущении человеческое самосознание чувствует свое родство с тем, что лежит за пределами одного лишь образа природы. В нем человек чувствует себя охваченным духом, отдаваясь миру как природное существо".
     "Лейбниц стремится понять человеческую душу как монаду: Фихте исходит не из чистой идеи, которая должна была бы уяснить, что такое человеческая душа; он ищет переживания, в котором эта душа схватывает себя в своей сущности; Шиллер спрашивает: Есть ли такое переживание человеческой души, в котором она могла бы почувствовать, как она коренится в духовно-действительном? Гете переживает в себе идеи, которые в то же время представляют собой для него идеи природы. — В Гете, Фихте, Шиллере в душу стремится войти пережитая идея, или, можно также сказать, идеальное переживание, в то время как в Греции это совершалось с воспринятой идеей, с идеальным восприятием".
     "Миро- и жизневоззрение, которое наивно существует в Гете и к которому Шиллер стремится всеми окольными путями мышления, не нуждается в общепринятой истине, которая видит свой идеал в математике; оно удовлетворяется другой истиной, которая встает перед нашим духом из непосредственного общения с действительным миром. Познание, которое Гете черпал из созерцания произведений искусства в Италии, конечно, не было так безусловно точно, как положения математики. Но зато оно было менее абстрактным. Гете стоял перед ним с ощущением: "здесь необходимость, здесь Бог"."
     "По отношению к своему образу мира Гете не говорит ни о чисто понятийном познании, ни о вере; он говорит о созерцании в духе".
     "Гете является представителем той эпохи мировоззрения, которая чувствует себя вынужденной от чистого мышления перейти к созерцанию. Шиллер пытается оправдать этот переход перед Кантом".
     "Жан Поль является своеобразным защитником того воззрения Гете, что человек в своем внутреннем переживает наивысшую форму бытия. Он пишет Якоби: "Собственно, мы не верим в божественную свободу, Бога, добродетель, но мы действительно созерцаем их как уже данные или дающие себя, и это созерцание и есть знание"."
     "Фихте стремился к чистейшей, высочайшей пережитой истине. Он отказался от всякого знания, которое не вытекало бы из собственного внутреннего, ибо только из этого последнего может проистекать достоверность. Течением, противоположным его воззрению, является романтизм. Фихте признает истину и внутреннее человека лишь постольку, поскольку оно раскрывает истину; романтическое мировоззрение признает лишь внутреннее и признает истинно ценным все, что вытекает из этого внутреннего. "Я" не может быть сковано ничем внешним; все, что оно творит, имеет свое оправдание.
     О романтизме можно сказать, что он доводил до крайних последствий мысль Шиллера: "Человек играет лишь там, где в полном смысле слова является человеком, и он лишь там является вполне человеком, где он играет"... Познающая душа не может принимать всерьез вещи сами по себе, ибо они для нее сами по себе не ценны. Скорее она сама придает им ценность. Настроение духа, осознающего это господство по отношению к вещам, романтики называют ироническим. Карл Вильгельм Фердинанд 3ольгер (1780-1819) дал объяснение романтической иронии: "Дух художника должен объединить все направления в одном всеобозревающем взгляде, и этот, парящий над всем, всеуничтожающий взгляд мы называем иронией". Фридрих Шлегель (1773-1829), один из вождей романтического духовного направления, говорит об ироническом настроении, что оно "видит все и бесконечно поднимается над всем условным, а также над некоторыми искусствами, добродетелями или гениальностью". Кто живет в этом настроении, чувствует себя ничем не связанным; ничто не определяет ему направления его деятельности. Он может по желанию настроить себя философски или филологически, критически или поэтически, исторически, риторически, антично или современно. Иронический дух поднимается над истиной, которая позволяет сковать себя логикой, но он поднимается также над вечным, нравственным миропорядком. Ибо ничто, кроме него самого, не говорит ему, что ему делать. Ироник делает то, что ему нравится; ибо его нравственность может быть только эстетической. Романтики являются наследниками мысли Фихте об единоверности "я". Но они не хотели подобно Фихте наполнить это "я" идеями разума и нравственной верой, ссылаясь прежде всего на свободнейшую, ничем не связанную душевную силу. Мышление было у них совершенно поглощено вымыслом. Новалис говорит: "это очень неудачно сказано, что поэзия имеет особое имя и что поэты составляют особый цех. В ней нет ничего особенного. Она — своеобразный способ действия человеческого духа. Разве не творит и не размышляет каждый человек каждую минуту?" "Я", которое занимается исключительно самим собой, может прийти к высочайшей истине: "Человеку кажется, что он ведет разговор и что некое не известное ему духовное существо побуждает его удивительным образом к развитию очевиднейшей мысли". В сущности, романтики стремились лишь к тому же, что исповедовали Гете и Шиллер: ко взгляду на человека, выявляющему его как наисовершеннейшее и наисвободнейшее существо. Новалис переживает свои поэмы из такого душевного настроения, которое так же относится к образу мира, как душевное настроение Фихте. Но дух Фихте действует в четких очертаниях точных понятий, а дух Новалиса — из полноты души, ощущающей там, где другие мыслят, живущей в любви там, где другие в идеях стремятся охватить существо и процессы мира. ... Новалис чувствует и переживает себя в высшей природе духа. То, что он высказывает, он чувствует благодаря изначально звучащей в нем гениальности, как откровение самого духа природы. Он записывает: "Одному это удалось: он поднял покрывало богини в Саисе. — Но что увидел он? Он увидел чудо чудес — самого себя". Выражая свое чувство такими словами: "Мир духа раскрыт для нас уже в действии, он всегда проявлен. Если бы мы вдруг стали так эластичны, как это нужно, — мы были бы в этом мире", — Новалис выражает то, как он чувствует духовную тайну за чувственным миром, а человеческое самосознание — как орган, при посредстве которого тайна говорит: Это Я". 18(6)

Шеллинг

     367. "Подобно блеску молнии, которая в развитии мировоззрений освещает прошлое и будущее, звучит мысль, которую Фридрих Вильгельм Иосиф Шеллинг (1775-1854) высказал в своей натурфилософии: "Философствовать о природе — значит творить природу". Той мысли, которой были проникнуты Гете и Шиллер: продуктивная фантазия должна участвовать в творении мировоззрения, — эта фраза дает монументальное выражение. Не в том, что природа дает нам добровольно, когда мы ее наблюдаем, созерцаем, содержится ее глубочайший смысл. Человек не может извне воспринять этого смысла. Он должен его создать.
     Дух Шеллинга имел особенную склонность к такому творчеству. Все его духовные силы стремились к фантазии. По находчивости его нельзя сравнить ни с кем, но его воображение создает художественные образы, а не понятия и идеи. Своей духовной особенностью он был призван продолжать ход мыслей Фихте. Этот последний не обладал продуктивной фантазией. Своим требованием истины он дошел до душевного центра человека, до "я". Если это может стать источником мировоззрения, то тот, кто стоит на этой точке зрения, должен быть также в состоянии из "я" достичь полных содержания мыслей о мире и жизни. Это может произойти только с помощью воображения. Фихте им не обладал.
     Подлинное мнение Шеллинга о единстве природы и духа редко понимается правильно. Необходимо целиком перенестись в его образ представлений для того, чтобы не понять их как тривиальность или абсурд. Для того, чтобы пояснить этот образ представлений, мы приведем здесь одну мысль из его книги о мировой Душе, в которой он высказывается о силе тяготения. Многие усматривают трудности в этом понятии, ибо оно предполагает т.наз. "воздействие на расстоянии". Солнце действует притягивающе на Землю, несмотря на то, что между Солнцем и Землей нет ничего такого, что способствовало бы этому притяжению. Следует представить себе, что Солнце через пространство простирает сферу своего действия на места, в которых его нет. Живущие в грубо чувственных представлениях усматривают в подобной мысли трудность. Каким образом может тело действовать там, где его нет? Шеллинг опрокидывает весь этот ход мысли. Он говорит: совершенно правильно, что тело действует только там, где оно находится, но точно так же истинно, что оно находится только там, где оно действует. Если мы видим, как Солнце действует на нашу Землю посредством силы притяжения, то из этого следует, что оно в своем бытии простирается вплоть до нашей Земли и что мы не имеем права переносить его бытие лишь в то место, в котором оно действует видимо. Солнце со своим бытием выходит за границы, в пределах которых оно видимо; видима лишь одна часть его существа, другая обнаруживается путем притяжения. Приблизительно так же должны мы мыслить отношение духа к природе. Дух не только там, где его воспринимают, но также и там, где он воспринимает. Его существо простирается до самых отдаленных мест, в которых он может наблюдать предметы. ... Только в случае, если дух не принимает в расчет природу и взирает на себя самого, ему представляется, что он отделен от природы, как глазу кажется, что Солнце заключено внутри некоего пространства, если упустить из виду, что оно находится также и там, где оно действует путем притяжения. Таким образом, если я даю возникнуть в моем духе идеям, выражающим законы природы, то одинаково правильно будет как одно утверждение: что я творю природу, — так и другое: что. природа сама творит себя во мне.
     Есть две возможности описать существо, являющееся одновременно духом и природой. Одна из них: я описываю реально действующие законы природы; другая: я показываю, каким образом дух приходит к этим законам. В обоих случаях мною руководит одно и то же. В одном случае закономерность показывает мне, как она действует в природе; в другом случае дух показывает мне, что он предпринимает для того, чтобы представить себе эту же закономерность. В одном случае я занимаюсь естествоведением, в другом — духоведением. Шеллинг привлекательно описывает связь между обоими: "Необходимая тенденция всякого естествознания заключается в том, чтобы от природы прийти к разумному. Это, а не что-либо иное лежит в основе стремления внести теорию в явления природы. Величайшим усовершенствованием естествознания было бы совершенное одухотворение всех законов природы до законов созерцания и мышления. Феномены (материальное) должны совершенно исчезнуть, и остаться должны только законы (формальное). Отсюда проистекает то, что чем больше выступает в самой природе закономерное, тем более исчезает оболочка, а сами феномены становятся духовнее и в конце концов совершенно прекращаются. Оптические феномены являются не чем иным, как геометрией, чьи линии проведены светом, и самый этот свет двояко материален. В явлениях магнетизма уже исчезают всякие материальные следы, а от феноменов силы тяготения, которые даже естествоиспытатели, как они полагали, могли понять только как непосредственно духовное воздействие — воздействие на расстоянии, — не остается ничего, кроме их закона, осуществление которого в целом заключено в механизме небесных движений. Законченной теорией природы была бы такая, в силу которой вся природа растворилась бы в разуме"."
     "Шеллинг хочет при помощи творений природы проникнуть к творчеству; он погружается внутрь творящей природы и дает ей возникнуть в своей душе, как художник дает возникнуть своему произведению искусства. Таким образом, чем являются, по мнению Шеллинга, мысли, содержащиеся в его мировоззрении? Это идеи творящего Духа природы. Что предшествовало вещам и что их создало, возникает в отдельном человеческом духе как мысль. Эта мысль так относится к своему первоначальному действительному бытию, как образ воспоминания о каком-либо переживании относится к самому этому переживанию. Итак, человеческая наука становится для Шеллинга образом воспоминания о духовных прообразах, творящих до бытия вещей. Божественный Дух сотворил мир; в конце он творит также и людей для того, чтобы в их душах создать себе орудия, при помощи которых он может помнить о своем творчестве. Таким образом, предаваясь размышлению о мировых явлениях, Шеллинг совершенно не чувствует себя отдельным существом. Он кажется себе частью, членом творящих мировых сил. Он не мыслит, но Дух мира мыслит в нем. Этот Дух в нем созерцает свою собственную творческую деятельность".
     "По воззрению Шеллинга, природа, искусство и мировоззрение (философия) находятся в таком взаимоотношении, что природа дает готовые внешние продукты, мировоззрение — творческие идеи; искусство — и то и другое в гармоническом взаимодействии. Художественная деятельность стоит посередине между творческой природой, созидающей без знания идей, на основании которых она творит, и мыслящим духом, знающим эти идеи и не могущим с помощью их творить вещи. Шеллинг выражает это в словах:
     "Идеальный мир искусства и реальный мир объектов являются, таким образом, продуктами одной и той же деятельности; совпадение обоих (сознательной и бессознательной) без сознания дает действительный, с сознанием — эстетический мир. Объективный мир есть лишь первоначальная, еще бессознательная поэзия духа. Общее орудие философии и заключительный камень всего ее свода — философия искусства"."
     "Фихте все заключает в "я". Шеллинг распространил "я" на все. Он не хотел подобно Фихте показать, что "я" является всем, но наоборот, что все есть "я". И Шеллинг имел мужество объявить божественным не только содержащее идеи "я", но всю человеческую духовную личность. Он не только сделал человеческий разум божественным, но и содержание человеческой жизни сделал божественным, личным существом.
     Антропоморфизмом называют такое толкование мира, которое исходит из человека и представляет себе, что в основе кругооборота мира в целом лежит существо, направляющее его подобно тому, как человек направляет свои собственные действия. Антропоморфичным считает мир также и тот, кто в основу событий кладет всеобщий мировой разум. Ибо этот всеобщий мировой разум есть не что иное, как человеческий разум, превращенный в общий. Когда Гете говорит: "Человек никогда не поймет, как он антропоморфичен," — то он имеет в виду, что в простейших наших изречениях о природе заключен скрытый антропоморфизм. Когда мы говорим, что какое-либо тело продолжает катиться оттого, что его толкнуло другое, то мы сознаем такое представление исходя из нашего "я". ... Шеллинг имеет мужество признать самый последовательный антропоморфизм. В конце он провозгласил человека со воем его содержанием жизни божеством. И так как для этого содержания жизни необходимо не только разумное, но и неразумное, то он имел возможность объяснить и неразумное в мире. Хотя для этой цели он должен был дополнить разумный взгляд другим, источник которого не заключен в мышлении. Этот, по его мнению, высший взгляд он назвал "положительной философией". Она "есть подлинная свободная философия"... "Отрицательная философия" останется преимущественно философией для школы, "положительная" — для жизни. Полное посвящение, которого можно требовать от философии, дают лишь обе вместе. Как известно, в Элевзинском посвящении различались малые и великие Мистерии, малые считались предварительной ступенью к великим... Положительная философия есть необходимое следствие правильно понятой отрицательной, и, таким образом, можно сказать в отрицательной философии празднуются малые, в положительной — великие Мистерии философии". 18(7)

     370. "Для Шеллинга мировая загадка формируется благодаря тому, что он видит себя противопоставленным своей пробудившейся к "я" душой по видимости немой, мертвой природе. Из этой природы пробуждается душа. Она открывается человеческому наблюдению. И в эту природу погружается, познавая, чувствующий человеческий дух и наполняет себя, благодаря ей, внутренним миром, который затем становится в нем духовной жизнью. Было бы это возможно, если бы не существовало скрытого вначале, глубокого внутреннего родства между душой и природой? Но природа остается немой, если душа не сделает себя инструментом ее речи; она кажется мертвой, пока дух человека не будет расколдован из видимости жизни. Из глубины души человека должны звучать тайны природы. И если это не заблуждение, то сама суть природы должна говорить из души. И должно быть истинным, что душа нисходит в свои подосновы, познавая природу; в действительности она должна странствовать подсознательными путями, чтобы своей жизнью погрузиться в кругооборот природного прядения, когда она хочет найти природу. — В природе, что предстоит обычному человеческому сознанию, Шеллинг видит в некотором роде лишь физиологическое выражение истинной природы, как в человеческом лице видят выражение сверхчувственной души. И как через это физиологическое выражение вживаются в душу человека, если способны в собственные переживания воспринять чужие, так для Шеллинга существует возможность настолько пробудить познавательную способность человека, что она сопереживет то, что душевно и духовно ткет и действует за внешним лицом природы".
     "Шеллинг искал дух в природе через интеллектуальное созерцание, тот дух, который из силы своего творения дает произойти природе. Живым телом этого духа была некогда природа, как тело человека является телом души". Понять деяние Христа в историческом развитии человечества Шеллинг пытается в "Философии мифологий" и в "Философии откровения". 20(1)

     371. "Мысль для Гегеля — это сама сущность вещей. Всякое чувственное представление, всякое научное наблюдение мира и его процессов в конце концов сводится к тому, что человек образует мысли о связи вещей. ... Ученый наблюдатель рассматривает природу; Гегель рассматривает то, что ученый наблюдатель высказывает о природе. Первый стремится своим научным методом свести к единству многообразие природных явлений; Гегель объясняет один процесс из другого, он стремится к порядку, к органическому обзору целого, предстающего перед его чувствами как неупорядоченная множественность. Гегель ищет в результатах естествоиспытателя порядка и гармонического обзора. К науке о природе он присоединяет науку мысли о природе. Все мысли, которые мы составляем себе о мире, образуют, естественно, одно целое, подобно тому как природа также является единым целым. ... Это целое мыслей и составляет философию Гегеля".
     "Нельзя требовать от Гегеля, чтобы он новые законы природы выводил лишь из чистого мышления, ибо этого он отнюдь не хотел. Нет, он хотел только пролить философский свет на сумму законов природы, известных в его время".
     "Когда естествоиспытатель наблюдает вещи, он создает о них противоречивые понятия. Когда затем философский мыслитель берет эти, добытые из наблюдения природы мысли, он находит в них противоречивые идейные образования. Но именно эти противоречия дают ему возможность из отдельных мыслей создать цельное строение мысли. Он отыскивает в мысли то, что противоречиво. А противоречиво оно потому, что мысль указует на высшую ступень своего развития. Каждая мысль заключающимся в ней противоречием указывает на другую, к которой она стремится в ходе развития. Так, философ может начать с простейшей мысли, совершенно лишенной содержания, с абстрактного бытия. Заключенное в самой этой мысли противоречие изгонит его из нее к более высокой и менее противоречивой ступени и затем далее, пока он не дойдет до высшей стадии, до мысли, живущей в самой себе, которая является высочайшим проявлением духа
     В Гегеле выявляется основной характер устремления нового мировоззрения. Греческий дух знает мысль как восприятие, новейший дух — как творчество души. ... Греческий мыслитель рассматривает мир, и это рассмотрение объясняет ему сущность мира. Гегель, как новейший мыслитель, хочет вжиться в творческий мир, перенестись в него; он открывает в нем себя самого и предоставляет высказаться в себе тому, что мировой Дух высказывает как свою сущность; причем эта сущность мирового Духа живой присутствует в самосознании. Гегель в новом мире является тем же, чем Платон в греческом. Платон возводит рассматривающий духовный взор к миру идей и схватывает этим рассматривающим взором тайну души; Гегель погружает душу в мировой Дух и затем, когда она погрузилась в него, дает ей раскрыть свою внутреннюю жизнь. Так переживает она, как свою собственную жизнь, то, что переживает мировой Дух, в который она погрузилась.
     Таким образом, Гегель схватил человеческий дух в его наивысшей деятельности, в мышлении, и попытался затем показать, какой смысл внутри мирового целого имеет эта наивысшая деятельность. Она представляет собой событие, в котором снова находит себя Прасущество, разлитое во всем мире. Высочайшие отправления, с помощью которых осуществляется это нахождение себя, суть искусство, религия. Философия".
     "Стоя перед произведениями искусства греков, Гете вынужден был сказать: "Здесь необходимость, здесь Бог". У Гегеля, у которого Бог высказывается миру в содержании мысли и Сам изживается в человеческом самосознании, это означало бы: из произведений искусства навстречу людям глядят высочайшие откровения мира, которые в действительности даются ему лишь внутри его собственного духа. Философия содержит в себе мысль в ее чистейшей форме, в ее доподлинной сущности. Высочайшая форма явления, которую может принять божественное Прасущество, — это мир мыслей, он содержится в философии.
     В смысле Гегеля можно сказать: весь мир божественен, т.е. наполнен мыслями, но в философии божественное является в своей божественности совершенно непосредственно, между тем как в других явлениях оно принимает облики не божественного. Между искусством и философией находится религия. Мысль живет в ней еще не как чистая мысль, но в образе, в символе. Это имеет место также и в искусстве, но там образ заимствован из внешнего созерцания, образы же религии одухотворены".
     "В своем мышлении человек одинок; в своих поступках он член общества. Разумный порядок сообщества, мысль, его пронизывающая, есть государство. Отдельная индивидуальность как таковая имеет для Гегеля ценность лишь постольку, поскольку в ней проявляется всеобщий разум, мысль. Ибо мысль есть сущность вещей. Выявить мысль в ее наивысшей форме — не во власти произведения природы; у человека эта власть есть. Поэтому он достигает своего назначения, если делается носителем мысли. Так как государство есть реализованная мысль, а отдельный человек — лишь часть его, то человек должен служить государству, а не государство человеку.
     "Для Гегеля никогда не важны вещи как таковые, но всегда их разумное мыслительное содержание. Подобно тому, как в области рассмотрения мира он всюду искал мыслей, так хотел он, чтобы и жизнь управлялась с точки зрения мысли. Поэтому он боролся против неопределенных государственных и общественных идеалов и сделался защитником действительно существующего. Кто мечтает о неопределенном идеале в будущем, тот, по мнению Гегеля, думает, что всеобщий разум ждал его, чтобы проявиться. Такому человеку следует особенно уяснить себе, что во всем действительном уже заключен разум. Профессора Фриза, чьим коллегой он был в Иене и преемником в Гейдельберге, он назвал "вождем всяческой поверхностности", т.к. тот "от сердечной путаницы" хотел создать идеал будущего.
     Пространная защита действительного и существующего повлекла даже со стороны тех, кто относился сочувственно к направлению идей Гегеля, тяжелые упреки в его адрес".
     "В сущности, Гегель немало ценил отдельную личность; мы видим это из изречений, подобных следующему: "Самое богатое есть самое конкретное, и самое субъективное и уходящее в простейшую глубину есть самое мощное и захватывающее".
     "Все мысли остались бы абстрактными бессознательными идеальными образованиями, если бы они в человеке не обрели живой действительности. Без человека Бог вовсе не существовал бы в своем высшем совершенстве. Он был бы незаконченным мировым Прасуществом; он ничего не знал бы о себе. Гегель изобразил этого Бога до его осуществления в жизни. Содержание этого изложения и составляет "Логику". Она является построением безжизненных, неподвижных, немых мыслей. Сам Гегель называет их "царством теней". Эта логика должна как бы показать Бога в его внутреннейшем, вечном существе до сотворения природы и конечного духа. Но так как самосозерцание необходимо принадлежит к сущности Бога, созерцание логики является еще мертвым Богом, стремящимся к бытию. В действительности этого царства чистой абстрактной истины нигде не существует; только наш рассудок может отделить его от живой действительности. Согласно Гегелю, нет существующего где-либо готового Прасущества, а лишь такое, которое находится в вечном движении, в постоянном становлении. Это вечное существо есть "вечно действительная истина, в которой самодовлеюще пребывает вечно действующий разум и откровению которой служит необходимость; природа и история и составляют сосуды ее славы". Гегель хотел изобразить, как сам мир мыслей постигает себя в человеке".
     "Что человек представляет собой в своем внутреннем бытии — этим он обязан не чему-либо иному, как самому себе. Поэтому Гегель рассматривает свободу не как божественный дар, положенный раз навсегда человеку в колыбель, а как результат, к которому он постепенно пришел в ходе своего развития. От жизни во внешнем мире, от удовлетворения в чисто чувственном бытии он поднимается к пониманию своей духовной сущности, своего собственного внутреннего мира. Тем самым он достигает независимости от внешнего мира, он следует своему внутреннему существу. Дух народа заключает в себе природную необходимость и чувствует себя в отношении своих нравов совершенно независимым от того, что вне отдельного человека является как нрав и обычай, как нравственное воззрение. Но постепенно личность освобождается от этого данного во внешнем мире нравственного воззрения и проникает в свое внутреннее, познавая, что она из своего собственного духа может развивать нравственные воззрения, давать моральные предписания. Человек поднимается до созерцания господствующего в нем Прасущества, являющегося также источником его нравственности. Он ищет заповеди нравственности уже не во внешнем мире, но в собственной душе. Он все более становится зависимым лишь от самого себя (Энциклопедия философских наук). Эта свобода является, таким образом, не чем-либо изначально данным человеку, она приобретается в ходе исторического развития". 18(7)

     449. "Когда Брентано в своей философии так описывает сущность души, что в его описании отчетливо выступает сущность созерцающего познания, то эта философия является полнейшим оправданием Антропософии. И в Брентано нужно видеть философского исследователя, который на своем пути достиг врат Антропософии, но не захотел этих врат открыть, поскольку естественнонаучный образ мышления, который он себе выработал, породил в нем веру, что открыв их, он достигнет пропасти ненаучности". 21(3)

Отношение к мышлению

     568. "Наблюдая мышление, человек вглядывается в мировые свершения, и ему не нужно исследовать их согласно какой-либо идее, так как это свершение уже само есть идея. Обычно переживаемое единство созерцания и идеи является здесь переживанием открытой созерцанию духовности мира идей. Человек, который созерцает эту покоющуюся в себе самом деятельность, чувствует свободу. Гете именно переживал это ощущение, никогда не высказывая его в высшей форме. В своих естественнонаучных занятиях он терпеливо упражнял некоторую свободную деятельность; но она так и не стала его главным делом. Он никогда не заглядывал за кулисы человеческого познания, и поэтому идея мирового свершения в ее изначальной форме, в своей высшей метаморфозе никогда не была усвоена его сознанием. Но коль скоро человек поднялся к созерцанию этой метаморфозы, он уверенно движется в царстве вещей. В самом средоточии своей личности находит он верный исходный пункт для всех рассмотрений мира. Ему нет больше нужды искать вне себя неведомых оснований и вне его лежащих причин вещей; он знает, что высшее переживание, на которое он только способен, состоит в саморассмотрении собственной сущности. Кто способен полностью проникнуться чувством, вызывающим это переживание, тот встанет в правильное отношение к вещам. В противном случае человек будет вынужден искать высшую форму бытия где-нибудь в другом месте и, не находя ее следов в своем опыте, предположит ее в неизвестной области действительности. Его наблюдению вещей будет сопутствовать некоторая неуверенность, заставляющая его вместо ответа на вопросы природы ссылаться на неисследованное".
     "Гете недостает органа для рассмотрения наивнутреннейшей природы человека, для самосозерцания. "Здесь должен я сознаться, — говорит он, — что столь величественно и значительно звучащая задача: "Познай самого себя!" с давних пор казалась мне подозрительной, подобной скрытому лукавству священника, повергающего человека в смятение своими требованиями и пытающегося, отвлекая человека от деятельности во внешнем мире, склонить его к ложной внутренней созерцательности. Человек знает себя лишь постольку, поскольку знает мир, который он постигает только в себе самом, а себя — только в нем. Каждый новый предмет, хорошо рассмотренный, раскрывает в нас новый орган". Об этом следовало бы сказать как раз обратное: человек знает мир лишь постольку, поскольку он знает себя. Ибо в его внутреннем в самой изначальной форме открывается то, что во внешних вещах наличествует как созерцание в отблесках, примерах, символах. Но то, о чем человек может говорить как о непостижимом, неисследимом, Божественном, — это выступает в истинном облике перед его очами только в самосозерцании. ... Переживший мгновение самосозерцания не будет искать позади явлений скрытого Бога: он схватывает Божественное в его различных метаморфозах в природе".
     "Поскольку мышление Гете всегда было наполнено предметами созерцания, поскольку мышление у него было созерцанием, а его созерцание — мышлением, то он не мог прийти к тому, чтобы сделать объектом мышления само мышление. Гете не делал различий между мышлением о мышлении и созерцанием мышления. В противном случае он пришел бы к выводу, что как раз в духе его мировоззрения лежит не мышление о мышлении, а созерцание мира мыслей. К осуществлению всех остальных воззрений человек не причастен. В нем оживают идеи этих воззрений, существование которых обусловлено наличием в нем продуктивной силы, которая делает их достоянием внешнего явления. Если идеи составляют содержание того, что действует в вещах, то они также приходят в феноменальный мир посредством человеческой деятельности. Таким образом, человек может познать собственную природу мира идей лишь тогда, когда созерцает свою деятельность. Всякое иное созерцание затрагивает только действующие идеи, тогда как вещи, в которых эти идеи действуют, остаются, как восприятия, вне его духа. В созерцании идеи действующее и содеянное полностью содержатся в его внутреннем. Он полностью осуществляет весь процесс в своем внутреннем. Тогда созерцание перестает быть производным от идеи, оно само становится идеей. Но это созерцание, которое само себя производит, есть созерцание свободы".
     "Гете не пришел к созерцанию свободы, поскольку имел предубеждение против самопознания. Не будь этого, познание человека как свободной, зиждущейся на себе самой личности составило бы вершину его мировоззрения. Ростки этого познания у него выступают повсеместно, но вместе с тем это ростки его воззрения на природу".
     "Он вовсе не намеревался напяливать одну и ту же мыслительную форму на все явления природы, но через вживание в различные мыслительные формы он хотел сохранить дух столь же подвижным и живым, какова и сама природа. Коль скоро в нем так сильно заявляло о себе ощущение великого единства всех природных воздействий, то он был пантеистом. Он пишет: "Что касается меня, то при многообразии тенденций моего существа я не могу удовлетвориться одним образом мышления. Как поэт и художник я политеист, как естествоиспытатель я пантеист, притом решительно и тот и другой. Пожелай я Бога для моей личности нравственного человека, то и для этого все уже сделано". (Письмо к Якоби от 6.1.1813.)"
     "Как и относительно некоторых вещей, касающихся его остального воззрения на мир, мысль Гете не имела уверенности и во взгляде на происхождение нравственного. ... Что в Гете преобладало чувство истинной природы нравственного, которое, однако, он не мог возвысить до ясного созерцания, — это видно из следующего высказывания: "Воля, дабы стать совершенной, должна в нравственном покориться совести, которая не обманывает. ... Совесть не нуждается в каком-либо могущественном предке, наделяющем ее всем необходимым, она имеет дело только с собственным внутренним миром". Это означает, что человек не имеет какого бы то ни было предзаданного нравственного содержания; он дает его себе сам. Данному высказыванию противостоит другое, перемещающее источник нравственности во внеположенную человеку область: "Человек, властно притягиваемый Землей с ее тысячами тысяч разнообразных феноменов, обращает, однако, взор свой также и к Небу, ибо глубоко и ясно чувствует себя гражданином духовных царств, от коих мы не отреклись и в которые не утратили веру". "Все, что является неразрешимым, мы передали Богу как все обусловливающему и всеобожающему Существу"." 6(6)

     572. "Нельзя понять отношение Гете к естественной науке, если просто сосредоточить внимание на сделанных им отдельных открытиях. Лейтмотивом этого отношения мне представляются его слова из письма из Италии от 18 августа 1787 года, адресованного Кнебелю: "После всего того, что здесь, под Неаполем, в Сицилии я увидел из растительного царства и рыб, я охотно, будь я на десять лет помоложе, попытался бы совершить путешествие в Индию. Не для того, что бы открывать нечто новое, а для того, чтобы осмотреть открытое моим методом"."
     "Гете имел глубочайшее убеждение в том, что в растении, в животном можно созерцать нечто такое, что недоступно простому чувственному наблюдению. Все, что открывается физическому глазу в организме, представлялось Гете лишь следствием действующих в живом единстве взаимопроникающих законов формообразования, видимых только духовному оку. И он описывает то, что является его духовному взору в растении и животном. Только тот может следовать его идее о существе организма, кто, подобно ему, способен к духовному созерцанию. А те, кто остановливаются на том, что сообщают чувства и эксперимент, не смогут понять Гете".
     "Начав самостоятельно углубляться в явления природы, Гете поставил в центр своего внимания прежде всего понятие жизни. В одном письме страссбургского периода от 14 июля 1770 года он писал о бабочке: "Бедное создание бьется в сетке, отрясая прекрасные цвета с крылышек. И если она будет поймана невредимой и затем пришпилена замертво, то ведь труп ее не составляет целого животного, ибо к нему относится еще нечто, еще одна главная часть, а именно — главнейшая часть при всех прочих равных условиях: жизнь".
     "Это важно иметь в виду, что в начале своих ботанических исследований Гете занимался низшими формами растений. Ибо впоследствии, концептуализируя свою идею прарастения. Гете имел в виду только высшие растения. Это свидетельствует, следовательно, не о том, что область низших растительных форм была ему чужда, а только о том, что на высших растительных формах он надеялся с наибольшей отчетливостью высветлить тайны природы растений. Он хотел найти идею природы там, где она проступала с наибольшей ясностью, и затем шел от совершеннейшего к менее совершенному с тем, чтобы объяснить последнее, исходя из первого. Он был далек от того, чтобы общие закономерности выводить из простейшего; но он созерцал одним взглядом эти закономерности как целое и затем объяснял все простое и несовершенное как одностороннее образование общих законов и совершенства. Ведь если природа после многочисленных растительных форм способна создать еще одну форму, в коей содержатся все остальные, то в таком случае пред духом открывается возможность во время наблюдения этой совершенной формы непосредственно созерцать тайну формирования растений, а затем наблюдаемое в совершенном можно применить и к несовершенному. Наоборот поступает естествоиспытатель, рассматривающий совершенное только как сумму простых процессов. Совершенное он выводит из простого".
     "Гете избрал такой путь к объяснению явлений жизни, который совершенно отличался от привычных путей естествоиспытателей. Последние разделялись на две партии. Имелись защитники некой действующей в органических существах жизненной силы, представляющей собой высшую, по отношению к другим естественным силам, форму могущества. Подобно тому, как имеются сила тяжести, химическое притяжение и отталкивание, магнетизм и т.п., так должна существовать и жизненная сила, которая приводит вещества организма в такое взаимодействие, что они могут удерживаться, расти, питаться и размножаться. Естествоиспытатели, придерживающиеся этого мнения, говорили: в организме действуют те же силы, что и во всей природе; но они действуют не как в безжизненной машине. Они как бы улавливаются жизненной силой и возносятся на более высокую ступень действия. Сторонники такого подхода противостояли другим естествоиспытателям, полагавшим, что в организме нет никакой особенной жизненной силы, что жизненные явления можно разложить на составляющие их сложные химические и физические процессы и рассматривать организм по аналогии с машиной, как совокупность неорганических взаимодействий. Первый подход известен под именем витализма, второй подход — механистический. Оба были враждебны гетевскому мировоззрению. Что в организме деятельно еще нечто другое, кроме сил неорганической природы, — это казалось ему очевидным. Но он не мог признать удовлетворительным механистическое объяснение жизненных явлений. Столь же безнадежной казалась ему попытка объяснить действия в организме посредством особенной жизненной силы. Гете был убежден, что нельзя рассматривать жизненные процессы тем же способом, который применяется при изучении неорганической природы. Кто приходит к признанию некой жизненной силы, тот понимает, что органические действия не механические, но, вместо с тем, это препятствует ему образовать иной способ воззрения, соответствующий познанию органического".
     "Виталист ищет убежища в бессодержательном понятии жизненной силы, ибо он вообще не видит того, чего не могут воспринять его чувства. Гете представляет себе чувственное пронизанным сверхчувственным, подобно поверхности, окрашенной цветом.
     Сторонники механицизма придерживались взгляда, что однажды может удастся образовать живую субстанцию из искусственных неорганических материалов. Они рассуждали так: еще в недавние времена говорилось о наличии жизненной силы, творящей субстанции организма, так что создание искусственных материалов не представлялось возможным. Но сегодня стало возможно создание таких субстанций в лабораторных условиях, и потому вероятна возможность из углекислоты, аммиака, воды и солей изготовить живой белок, составляющий основную субстанцию простейших организмов. Затем механицисты делали вывод о том, что жизнь есть не более, чем простая комбинация неорганических процессов, и что организм является лишь машиной, возникшей естественным путем.
     С точки зрения гетевского мировоззрения на это можно возразить: механицисты говорят о веществе и силах в такой манере, которая исключает какую бы то ни было проверку опытом. И изъясняться подобным способом стало столь привычным, что такие понятия выросли в серьезное препятствие для чистых высказываний опыта".
     "В чашечке стягивается растительный облик; в венчике (кроне) цветка расширяется он вновь. Затем следует новое стягивание в пыльнике и пестике, органе размножения. Сила образования развивается в предшествующие периоды роста в одинаковых органах как стремление повторить основную форму. Эта самая сила на ступени стягивания разделяется на два органа. Разделенное стремится вновь обрести друг друга. Это и происходит в процессе оплодотворения. Имеющаяся в пыльнике мужская цветочная пыльца соединяется с женской субстанцией пестика, затем образуется семя нового растения. Гете называл оплодотворение духовным соустием, усматривая в нем лишь измененную форму процесса, который происходит в развитии от узла к узлу. "Во всех телах, — пишет он, — которые мы называем живыми, можно заметить силу, порождающую себе подобное. Если мы разделим ее, то будем именовать названиями обоих полов". От узла к узлу производит растение себе подобное. Ибо узел и лист суть простейшая форма прарастения. В этой форме выступает производство роста. Поскольку сила воспроизведения распределяется на два органа, то говорят о двух полах. Таким образом Гете пытался сблизить друг с другом понятия роста и рождения. На стадии образования плода растение достигает последней ступени своего раскрытия; в семени оно вновь свертывается. В этих шести шагах совершает природа некоторый круг развития растения и начинает весь процесс сначала. В семени Гете усматривал измененную форму глазка, которая развилась в чашелистике. Побеги, боковые ветви развиваются из глазков; они представляют собой законченные растения, предпочитающие материнское растение земной почве. Представление об основном органе постепенно, как бы под руководством "духовного вождя", преобразующемся от семени до плода, есть идея прарастения. Словно для того, чтобы сделать доступной чувственному восприятию способность основного органа к преобразованию, природа при некоторых условиях позволяет на определенной ступени развития возникнуть на месте того органа, который образовался бы в ходе нормального процесса роста, другому органу. Например, у махровых маков на месте пыльников выступают лепестки цветка. Орган, который по идее определен быть пыльником, становится лепестком. В органе, который в нормальном процессе развития растения имеет определенную форму, содержится также возможность иного формообразования.
     В качестве иллюстрации своей идеи Гете рассматривает briofillum calicinum (разновидность мха), своеобразное растение, произрастающее на Молуккских островах и завезенное оттуда в Европу. Из надрезов на жирных листьях этого растения развивались свежие растеньица. Гете полагает, что в этом процессе чувственно-наглядно представлено, как в листке покоится идея целого растения.
     Кто способен образовать в себе представление прарастения и сохранить его столь подвижным, что оно мыслится во всевозможных формах, тот может с его помощью объяснить все формообразования в растительном царстве. Он сможет определить развитие отдельных растений; но он сможет также заключить, что все их роды, виды и вариации восходят к единому праобразу. Это воззрение сложилось у Гете в Италии и излагается им в его работе "Попытка объяснить метаморфозу растений" (1790)". 6(7)
     "Отличие Гете от Линнея в подходе к познанию природы состояло в том, что Гете искал творящие власти, приводящие к бытию многочисленные формы жизни, непосредственно в природе, а Линней полагал их пребывающими вне природы". Поэтому Гете стремился углубиться в природу до созерцания творящего существа, тогда как Линней довольствовался изучением различий сотворенного и верил, что это различие заложено в основу мудрого мирового плана. ... Всеобщий образец растений, по его мнению, пребывает не внутри, а вне природы, в мысли творения. А что находится вне природы, не может быть предметом изучения". Д. 46, с. 14

     574. В органическом мире "... один член существа не обусловливает другого, а целое (идея) обусловливает из себя все отдельности сообразно своему существу. Это, определяющее себя из самого себя, Гете назвал энтелехией. Таким образом, энтелехия — это вызывающая себя к бытию из самой себя сила, что выступает в явлении, обладает чувственным бытием; но определяется она принципом энтелехии. Здесь возникает кажущееся противоречие. Организм определяет себя из самого себя, образует свои свойства сообразно предполагаемому принципу и все же является чувственно-действительным.
     Совсем иным образом приходит он к своей чувственной действительности, чем другие объекты чувственного мира; он кажется поэтому пришедшим к бытию не естественным путем. Но совершенно ясно, что организм в своих внешних проявлениях подвержен влияниям чувственного мира так же, как и всякое другое тело. Кирпич с крыши может свалиться как на живое, так и на неорганическое тело. Но вот выступает человеческий рассудок и образует себе в идее организм, который не подвержен влияниям внешнего мира, но соответствует только указанному принципу. Всякое случайное влияние, не имеющее связи с органическим, как таковым, при этом полностью исключается. Эта, соответствующая исключительно органическому в организме идея, является идеей праорганизма, типом Гете. В этом можно увидеть высшее обоснование идеи типа. Это не просто рассудочное понятие, а то, что в каждом организме является истинно органическим, без чего не было бы организма. Это есть нечто даже более реальное, чем любой отдельный организм, поскольку оно открывается в каждом организме. Оно также выражает сущность организма полнее, чище, чем каждый отдельный, особенный организм.
     "Идея организма, как энтелехия, деятельна, действенна в организме; в постигаемой нашим разумом форме она является лишь существом самой энтелехии. Она не резюмирует опыт; она способствует в этом получающему опыт. Гете выразил это словами: "Понятие — это сумма, идея — результат опыта; для постижения первого необходим рассудок, второго — разум". ("Изречения в прозе". 17,2). ... Многообразие мы наблюдаем, о единстве мы думаем. В органической природе части существа не находятся лишь во внешних отношениях. В реальности единство в увиденном идентично с многообразием. Отношение отдельных членов являющегося целого (организма) стало реальным. К конкретному явлению это больше не приходит в нашем рассудке, а — в самом объекте, производящем многообразие из себя. Понятие не играет роли лишь суммы, объединения, которое объект имеет вне себя, оно стало с ним полностью единым. Что мы теперь видим—больше не отличается от того, благодаря чему мы думаем об увиденном; мы созерцаем понятие как саму идею. Поэтому Гете назвал нашу способность понимать органическую природу созерцающей силой суждения. Уяснимое — формальное в познании, понятие — и уясненное — материальное, созерцаемое — идентичны. Идея, благодаря которой мы постигаем органическое, является, таким образом, существенно отличной от понятия, с помощью которого мы объясняем неорганическое; она постигает данное многообразие не просто как сумму, но выдвигает свое собственное содержание из самого себя. Она является результатом данного (опыта), конкретным явлением. Здесь находится основание того, почему в неорганическом естествознании мы говорим о законах (законах природы) и ими объясняем факты, а в органической природе это делается с помощью типа. Закон и многообразие созерцаемого, в котором он господствует, — это не одно и то же; закон стоит выше; но в типе идеальное и реальное стали единством, многообразие может быть объяснено лишь как исходящее из одной точки идентичного с ним целого".
     "Расширение и сжатие в растении следует мыслить как причину, но не как обусловливающее. Гете рассматривал их не так, что они следуют из неорганических процессов, производимых природой в растении, но как тот род, каким образуется внутренний принцип энтелехии, т.е. он не мог рассматривать их как сумму, как совокупность чувственных процессов..." 1(4)

     591. Кант считал основным недостатком всей предшествовавшей ему философии то, что она пыталась с помощью мышления познать вещи и не задумывалась над вопросом: а способно ли на это мышление? Вопрос о "что" познания стал предшествовать вопросу о возможностях познания. И вопрос: что такое познание? — стал, в первую очередь, вопросом теории познания.
     У Гете был на это другой взгляд. Хотя он и не высказывался об этом непосредственно, но "он стоял на глубочайших фундаментальных основах познания и потому был против простого созерцания природы, при котором художник обращается к предметам природы верно и усердно, тончайшим образом подражает ее образованиям, цветам, добросовестно не отдаляется от нее ни на шаг. Именно отдаление от чувственного мира в его непосредственности обозначалось во взглядах Гете действительным познанием. Непосредственно данное — это опыт. В познании же мы творим образ непосредственно данного, который содержит в себе существенно больше, чем могут дать чувства, которые являются все же посредниками всякого опыта. Чтобы познавать природу в смысле Гете, мы не должны держаться за ее фактичность, но в процессе познания она должна оказываться существенно выше, чем в первом непосредственном явлении. Школа Милля считала все, что мы можем сделать в опыте, простым соединением отдельных вещей в группы, которые затем мы удерживаем как абстрактные понятия. Однако никакое это не истинное познание. Ибо те абстрактные понятия Милля не имеют иной задачи, как доставляемое органам чувств соединить со всеми свойствами непосредственного опыта. Истинное познание должно признать, что непосредственный облик чувственно-данного мира не самый существенный, а им является тот, который открывается нам в процессе познания. Познание должно доставлять нам то, чего нас лишает чувственный опыт и что, тем не менее, является истинным. Познание Милля потому не является истинным, что представляет собой усовершенствованный чувственный опыт. Оно оставляет вещи такими, какими они даны глазам и ушам. Не область испытанного в опыте должны мы переступать и теряться в фантастических образованиях, что так любит метафизика старого и нового времени, но мы должны образы испытанного в опыте, какими они предстают нашим органам чувств, продвинуть до того состояния, которое удовлетворит наш разум.
     Теперь у нас встает вопрос: как относится непосредственно испытанное в опыте к возникающему в процессе познания образу опыта? ... Непосредственный опыт дает не более, чем несвязный агрегат актов восприятия".
     "Идея — это не содержание субъективного мышления, а результат опыта. Действительность выступает перед нами, когда мы стоим перед ней с открытыми органами чувств. Она выступает перед нами в облике, который мы не можем считать ее истинным обликом; последнего мы достигаем, приведя в движение наше мышление. Познавать означает: к половинной действительности чувственного опыта добавлять восприятие мышления, после чего ее образ становится полным.
     Все сводится к тому, как мыслить отношение идеи к чувственной действительности. Под последней я бы хотел понимать совокупность данных человеку через органы чувств созерцаний. Понятие же, по широко распространенному мнению, является средством познания, с помощью которого оно овладевает данностью действительности. Сущность действительности заключена во "в себе" вещи, так что, если бы мы действительно были в состоянии прийти к первооснове вещей, то мы имели бы лишь отношению к отображению, и ни в малейшей степени не могли бы овладеть ею самой. Здесь, таким образом, предполагаются два совершенно отдельных мира. ... Согласование этих двух миров составляет теоретико-познавательный идеал этого рода воззрения. К нему я причисляю не только естественнонаучное направление нашего времени, но также философию Канта, Шопенгауэра и неокантианцев, и даже последнюю фазу философии Шеллинга. Все эти направления созвучны в том, что эссенцию мира ищут в транссубьективном, а субъективно-идеальный мир, что должно быть признано их точкой зрения, является поэтому для них лишь просто миром представления, а не самой действительностью, лишь чем-то, обладающим значением только для человеческого сознания.
     Я уже указывал, что этот взгляд, будучи последовательно продолженным, приводит к полной конгруэнтности (совпадению) понятия (идеи) и созерцания. Что находится в последнем, должно снова содержаться в своем понятийном противообразе, только в идеальной форме.
     Относительно содержания, оба мира должны полностью совпадать. Отношения пространственно-временной действительности должны точно повторяться в идеях, только вместо воспринимаемого простирания, облика, цвета и т.д. должны иметься соответствующие представления... Каждая вещь снова находит свое место, свои свойства в моем идеальном образе мира.
     Мы только теперь можем спросить: соответствует ли эта последовательность фактам? Ни в малейшей степени! Мое понятие треугольника одно объемлет все отдельные треугольники, и сколько бы треугольников я ни представлял себе, оно останется тем же самым. Мои различные представления треугольников идентичны между собой. Я имею вообще лишь одно понятие треугольника.
     В действительности каждая вещь представляет собой особенное, определенное "это", которому противостоит также вполне определенное, насыщенное реальной действительностью "то". Этому многообразию противостоит понятие как строгое единство. В нем нет никакого особенного, никаких частей, оно не множится, выступает бесконечное число раз все одним и тем же.
     Теперь спрашивается: а кто, собственно говоря, носитель этой идентичности понятия? Форма его явления, как представления, быть этим не может, ибо здесь целиком прав Беркли, говоря, что представление, полученное мною от дерева в данный момент, не имеет ничего общего с этим деревом, которое я вижу снова, моргнув глазами; то же самое относится и к различным представлениям многих индивидуальностей об одном предмете. Идентичность, таким образом, лежит лишь в содержании представления, где находится "что". Многозначность, содержание может быть мне ручательством идентичности. А если это так, то рушится воззрение, лишающее понятие или идею самостоятельного содержания". Воззрения Шопенгауэра, Авенариуса лишают содержания не только понятие, но и созерцание.
     "Чтобы прийти здесь к ясности, необходимо вернуться на ту почву, где созерцание, как особенное, противостоит понятию, как всеобщему.
     Можно спросить: в чем же, собственно говоря, содержится характерная черта особенного? Определено ли оно понятийно? Можем ли мы сказать: это понятийное единство распалось в том либо в этом созерцаемом особенном многообразии? — Нет. И это совершенно определенный ответ. Само понятие совершенно не знает особенного. Последнее, следовательно, должно находиться в элементах, которые понятию, как таковому, совершенно недоступны. Но поскольку мы не знаем промежуточного члена между созерцанием и понятием — если мы не хотим вводить фантастически-мистические схемы Канта, которые сегодня могут рассматриваться лишь в качестве шуток, — то эти элементы должны принадлежать самому созерцанию. Основание особенного не выводимо из понятия, но должно быть найдено внутри самого созерцания. Что составляет особенное объекта, — поддается не пониманию, но лишь созерцанию. В этом заключается основание того, почему любая философия должна терпеть неудачу, когда она из самого понятия хочет извлечь (дедуцировать) всю созерцаемую действительность в отношении ее особенного. В этом заключается также классическое заблуждение Фихте, желавшего весь мир вывести из сознания. Если же кто-то упрекает в этом, как в недостатке, идеалистическую философию и хочет ее в этом отношении завершить, тот поступает не более разумно, чем философ Круг (Вильгельм-Трауготт, 1770-1842), последователь Канта, требовавший "идентичной" философии, которая должна была быть для него дедуцирована его пером.
     Что действительно существенно отличает созерцание от идеи, так это элемент, не вносимый в понятие, но все же данный в опыте. Поэтому и противостоят друг другу понятие и созерцание как, хотя и существенно равные, но все же различные стороны мира. И поскольку последнее требует первого, как мы показали, то это доказывает, что свою эссенцию мир содержит не в особенном, а в понятийном всеобщем. Но эта всеобщность, как явление, должна быть сначала найдена в субъекте либо она может быть приобретена субъектом в объекте, но не из объекта.
     Свое содержание понятие заимствует не из опыта, ибо оно не вбирает в себя характерное опыта, особенное. Все, что конституирует особенное, чуждо ему. Таким образом, ему следует самому дать себе содержание.
     Обычно говорят, что объект опыта индивидуален, он — живое созерцание, понятие же абстрактно, бедно по сравнению с полным содержания созерцанием, скудно, пусто. Но в чем здесь ищут определения богатства? В том, что может быть бесконечно большим в бесконечности пространства. Но в этом отношении и понятие не менее полно определениями. Только они в нем не количественные, а качественные. Как в понятии отсутствует число, так в созерцании отсутствует динамически-качественный характер. Понятие столь же индивидуально, столь же полно содержанием, как и созерцание. Разница заключается лишь в том, что для получения содержания созерцания не нужно ничего, кроме открытых органов чувств при чисто пассивном отношении к внешнему миру, в то время как идеальное ядро мира в духе может возникнуть через собственный спонтанный образ действия последнего, если оно вообще должно прийти к явлению. Это совсем бессмысленно и излишне говорить: понятие — враг живого созерцания. Нет, понятие является сущностью, двигательным, действующим принципом в созерцании, добавляет к нему свое содержание, не упраздняя при этом себя, ибо они, как таковые, не соприкасаются; и оно должно быть врагом созерцания?! Оно может стать его врагом только в том случае, если иной философ попытается все богатство содержания чувственного мира выпрясть из идеи. Вот тогда вместо живой природы возникнут пустые фантазмы. ...
     Трансцендентному мировоззрению Локка, Канта, позднего Шеллинга, Шопенгауэра, Фолькельта, неокантианцев имманентно противостоит современный естествоиспытатель. Первые ищут мировую основу в чуждой сознанию потусторонности; имманентная философия — в том, что является разуму. Трансцендентное мировоззрение рассматривает понятийное познание как образ мира, имманентное — как его высшую форму явления. Поэтому первое дает лишь формальную теорию познания, основывающуюся на вопросе: каково отношение между мышлением и бытием? Второе на острие теории познания выдвигает вопрос: что такое познание? Одно исходит из предрассудка о существовании различия между мышлением и бытием, другое без предрассудков исходит из единственной достоверности (Gewisse) — мышления, из понимания ... что без мышления ей не найти никакого бытия".
     Современная теория познания дошла до понимания того, что для лишенного мыслей рассматривания все одинаково — нет причин и следствий, совершенного и несовершенного и т.д., а далее это ошибочно сопровождается предикатом, что это суть представления. "Сколь мало благодаря одному чувственному пониманию мы узнаем, что упавший камень является причиной углубления в почве, куда он упал, столь же мало узнаем мы, что он является представлением". К этому можно прийти лишь в результате размышления. "Когда говорят, например, что данное — это представление, то все дальнейшие исследования могут вестись лишь от этой предпосылки. На этом пути мы никак не можем получить лишенную предпосылок теорию познания, но мы отвечаем на вопрос: что такое познание? — исходя из той предпосылки, что оно есть данное чувством представление. В этом состоит основная ошибка теории познания Фолькельта. В ее начало со всей силой он ставит требование, чтобы теория познания была лишена предпосылок. Но на ее вершину он ставит тезис, что мы имеем многообразие представлений. Так его теория познания лишь отвечает на вопрос: как возможно познание при том условии, что данное есть многообразие представлений? Для нас дело обстоит совсем по-другому. Мы берем данное как есть, как многообразие чего-либо открывающегося нам, когда мы даем ему воздействовать на нас. Так достигаем мы объективного познания, поскольку даем говорить самому объекту. ...
     Это познание говорит нам: я здесь, но в таком виде, в каком я стою перед тобой, я не являюсь в своем истинном облике. Когда мы воспринимаем извне этот голос, когда мы осознаем, что перед нами лишь половина существа, которое скрывает от нас свою лучшую сторону, тогда в нашем внутреннем заявляет о себе деятельность того органа, с помощью которого мы достигаем объяснения другой стороны действительности, с помощью которого мы оказываемся в состоянии половину завершить до целого. Мы осознаем, что то, чего мы не видим, не слышим и т.д., может быть завершено с помощью мышления. Мышление призвано решать загадки, которые нам загадывает созерцание". Созерцаемая действительность встает перед нами готовой, мы не присутствовали при ее возникновении. Мышление же хотя и является из неведомого, но я все же знаю, что это я сам даю ему форму, завершаю процесс. То же самое должно происходить и с восприятиями: они не должны являться мне законченными, они должны стать для нас столь же прозрачны, сколь и мысли. Так удовлетворяется наша жажда познания; воспринятое мы пронизываем мыслями. "Мысль является как завершение процесса, внутри которого мы стоим. ... Исследовать сущность вещи — означает поставить ее в центр мыслительного мира и работать из него, пока в душе не выступит такое мыслеобразование, которое явится для нас идентичным с полученной в опыте вещью. ... В идее мы познаем то, из чего нам следует выводить все остальное: принцип вещей. Что философы называют абсолютным, вечным бытием, основой мира, что религии называют Богом, мы, на основе наших теоретико-познавательных изысканий, называем идеей. Все, что в мире не является непосредственно как идея, может быть, в конце концов, познано как изошедшее из нас. ... Но сама идея не требует выхода за нее самое, она есть на себе построенное, в самом себе твердо обоснованное существо. И это пребывает в ней самой, а не в ее явлении в нашем сознании. Если она не высказывает нам своего существа, то она является нам как и остальная действительность: требующей объяснения.
     Мое сознание, что я стою внутри вещи, явлется лишь следствием объективного свойства этой вещи: что свой принцип она несет в себе. Овладевая идеей, мы достигаем ядра мира. Мы постигаем здесь то, из чего происходит все. Мы становимся единством с этим принципом, поэтому идея, будучи объективной, является нам, в то же время, как наисубъективнейшее.
     Действительность чувственного рода именно потому столь загадочна для нас, что ее центра мы не находим в ней самой. Но это кончается, когда мы познаем, что с миром мыслей, приходящим в нас к явлению, она имеет тот же самый общий центр.
     Этот центр может быть лишь единым. Он может быть таковым, что все остальное указывает на него как на объясняющую его основу. Если бы было много центров мира — много принципов, из которых объяснялся бы мир — и одна область действительности указывала бы на этот, другая на тот мировой принцип, то мы, попав в область действительности, тотчас указали бы на один центр. Нам не пришло бы в голову спрашивать еще о другом центре.
     Одна область ничего не знала бы о другой. Они попросту не существовали бы одна для другой. Поэтому нет никакого смысла говорить более, чем об одном мире. Поэтому идея во всех местах мира и во всех сознаниях одна и та же. Что существуют различные сознания и каждое представляет идеи, не меняет дела. Идейное содержание мира построено на себе, в себе совершенно. Мы не порождаем его, мы ищем лишь его постижения. Мышление не рождает его, а воспринимает. Оно не производитель, а орган постижения. ... Множество сознаний думает одно и то же; они питаются одним, только с различных сторон. Поэтому оно является им многобразно модифицированным".
     ''Какую задачу решает теория познания по сравнению с другими науками? Она объясняет нам цель и задачи других наук. ...наша теория познания является наукой о назначении всех других наук. Она объясняет нам, что в различных науках содержится объективное основание мирового бытия. Науки достигают царства понятий; о собственной задаче этих понятий учит нас теория познания. Этим характерным результатом отличается наша, придерживающаяся гетевского образа мышления, теория познания от всех других современных теорий познания. Она хочет установить не просто формальную связь мышления с бытием, она хочет не просто логически решить, теоретико-познавательную проблему, она хочет прийти к позитивному результату. Она показывает, что есть содержание нашего мышления, и находит, что это "что" в тоже время есть объективное содержание мира. Так становится наша теория познания значительной наукой для людей. Она объясняет человеку самого себя, показывает его положение в мире; поэтому она является источником удовлетворения для него. Она впервые показывает ему, к чему он призван. ...Так теория познания является в то же время учением о значении и назначении человека... Наш дух имеет задачей так образовывать себя, чтобы быть в состоянии всю данную ему действительность провидеть такой, какой она является исходя из идей". 1(9)

     599. "В начале теоретико-познавательных исследований... следует отвергнуть все, что уже само входит в область познания... Но такое начало может быть сделано только с непосредственно данного образа мира... прежде чем человек подверг его какому бы то ни было процессу познания".
     "Это второй пункт нашей теории познания. Он заключается в постулате: в области данного должно находиться нечто такое, где наша деятельность не витала бы в пустоте, где в эту деятельность входило бы само содержание мира". "Все другое в нашем образе мира носит именно такой характер, что оно должно быть дано, если мы хотим его пережить; только при понятиях и идеях наступает еще и обратное: мы должны их произвести, если хотим их пережить. Только понятия и идеи даны нам в той форме, которая была названа интеллектуальным созерцанием".
     "Обман чувств не есть заблуждение. Когда Луна на восходе кажется больше, чем в зените, то мы имеем дело не с заблуждением, а с фактом, хорошо обоснованным в законах природы". 3(4)

     613. "Кто признает за мышлением способность восприятия, идущую выше чувственного постижения, тот должен признать его объекты лежащими выше чувственной действительности. Но объекты мышления — это идеи. Когда мышление овладевает идеей, то она сплавляется с праосновой мирового бытия; действующее вовне, вступает в дух человека, он становится единым с объективной действительностью в ее высшей потенции. Видение идеи в действительности является истинным причастием человека.
     Мышление для идеи имеет то же значение, что глаз для света, ухо для звука. Оно есть орган постижения.
     Этот взгляд в состоянии соединить две вещи, считающиеся ныне несоединимыми: эмпирический метод и идеализм как научное мировоззрение". 1(6)

     627. По поводу упреков, сделанных Э.Гартманом в адрес "Философии свободы". "Абсолютный феноменализм, каким он выступает в философии Юма, является преодоленным благодаря попытке так охарактеризовать мышление, что через него чувственный образ мира лишается своего феноменального характера, мышление делается явлением объективного мира. Субъективный феноменализм Беркли при таком понимании теряет свою правомерность, когда указывается, что в мышлении человек срастается с объективным миром, и потому теряет всякий смысл утверждение, будто бы мировые феномены не существуют вне восприятия. В отношении человеческого панлогизма в мышлении (следует видеть) первоначальный член чисто духовной способности познания человека, а не последний член обычного сознания, которое чувственное содержание мира понятийно отображает в теневых идеях. В отношении гетевского индивидуализма предпринята попытка достроить его за счет указания на то, как одно лишь понимание человеческой свободы делает возможным существование мировоззрения, опирающегося на теоретико-познавательный фундамент "Философии свободы". Лишь когда познано объективное существо мира мысли и благодаря этому душевная связь человека с этическим мотивом входит в созерцание как сверхсубьективное переживание, может быть постигнуто существо свободы. ... Упрек, делаемый моему миропониманию в солипсизме, безоснователен по той причине, что оно указывает место мышления в объективном мировом целом, т.е. указывает непосредственно на то средство познания, которое невозможно в солипсизме. Упоминание об опасности абсолютного иллюзионизма и агностицизма в отношении моей "Философии свободы" может сделать только тот, кто отрицает живое мышление, на которое я указываю, в его ценности для действительности и для кого остается неосознанным, что свое воззрение он противопоставляет мне в мышлении. Если в мышлении видеть лишь то, что в нем видит Э. фон Гартман, то с отклонением трансцендентального реализма возникает в действительности иллюзионизм и агностицизм, в то время как мой взгляд на мышление ведет как раз к тому. что благодаря его силе и действительности делается невозможным никакой иллюзионизм и агностицизм. В заключение своих суждений Эд.ф.Гартман высказывает подозрение, что мое основное теоретико-познавательное воззрение выведено из понятийного как простого отображения чувственного и исторического мира. Для него в этой точке кончается всякая философия и всякое стремление к мировоззрению; для меня же здесь начинается вступление человеческой силы познания в мир Духовной науки. Он называет это "обвалом в пропасть нефилософии"; я же назвал бы это ... восхождением от обычного к "созерцающему" сознанию". 35, с.328-30

Мышление и созерцание


     655д. "В смысле Гегеля, идею не должно постигать абстрактно, подобной абстрактной точке. Нет, она наполнена, может производить из себя богатое содержание, подобно тому, как в семени имплицитно содержится все растение.
     Так что идея, согласно Гегелю, должна из самой себя производить содержание, независимо от духа и природы; оно, таким образом, когда применяется, может быть применено к обоим. Так что еще до того, как человек займется вопросом о значении духа и природы, он уже обрел точку зрения на то и другое и видит затем в природе манифестацию идеи и видит в духовном изживание идеи. Итак, нам дано усвоить точку зрения, согласно которой идея развивается так, что человек тут остается как бы ни при чем. Человек предается глубоко собственному (исконному) процессу себя в самом себе и из себя развивающего мира идеи. Отсюда следует то, что в гегелевском смысле можно назвать наукой логики. В ней имеют дело не с субъектом и объектом, как в аристотелевской логике, а с самодвижением стоящей над субъектом и объектом идеи. ... Идея должна думать, не Я". Д. 30, с. 5
     "Независимым от организма является лишь играющее в восприятиях мышление. Поэтому лишь благодаря этому мышлению можно обрести самопознание.
     Отвлеченное от восприятий мышление связано с организацией. Мышление должно так укрепиться, чтобы его можно было переживать в той же силе, что и воспринимающее мышление. Мысля, нужно развить такую же силу, какую развивают в восприятиях". Д. 45, с. 12
     "Жизнь пребывает понятийно внутри нашего сознания лишь в том случае, если понятие может органично переходить в другие понятия. В неорганическом, где мы имеем ограниченные понятия, мы имеем в нашем сознании одно лишь замаскированное мертвое. Мы нуждаемся в понятиях, переходящих одно в другое, которые живут, способны метаморфизироваться. Такие понятия не отталкиваются, лишь когда мы их обретаем в нашем внутреннем. Эти понятия можно выносить вовне, и они способны через жертвоприношение, через пресуществление и причастие вести к новому соединению с Божественным, которым мы были оставлены на Земле". 343, с. 183
     "Объективное понятие может быть увидено внечеловеческими глазами прошлого". Д. 15, с. 16
     "Свет является чем-то таким, что человек хотя и знает, но лишь так, что воспринимает его извне; благодаря медитации получают внутренний противообраз света, узнают, как свет возникает, и потому могут производить его сами. Этого может достичь тот, кто дает чистым понятиям действительно медитативно воздействовать на свою душу, кто овладел свободным от чувственного мышлением. Тогда весь окружающий мир предстает ему как текучий свет, и тогда ему следует как бы химически выработанное представление о воде соединить с представлением о свете". 324а, с. 61
     Нужно любить мысли, как собственных детей, постоянно заниматься ими. Тогда вокруг нас образуется мысленный панцирь, мы преодолеем переходную стадию, станем позитивны. Мы всегда окружены мыслями как силами, воздействующими на нас. Существуют люди, словно бы окруженные кристаллом, от которого отскакивают все неподходящие мысли.
     "Рассудок и разум — лишь посредники для постижения сердцем". С помощью рассудка и разума человек лишь проникает к мыслям Бога. А получив их, он должен научиться их любить. Человек учится постепенно любить все вещи. Но этим не утверждается, что он, отказываясь от собственного мнения, должен привязываться сердцем ко всему, что ему встречается. ... когда суть вещи исследована в ее божественной основе, тогда человек начинает ее любить. Если передо мной низкий, порочный человек, то мне не следует любить его пороки". Нужно постараться понять их происхождение, чтобы быть в состоянии помочь. "Бог во всех вещах, но это божественное в вещи я должен сначала искать. ... Если сердце ищет любовь к истине во всех существах, то живет "дух в сердце". Такая любовь является одеянием, которое душа должна носить всегда. Она тогда сама вплетает Божественное в вещи".
     "Голова и мозг являются лишь переходными органами познания. Орган, который действительно глубоко и сильно будет всматриваться в мир, имеет свой зачаток в современном сердце". Чтобы стать органом познания, сердце должно многообразно преобразоваться. "Но именно сердце является источником, родником, из которого возникает будущая ступень человека". 266-1, 31-32, 61, с. 100
     "Мысль обдумывает мысли" — это медитативное изречение высшего значения. Не мозг мыслит, не эфирное или астр.тело, но сама мысль обдумывает мысли. Это также является тем, что со всей ясностью исходит из нашего изречения: В духе пребывало ядро (зародыш) моей жизни"... 266-2, с.135
     "Человеку никогда не прийти бы к переживанию действительности, если бы, мысля, он сам не стал не действительным и благодаря тому не воспринял бы действительное как что-то чужое". Д. 45, с. 11
     "Манас можно развить лишь научившись все, приобретенное с помощью мышления, ощущать как нечто малозначительное по сравнению с тем, что можно обрести, открывшись мыслям, струящимся из Богом сотканного Космоса". Из души следует удалить все, чему научился, стать непосредственным, как ребенок. "Лишь непосредственности души предлагаются божественные загадки, окружающие нас. Детской должна стать душа, чтобы достигнуть Царства Небесного. Навстречу детской душе струится из духовного мира сокровенная мудрость — Манас — как дар милости". 266-3, с. 244-245
     "Чистая мысль должна превратиться в образ, создать образ... Все, созданное Богом, сначала было образом".
     "На ранних ступенях развития человек обладал спиритуальным созерцанием и мышлением. Его тело было некоего рода местом покоя, в котором он засыпал и терял сознание, когда находился в нем". 266-1, с. 266-267, 364
     "Если мысли освобождены от чувственности, то остается сделать всего лишь один шаг, чтобы вступить в сверхчувственный мир". Д. 11, с. 9
     "Уже десять лет (говорится в 1912 году) Средней Европе дается духовный импульс, который может вести к сверхчувственному созерцанию". 266-2, с. 428
     "Кто владеет созерцанием духа, не нуждается, как кажется, в доказательстве; однако вживание в доказательство само есть путь, приводящий к созерцанию". Д. 45, с. 13
     "Созерцающая сила суждения": intellectus archetypus. Д. 10, с. 14

     661. "Способ, каким понятие (идея) изживается в чувственном мире, создает разницу между царствами природы. Если чувственно-действительное существо достигает лишь такого бытия, что оно стоит целиком вне понятия, и лишь им, как законом, управляется в своих изменениях, то мы называем это существо неорганическим. Все, что происходит с ним, возводимо к влиянию других существ; и как два таких существа воздействуют одно на другое, объяснимо с помощью стоящего вне их закона. В этой сфере мы имеем дело с феноменами и законами, первоначальные из которых можно назвать прафеноменами. В этом случае понятийное, которое нужно воспринять, стоит вне восприятийной множественности.
     Но чувственное единство уже само указывает за свои пределы, оно может, если мы хотим его постичь, понудить нас пойти далее, к более широким, чем воспринимаемые нами, определениям. Тогда является понятийно постигаемое как чувственное единство. Оба, понятие и восприятие, не идентичны: понятие является не в н е чувственного многообразия, как закон, а в нем — как принцип. Оно лежит в его основе как нечто пронизывающее его, более не воспринимаемое чувственно, что мы называем типом. С ним имеет дело органическое естествознание.
     Но также и здесь понятие еще не является в своей собственной форме как понятие, а сначала как тип. Когда же оно выступает не как всепронизывающий принцип, а в своей понятийной форме, то оно является как сознание; тогда, наконец, приходит к явлению то, что на предыдущих ступенях пребывает в ином. Понятие здесь само становится восприятием. Мы имеем дело с самосознающим человеком.
     Закон природы, тип, понятие — это суть три формы, в которых изживается идеальное. Закон природы абстрактен, стоит над чувственным многообразием, он господствует в неорганическом естествознании. Здесь идея и действительность полностью разъединены. Тип соединяет их в сущность. Духовное становится действующей сущностью, но действует оно не как таковое. Его, как такового, здесь нет, но оно, если его хотят рассматривать сообразно его бытию, должно быть увидено как чувственно-образное. Так пребывает оно в царстве органической природы. Понятие присутствует воспринимаемым образом. В человеческом сознании воспринимаемо само понятие. Созерцание и идея покрывают одно другое. Они суть идеальное, которое созерцаемо. Поэтому на той ступени идеальное ядро бытия нижних ступеней природы приходит к явлению. С человеческим сознанием дана возможность тому, что на нижних ступенях бытия просто имеется, но не является, стать также являющейся действительностью". 1(16)

     685. "Что всякое тело, если нет привходящих обстоятельств, падает на землю так, что отрезки пути, пройденные за равные единицы времени, относятся как 1:3:5:7 и т.д., — это раз навсегда готовый, определенный закон. Это первичный феномен, выступающий тогда, когда две массы (Земля и тело на ней) вступают во взаимоотношение. Если теперь в поле нашего наблюдения вступит частный случай, подходящий под этот закон, то нам стоит только рассмотреть чувственно наблюденные факты в том соотношении, на которое указывает закон, и мы найдем его подтвержденным. Мы сводим единичный случай к закону. Закон природы выражает собой связь между разъединенными в чувственном мире фактами; но он, как таковой, противостоит отдельному явлению. Тип же требует, чтобы каждый отдельный случай, предстоящий нам, мы развили из праобраза. Мы не вправе противопоставлять тип отдельной форме, чтобы увидеть как он ею управляет; мы должны показать, как она произошла из него. Закон господствует над явлением как нечто стоящее выше его; тип вливается в отдельное живое существо; он отождествляется с ним.
     Поэтому органика, если она хочет быть наукою в том смысле, как механика и физика, должна показать тип как всеобщую форму, а затем — и в его различных отдельных образах, принадлежащих миру идей. Механика ведь также есть сопоставление различных законов природы, причем реальные условия принимаются везде гипотетически. Не иначе должно бы это быть и в органике. И здесь необходимо было бы гипотетически принять определенные формы, в которых развивается тип, чтобы иметь рациональную науку. Затем следовало бы показать, как эти гипотетические образования всегда могут быть приведены к известной, доступной нашему наблюдению форме.
     Если в неорганической природе мы сводим явление к закону, то здесь мы развиваем специальную форму из первичной. Не путем внешнего сопоставления общего с частным возникает органика как наука, а путем развития одной формы из другой.
     Как механика есть система законов природы, так органика должна быть последовательным рядом форм развития типа; с тем, однако, отличием, что в механике мы сопоставляем отдельные законы и приводим их в цельную систему, тогда как в органике мы должны дать отдельным формам жизненно произойти друг от друга.
     Но тут нам могут возразить. Если типическая форма есть нечто текучее, то возможно ли вообще установить последовательную цепь специальных типов как содержание органики? Можно, конечно, представить себе, что мы в каждом отдельном, наблюдаемом нами случае, узнаем особенную специальную форму типа, но в целях науки нельзя же ограничиться только собиранием таких действительно наблюдаемых случаев.
     Но ведь можно сделать нечто иное. Можно заставить тип пробежать через весь ряд его возможностей и затем всякий раз удерживать (гипотетически) ту или иную его форму. Таким образом получается ряд мысленно выведенных из типа форм как содержание рациональной органики.
     Такая органика возможна и она совершенно так же в самом строгом смысле научна, как и механика. Только метод ее — иной. Метод механики — доказательный. Каждое доказательство опирается на известное правило. Всегда существует известная предпосылка (т.е. принимаются возможные в опыте условия), а затем определяют, что наступит, если эти предпосылки имеют место. Затем мы постигаем отдельное явление, подводя его под этот закон. Мы рассуждаем так: при таких-то условиях наступает такое-то явление, условия эти налицо, а потому это явление должно наступить. Таков наш мысленный процесс, когда мы приступаем к какому-нибудь явлению неорганического мира, чтобы объяснить его. Это доказательный метод. Он научен потому, что вполне пронизывает явление понятием, а также потому, что благодаря ему восприятие и мышление покрывают друг друга.
     Однако в науке об органическом мы ничего не можем достигнуть с этим доказательным методом. Тип вовсе не определяет, что при известных условиях должно наступить такое-то явление, он не устанавливает отношения, существующего между внешне-противостоящими и чуждыми друг другу членами. Он определяет только закономерность своих собственных частей. Он не указывает, как закон природы, за пределы самого себя. Поэтому специальные или особые органические формы могут быть развиты только из всеобщей формы типа, а выступающие в опыте органические существа должны совпадать с какой-либо произведенной из типа формой. На место доказательного метода здесь становится эволюционный. Он устанавливает не то, что внешние условия действуют друг на друга таким-то образом и приводят поэтому к определенному следствию, а то, что под влиянием определенных внешних обстоятельств из типа образовалась особая форма. Таково коренное различие между науками неорганической и органической. Ни в одной методике исследования оно не положено в основу так последовательно, как у Гете. Никто не понял в такой степени, как Гете, возможность существования органической науки без всякого мистицизма, без телеологии, без допущения особых творческих мыслей. В то же время никто так решительно не отверг применения здесь методов неорганического естествознания".
     "Тип, как мы видели, есть более полная научная форма, чем первичный феномен. Он предполагает также более интенсивную деятельность нашего духа, чем этот последний. При размышлении над вещами неорганической природы восприятия внешних чувств дают нам готовое содержание. Здесь наша чувственная организация сама уже доставляет нам то, что в области органической мы получаем посредством духа. Для того, чтобы воспринимать сладкое, кислое, теплоту, холод, цвет и т.д. требуются только здоровые органы внешних чувств. В мышлении мы должны только найти форму для этого материала. В типе же содержание и форма тесно связаны друг с другом. Поэтому тип и не определяет содержание чисто формально, как закон, но пронизывает его жизненно изнутри, как свое собственное. Нашему духу ставится задача продуктивно участвовать в создании наряду с формальным также и содержания. Мышление, которому содержание является в непосредственной связи с формальным, издавна называли интуитивным".
     "Полагают, что такие мысленные определения, как бытие и т.п., не требуют доказательств из материала восприятии, но что мы обладаем ими в нераздельном единстве с содержанием.
     Но с типом действительно все так и обстоит. Поэтому он и не может дать никаких средств для доказательства, а только возможность развить из него каждую особую форму. Поэтому наш дух должен при постижении типа работать гораздо интенсивнее, чем при постижении закона природы. Он должен вместе с формой создавать и содержание. Он должен брать на себя ту деятельность, которую в неорганическом естествознании совершают внешние чувства и которую мы называем лицезрением. Таким образом, на этой, более высокой ступени наш дух должен сам быть созерцающим. Наша способность суждения должна, мысля, созерцать и, созерцая, мыслить. Мы здесь имеем дело, как это впервые объяснил Гете, со способностью созерцающего суждения. Этим Гете указал на существование с необходимостью в человеческом духе такой форма постижения, относительно которой Кант полагал доказанным, что она человеку — согласно всем его природным задаткам — якобы не свойственна.
     Если тип в области органической природы выступает в той же роли, как закон природы, или первичный феномен, в неорганической, то интуиция (способность созерцающего суждения) заступает место способности доказательного (рефлектирующего) суждения. Считая возможным применять к познанию неорганической природы законы мышления, характерные для низшей ступени познания, полагали вместе с тем, что те же методы пригодны и для познания органической природы. Однако и то и другое — ошибочно.
     Ученые часто относились к интуиции весьма пренебрежительно. Вменяли Гете в вину, что он пытался достигнуть научных истин посредством интуиции. Вместе с тем, многие считают достигаемое посредством интуиции очень важным, когда речь идет о научном открытии. Здесь, говорят, случайная догадка часто ведет дальше методически вышколенного мышления. Ибо нередко считают интуицией, когда кто-нибудь случайно набредет на верную мысль, в истинности которой исследователь убеждается потом лишь окольными путями. Но зато постоянно отрицают возможность для интуиции самой по себе стать научным принципом. Чтобы случайно постигнутое интуицией могло получить научное значение — так думают, — для этого оно должно быть затем еще доказано.
     Так смотрели и на научные достижения Гете, как на остроумные догадки, которые лишь впоследствии получили свое подтверждение путем строгого научного исследования. Однако для науки об органическом интуиция есть верный метод". 2(16)

     71. "Как современные люди, мы не можем достигать чего-либо, возвращаясь назад к культуре йоги, к прошлому. Ибо дело в том, что изменился и сам процесс дыхания. Конечно, в клинике вы этого сегодня не докажете. Но процесс дыхания человека с 3-ей послеатлантической культуры стал иным. Попросту выража­ясь, можно сказать: в 3-й послеатлантической культурной эпохе человек вдыхал душу, теперь он вдыхает воздух. Не просто наши представления стали материалистическими, сама реальность потеряла душу. ... Не просто изменилось сознание человечества, о нет, раньше в самой атмосфере Земли была душа. Воздух был душой. Сегодня этого больше нет. Духовные существа элементарной природы... они проникают в вас, их можно вдохнуть в себя, занимаясь йоговским дыханием. То, чего достигали 3 тыс.лет тому назад путем нормального дыхания, — этого не вернуть искусственно. Это большая иллюзия Востока, что это можно вернуть. И то, что я сейчас говорю, является описанием действительности. Прежнего одушевления воздуха теперь нет. Поэтому те существа, которых можно назвать антимихаэлическими существами ... смогли проникнуть в воздух, а через воздух — в человека, и таким путем они достигают того, о чем я говорил вчера (23.11.1919 г.). Мы можем их изгнать только в том случае, если на место йоги поставим правомер­ное. Мы должны уяснить себе, что к этому правомерному нужно стремиться ... что оно возможно в том слу­чае, если мы осознаем намного более тонкое отношение человека ко внешнему миру, так что нечто произой­дет с нашим эф.телом, и это также войдет в сознание, наподобие дыхательного процесса. Как в процессе дыхания внешний кислород мы вдыхаем, а углекислоту выдыхаем, так подобный процесс имеет место во всех наших восприятиях чувств. Представьте себе, вы нечто видите. Возьмите радикальный случай: вы видите пламя. При этом происходит нечто сравнимое — хотя это более тонко — со вдохом. Закройте глаза — подо­бное вы можете делать с любым органом чувств, — и в вас останется образ пламени, "постоянно меняющийся", как сказал Гете, затухающий. В процессе восприятия светового впечатления и последующего его затуха­ния кроме физиологического процесса сильно деятельным оказывается эф.тело. И в этом процессе таится нечто весьма-весьма значительное. Там внутри пребывает душевное, которое 3 тыс. лет тому назад мы вды­хали и выдыхали с воздухом. И мы должны научиться подобным образом чувственный процесс в его проодушевленности прозревать, как 3 тыс. лет назад прозревали дыхательный процесс.
     Это связано с тем, что 3 тыс.лет назад человек жил в своего рода ночной культуре. Ягве возвещал о себе через своих пророков в снах во время ночи. Но мы должны утонченность нашего общения с миром вы­работать так, чтобы в нашем восприятии мира мы имели не просто чувственное восприятие, но духовное. Мы должны осознать, что с каждым лучом света, с каждым звуком, с каждым ощущением тепла и их последу­ющим угасанием наступает душевный взаимообмен с миром, и этот душевный взаимообмен должен стать для нас чем-то значительным. И мы также должны окрепнуть в ощущении: это происходит с нами".
     "Извне в нас действуют мировые мысли, изнутри — человеческая воля. Человеческая воля перекрещивает­ся с мировыми мыслями. ... как в дыхании некогда перекрещивалось объективное с субъективным. Мы должны научиться чувствовать, как наша воля действует через наши глаза и как в действительности актив­ность чувств тонко примешивается в пассивность, благодаря чему мировые мысли пересекаются с человече­ской волей. Это новая йога воли, ее мы должны развивать. Тогда нам сообщается нечто подобное тому, что сообщалось 3 тыс. лет назад в процессе дыхания. Наше постижение должно быть более душевным, много более духовным. ... Гете стремился проникнуть не к закону природы, а к прафеномену. Это — значительное в нем. Но если мы приходим к чистому феномену, к прафеномену, то во внешнем мире мы имеем нечто такое, что дает нам возможность также и развертывание нашей воли почувствовать в созерцании внешнего мира; и то­гда мы снова взлетаем к чему-то объективно-субъективному, чем, например, обладало древнее еврейское учение. Мы должны научиться не только говорить о противоположности между материальным и духовным, но мы должны распознавать взаимопогружение материального и духовного в единстве, именно в чувственном постижении. Точно так же, как 3 тыс.лет назад была культура Ягве, так тем же будет для нас то, что на­ступит, когда мы природу больше не станем видеть материально или как Густав Фехнер, который в природе нафантазировал что-то душевное. Если мы в природе учимся душевное соощущать с чувственным созерцанием тогда мы будем иметь Христово отношение ко внешней природе. Тогда Христово отношение к внешней природе будет своего рода духовным процессом дыхания". 194 (6)

Посвящение Парсифаля

     182а. "Грааль был из Англии перенесен в Европу и там Ангелами он удерживался парящим над Европой". 266-1, с. 518
     "Одна высокая духовная индивидуальность особенно воздействовала в это подготовительное время из духовных высей на Европу и места ее Мистерий. Ее зовут Титурель. В качестве инструмента Титурель использовал духовных или светских водителей человечества и лишь в этом свете можно понять их действия". Титурель воспринял чашу Грааля, паря над европейскими землями, и лишь столетия спустя опустился с нею из духовных высей на землю и на горе "Целение" (Монсальват) основал место Мистерий Святого Грааля," когда некоторые люди созрели для восприятия тайны Грааля. "Каждого, кто созрел для такого посвящения, называли Парсифаль.
     Карл Великий, пришедший с Востока — он был перевоплощением высокого индийского адепта, — был инструментом духовной индивидуальности, символизированной в имени Титурель. Флор (Флос) и Бланшефлур, называемые роза и лилия, были в духовном отношении родителями Карла Великого". Они деятельно предстояли Мистериям, в которые позже вступил Парсифаль.
     Парсифаль должен был сначала очиститься от желаний и себялюбия, и тогда он пришел к королю Титурелю. С помощью длительных упражнений, напрягши все силы, он смог подняться к своему высшему Я. Он стоял перед самим собой, но сначала он должен был принести в жертву интеллект.
     "Он увидел свою физическую суть в виде символа. Весь физический мир исчез перед ним. Вместо него он увидел огромное растущее древесное образование, столь большое, как вся Земля. Вверху на нем он увидел большую белую лилию, растущую из дерева жизни. И голос позади него, голос Бланшефлур сказал: это есмь ты. И он увидел свою очищенную от страстей и вожделений душу. Лилия хотя и была великолепна, прекрасной формы, но была окружена таким запахом, что Парсифалю стало очень неприятно. Он узнал, что этот запах образован всем тем, что он отделил от себя, из себя в процессе катарсиса. Это окружало его теперь, и он понял, что должен вновь все принять в себя и преобразовать ... в чистый запах розы. Тогда символ исчез. Стало темно. А через некоторое время перед Парсифалем из темноты выступил другой символ: черный крест с венком из красных роз. Древо жизни было преобразовано в черное дерево креста, а прорастающие из него душистые розы образовались благодаря абсолютной самоотдаче белой лилией собственной жизни этому дереву. И голос Флор сказал позади него: будь и ты таким. Запах лилии исчез; его впитала роза. Но Парсифаль увидел, что одного этого очищения недостаточно, что он должен свое низшее я пригвоздить к черному кресту и жить, следуя примеру Христа, чтобы расцвели красные розы.
     С этим Парсифаль ушел в одиночество, день и ночь давая этому символу действовать в своем внутреннем". Символ постепенно побледнел, но действие его силы осталось, и Парсифаль почувствовал великое единство во всем. Он почувствовал Облекателя, Всепокровителя, как Он "... Свои силы со всех сторон посылает к нему, а себя он переживает точкой в центре этих сил. Он почувствовал, что эта точка в его внутреннем есть часть великого Всепокровителя. Но пришли силы, побудившие его к сохранению самости. И третья сила соединила оба течения, и получилось, что два пути, ведущие в разные стороны, соединились в круге.

     I. — это сила, входящая в нас, от которой мы должны научиться самоотдаче. Бессознательно мы благодаря ей можем концентрироваться на предмете. Ее следует искать в контемпляции (созерцании).
     II. — эта сила побуждает нас оставаться самими собой. Она дает нам энтузиазм, инициативу для жизни во внешнем мире.
     III. — эта сила побуждает нас все радостные и трагические переживания видеть как бы вокруг нас, а не в нас. Так эта сила действует в космосе, движет звезды, также действующие на нас извне. Эту линию часто заменяют нижней линией треугольника. Познавая эту силу, мы с невозмутимостью смотрим на все, что нам приносит жизнь, понимая, что тут действует движущий закон кармы.
     "Парсифаль завоевал все три силы. Он отдал себя им. Тогда слева и справа, словно опора под руки, явились ему, как бы теплое и холодное, крылья. ... А затем в области гортани он пережил два потока, идущие с обеих сторон. Они пришли от Ангелов света, несущих человеку духовный свет мудрости. Духовный свет он впитал в себя. Затем духовными ушами он услышал из мира гармонии сфер звуки, прояснившие ему смысл и назначение становления человека и мира.
     Вновь ожидал он некоторое время. Потом что-то сверху проникло в его голову, и его пронизал поток всех сил, что прежде струился сквозь него. И он почувствовал, как все его существо заливает сила Отца, Творца...

     Чувство слабостей и ошибок, своих и чужих.
     Закон необходимости, движущийся по кругу.
     Всякое страдание и радость рассматривать
     объективно, покидать себя и так вчленяться
     в творящий, действующий Космос.
     Целое. Образ Древа жизни, человека.
     И по мере того, как длилось это переживание, все существо Парсифаля выросло над целым в облике пентаграммы. Он почувствовал себя сыном Этого Отца. Он пережил истинность розенкрейцерского изречения:
     E.D.N. — I.C.M. — P.S.S.R.
     Все эти переживания имел Парсифаль, когда в одиночестве стоял перед Титурелем". 266-1, с. 506-511, 523
     "У него было чувство, будто бы голова его чашеобразно открылась божественному свету, и в этом свете он узрел вестников Всепокровителя, нисшедших на него из высей. Он почувствовал, как из далей пространства пришли лучи и сошлись в одной точке, откуда излучились далее и пронизали его светом, который мудрость превращает в живую силу. Это открылось ему так, словно бы у него выросли два малых крыла. ...
     И он воспринял голос, который сказал ему: это свет Отца, из Которого ты рожден. И он узнал, что чтобы стать достойным этого рождения, ему следует зеленое дерево лилии превратить в черный крест, из которого растут розы, что он должен бы быть к мировому кресту привязан ... чтобы в Святом Граале воскреснуть". 266-1, с. 516-517
     "Сын Парсифаля — Лоэнгрин. Он является личностью, которая не приходит к полному выражению в телесности. Лебедь есть выражение для высшей индивидуальности, которая облучает его". Эльза — человеческая душа. Она с благодарностью должна принимать дары свыше, не пытаясь исследовать их обычным земным рассудком; или высшее Я отступает от нас. Эльза является предостережением. "Никакую внешнюю мысль, чувство, ощущение внешнего мира не должны мы допускать в святилище наших медитаций и концентраций". 266-1, с. 527-528
     В своем одиночестве Парсифаль пережил сдавливание всего своего существа, из чего развилось концентрированное чувство стыда. В нем был остаток его высокомерия. "Что называешь ты Меня благим? Никто не благ"... (Марк 10, 18). Вторым было чувство страха. Он осознал, что подобным Христу он не стал. "Будьте совершенны как"... (Матф. 5, 48).


     266-1, с.532

Как подобает заниматься Антропософией?

     296б. "Для внутреннего развития необходимы три оккультные вещи:
     1. лампа Гермеса Трисмегиста с тремя языками пламени,
     2. втрое сложенный плащ Аполлония,
     3. трояко расчлененный жезл патриархов, майстеров".
     Три пламени — это мысль, чувство и волеизъявление. С их помощью нужно вживаться в учение трехчленного пламени, Антропософии. Плащ подобен коже, за пределы которой выступает человек"... 266-1, с. 250
     "Современное положение (в мире, в общественной жизни). Настоящие доклады и эти уроки (эзотерические) образуют прямую противоположность господствующему на вершине демократии фанатизму. Они образуют вершину аристократии и иерархии. Через бездонную пропасть должно перепрыгнуть развитие, чтобы указанную противоположность преодолеть. Следует описать эту пропасть, через которую одни мужественно перепрыгивают, другие соскользнут в нее, третьи будут ею разорваны. А в целом перед нами героическая трагедия в истории человечества". 266-1, с. 462
     "Эзотерика не выносит никакой игры с собой. ... Эзотерика должна теперь открыто и серьезно вноситься в жизнь, исходя из Дорнаха как из центра. Действительно, больше нельзя играть с эзотерикой, для чего необходима скромность, прежде всего скромность перед Я.
     Поэтому пробудитесь! Осознайте, что мы спим! Пробудитесь, мы войдем в новые мировые сферы...
     4 ступени сна: в мышлении, чувствовании, волении, в Я;
     4 ступени пробуждения: в мышлении, чувствовании, волении, в Я.
     Мышление: Голова подобна плоду, сердце — светящейся чаше. Мы должны голову пережить как самосветящуюся вплоть до сердца. Собственное мышление нужно переживать как эфирный орган, трогающий (осязающий) все, что он хочет постичь. ... Нужно переживать себя наподобие улитки, вытягивающей щупальца. Мышление должно стать касанием, ощупыванием. ... мы развиваем сознание-соприкосновение: видим цветок одуванчика, а переживаем его как соприкосновение с песком, видим цикорий, а переживаем его как шелк, видим подсолнух, а переживаем как бы колючее животное...
     Чувствование: ... Собственное сердце следует переживать светящимся, но так, что оно воспринимает свет от всего окружающего мира, а назад излучает его подобным лунному свету. Пробужденным чувством весь мир мы лолжны переживать по-другому: Землю — как чувствующее существо, смеющееся и плачущее. В осеннем увядании как бы плачет природа, а ариманические существа радуются; весной радуются люциферические существа. Природные процессы — деяния духовных существ. Деревья зимой — это одно лишь физическое тело, эфирное находится вовне. Нужно подойти к дереву и увидеть, как оно в эфирном решает задачи.
     Пробуждается человек в мышлении — переживает себя распространяющимся в бесконечности. Пробуждается в чувстве — приходит в движение, покидает себя. ...
     Воление: ... Мышлением человек пользуется лишь в этом воплощении; в посмертную жизнь он ничего не берет от него с собой. В нашем мышлении нуждаются Боги; наши чувства и волеизъявления им не нужны. Человек может быть гениальным, но только потому, что так это нужно Богам. Гении — это светильники, которыми пользуются Боги. После смерти способности нашего мышления возвращаются к Богам.
     Воля идет с нами через воплощения, она есть результат воплощений, в земной жизни мы работаем над нею. ... Воля есть человеческая собственность. ... Мы бодрствуем в воле, когда сознаем, что мы существуем не для одних себя, но отвечаем за поступки других". Например, мы соучаствуем в открытии инженера Килли.
     Пробуждение в Я: В Я мы спим. Говоря "я", мы лишь подражаем Ангелам, некогда так обратившимся к нам. Имагинация для пробуждения: "Алтарь, над ним Солнце. Мы приближаемся к алтарю и переживаем себя всецело как тень, бессущностно. Прежде мы говорили: Я есмь. Теперь говорим: Я не существую (Ich bin nicht). — Тогда над алтарем восходит Солнце Божества и оживляет тень. Мы подобны чаше, воспринимающей свет Божества, поднимающегося из Солнца. Как милость воспринимаем мы Божество, оно дарит себя нам. — Нечто подобное переживал Фихте, но совершенно теневым образом. Поэтому абстрактно все, сказанное им". (Далее даны медитации). 265, с. 462-464
     "Гете был совершенно бодрственным, Шиллер — лишь полубодрственным, Гердер и Лессинг — те спали совсем". 265, с. 456
     "Антропософская деятельность сможет выполнить свою всеобщую великую миссию лишь в том случае, если сможет понять особые задачи, которые в каждой стране встают перед нею, будучи обусловлены духовным достоянием народа. В Германии эти особые задачи обусловлены наследием, которое она получила от духовной жизни великих гениев, живших на рубеже XVIII-XIX столетий".
     Благодаря Антропософии углубляется понимание творчества этих гениев; с другой стороны — жизненный сок получает от них Антропософия. "Не будет преувеличением сказать, что немец поймет Антропософию, если постарается как можно лучше понять, чего хотели его ведущие умы, и что они воплотили в своих трудах. ... Имеется возможность антропософскую деятельность оживить мысле-формами Гете и его настроением; вследствие такого оживления Антропософия в Германии проявится как нечто родственное Духу народа"... Д. 92, с. 9

3. Астральное тело

     681. "Действительную сущность астр.тела можно найти лишь путем перехода с помощью медитаций от мышления, порождаемого извне впечатлениями внешних чувств, к внутреннему созерцанию. Для этого сле­дует внутренне воспринять пробужденное извне мышление и пережить его интенсивно как таковое в своей душе, вне его связи с внешним миром, а затем с помощью душевной силы, которая приобретается при таком восприятии и переживании, ощутить возникновение сознания, что существуют внутренние органы восприятия, которые видят духовное в границах физического и эфирного, животного и человека". 26(9)

     727. "Если мы хотим иметь здоровые органы высших чувств, то мы должны исходить из здоровой силы суждения; но для высшего видения эта здоровая сила суждения должна перейти в здоровое созерцание". 145(5)

     1010. 1. Направим свой взор на безоблачное синее небо. Интенсивно, долго отдадимся этой синеве, так что забудем все окружающее нас в мире, все воспоминания и заботы. Тогда наступит момент, когда синева исчезнет и перед нами откроется бесконечность и совершенно определенное чувство захочет из­литься из нас туда. Это благоговение перед бесконечностью, благоговейная отдача себя.
     2. Посмотрим на распускающиеся деревья, на зеленый покров луга и забудем все внешние впечатления, отдадимся целиком зеленому цвету. Тогда цвет исчезнет и душа почувствует: "теперь я понимаю, что я переживаю, когда образую в себе представления, когда я мыслю в себе, когда во мне вспыхивает мысль, возникает представление. Этому теперь учит меня произрастание зелени. ... Этот цвет учит меня, что я должен чувствовать, получая дар мыслить".
     3. Посмотрим таким же образом на снежный покров. "Он вызовет в нас моральное ощущение всего, что мы называем явлением вещества в мире. ... мы почувствуем структуру и бытие вещества в мире".
     4. "Созвучие желания и разума, мысли и вожделения, живущих в человеческой душе, — это мы ощущаем в тоне и октаве". (Двузвучие.)
     5. Заставим исчезнуть все, что мы воспринимаем в природе при помощи чувств, тогда чувственный покров снимется и повсюду выступят моральные ощущения симпатии и антипатии. Мы проникнем в мир, кото­рый лежит за внешним покровом. Нам откроются существа, силы которых действуют за природными царства­ми, откроется элементарный мир. 136 (1)

     1011. Чтобы корень растения нашел отношение к почве, мог в ней существовать, на нее должны ока­зать влияние силы всех планет. И эти же силы мы находим в человеческой голове, хотя и в ином виде. И чем почва является для корня, тем для головы является тепло. В тепловом элементе головы содержится маленький др.Сатурн, а корень растения творит сегодня в земном образе то, что было в том далеком прошлом. Путем медитативного, морального углубления в живую человеческую голову можно взойти ко вре­мени др.Сатурна. "И как сатурническое бытие может взойти через рассмотрение взаимосвязи человеческой головы с ростом корня, так солнечное бытие восходит через рассмотрение взаимосвязи человеческого сердца с развитием стебля и листьев растения. Развитие стебля и листьев — это ставшее живым воспоми­нание о бытии др.Солнца. ... А если рассмотреть связь того, что разыгрывается в цветах, с человечес­кой системой обмена веществ и конечностей, то из этого является как бы воспоминание о древнем лун­ном времени". 316 (5)

     1024. "Имеется возможность сравнительно скоро созреть для постижения кармических взаимосвязей ... Для этого следует прежде всего поставить перед собой задачу: переживания, получаемые человеком со всей остротой — когда эти переживания уже позади — воспроизводить перед душой так, как если бы человек хотел духовно рисовать, воспроизводить их перед душой, если бы, напр., в переживании содер­жалось нечто сказанное кем-либо и мы бы сделали это совершенно предметным: звучание его голоса, род и способ, искусство, с каким он произносит слова, формирует речь и т.д. — короче говоря, дове­ли бы сильно, энергично до образа то, что мы пережили. В общем, если переживание дня довести до об­раза, то в следующую ночь с этим образом будет заниматься астр.тело, когда оно выйдет из эф. и физ. тел. Оно само, собственно, является носителем этого образа, оно формирует теперь этот образ вне тела. Оно берет его с собой, выходя на следующую ночь из тела. ... Так мы имеем первое — мы хотим эти этапы взять совсем точно: — спящее астр.тело вне физ. и эф. тел формирует образ переживания. Где оно это делает? Оно это делает во внешнем эфире. Оно теперь находится во внешнем эфирном мире.
     Представьте себе теперь человека: его эф. и физ. тела лежат в постели, вовне находится астр.те­ло. От Я мы пока отвлечемся. ... Представьте себе: астр.тело там, вовне (см.рис., желтое). Оно те­перь вовне формирует этот образ , который я хочу нарисовать так (красное) — все это, конечно, схе­матично. Все происходит во внешнем эфире; внешний эфир, он некото­рым образом инкрустирует своей субстанцией то, что астр.тело сфор­мировало как образ. Итак, внешний эфир образует здесь повсюду форму (синее) как ясно схватываемый духовным взглядом образ.
     Наутро он возвращается в физ. и эф. тела, неся с собой то, что напитало его субстанционально как внешний эфир. Итак: спящее астр. тело формирует вне физ. и эф. тел образ переживания; внешний эфир формирует этот образ из собственной субстанции. И вы можете себе представить, что благодаря этому образ становится сильнее, и когда утром астр.тело возвращается назад с этой усиленной субстанциональностью, то образ производит впечат­ление на эф.тело человека. Что как силы приходит от внешнего эфира, производит теперь впечатление в эф. теле человека. Так совершается второе: астр.телом образ напечатлевается эф. телу чело­века.
     Таковы события в первый день и в первую ночь (первые сутки; см. далее схему). Теперь мы приходим во второй день. В этот второй день, когда мы, занимаемся разными безделицами жизни в полном со­знании, в подсознании этот образ переносится в эф.тело, и на следующую ночь эф. т., не испытывая помех от астр. тела, находящегося вне его, снова работает над этим образом. Итак, во вторую ночь образ обрабатывается собственным эф.телом человека. Таково второе: астр.телом образ напечатлевается эф.телу человека и эф.тело вырабатывает этот образ во вторую ночь. Таковы вторые сутки".
     В первый день, концентрируясь на образе, необходимо сделать настоящее духовное усилие. Если мы не в состоянии взять в руки свои мысли, то духовного усилия нам не сделать. Для него необходима душевная активность. Если человек от чего-то устал, то это не означает, что он делал духовное уси­лие. Напр., кто-то устал от чтения книги, но если он во время чтения сам не соучаствовал мысленно в нем, а лишь давал мыслям из книги воздействовать на себя, то он духовно не напрягался. "Знаком ду­ховного напряжения является чувство притупленности в мозгу, подобное тому, как чувствуют мышцу ру­ки, если рукой пришлось много что-то поднимать. Путем обычного мышления мозг не вовлекается в по­добные неприятности. Вы можете это заметить, если указанное упражнение проделаете раз, два, десять раз: у вас тогда возникнет легкая головная боль. Не то, чтобы вы устали и заснули, напротив — вы не можете уснуть, у вас слегка болит голова. Только не следует к этой головной боли питать отвра­щение, а напротив, воспримите ее как знак того, что голова напряглась. Тогда это последует за вами, это будет следовать за вами до тех пор, пока вы не уснете. И если вы действительно проделали все это накануне, то на следующее утро вы проснетесь с чувством: во мне что-то есть! Я не знаю то­чно, что именно, но что-то находится во мне, и оно чего-то хочет от меня. Мне уже не безразлично, что я делал вчера с этим образом, этот образ приобрел определенное значение: этот образ преобразо­вался. Образ является причиной того, что я сегодня имею совсем иные чувства, чем прежде: образ вы­зывает во мне совершенно определенные чувства. Это возникает в вас на следующий день как остаток внутренних переживаний образа, которые вы проделали (накануне). И это чувство, от которого вы не можете отделаться весь день, оно является свидетельством того, что образ пошел вглубь, как я это описал, в эф.тело, и эф.тело его восприняло.
     Далее, проснувшись после второй ночи — после того как вы в течение двух дней уже пребывали в физ.теле, — вы, вероятно, переживете, что в образе опять что-то изменилось, нечто преобразовалось. Проснувшись на вторые сутки, вы снова находите образ в себе: он является вам как очень реальный сон. Но он претерпел преобразования. Он не остался прежним, он теперь другой. Он облекается в мно­гообразные облики, становясь другим. Он так облекается в облики, как если бы какое-либо духовное существо присутствовало здесь и несло вам эти переживания. И вы форменным образом получаете впечатление: да, это переживание, которое я имел, которое я облек в образ, ведь оно, собствен­но говоря, принесено мне. — Если человек это пережил, то у него, после того как все это произошло, возникнет чувство: это, собственно, пережито не только через человека, оно принесено ему. Здесь присутствует другое, здесь в игру вступили духовные силы, они принесли это. Так проходит этот день. В этот день образ из эф.тела переносится в физ.тело. Эф.тело отпечатлевает в этот день образ в физ. теле, в нервных процессах, в процессах крови. На третий день образ отпечатлевается в физ.теле. Итак, как третье возникает следующее: эф.телом образ отпечатлевается в физ.теле.
     Затем приходит следующая ночь, после того как днем — в то время, как вы опять занимались безде­лицами жизни — внизу происходил этот важный процесс перенесения образа в физ.тело. Происходит это подсознательно. И вот, когда наступает следующая ночь, образ опять перерабатывается в физ. теле. Образ в физ.теле одухотворяется. Кто может здесь видеть, тому открывается, как образ перерабатывается физ.телом и появляется как полностью духовно измененный; физ.тело вырабатывает в эту ночь образ.
     1 сутки. Спящее астр.тело вне физ. и эф. тел формирует образ переживания. Внешний эфир облекает образ своей субстанцией.
     2 сутки. Астр.телом образ напечатлевается эф.телу человека. И эф.тело ночью вырабатывает образ.
     3 сутки. Эф.телом образ отпечатлевается в физ.теле. И ночью физ.тело вырабатывает образ.
     Все это вы должны представить себе совершенно правильно. Физ.тело действительно духовно выраба­тывает этот образ. Оно одухотворяет его. Т.обр., когда вы действительно все это проделаете, то — во время сна — физ.тело выработает все это в целом, но не так, чтобы оно оставалось внутри физ.тела.

     Повсюду из физ.тела возникает преобразование, мощное, увеличивающееся преобразование образа. И когда вы проснетесь, образ будет стоять здесь и вы будете плавать в нем, как в некоего рода облаке, находясь внутри его. С этим образом проснетесь вы. Таковы третьи сутки. С этим совершенно преобразованным образом "выползаете" вы из третьих суток, просыпа­ясь утром в постели. Вы оказываетесь заключенными в это обла­ко (красное). И если вы с достаточной силой сформировали об­раз в первые сутки, то у вас возникнет описанное чувство во вторые сутки, и теперь вы заметите: в этом образе сидит ваша воля. Воля сидит там внутри! Но это воля, которую нельзя из­жить, которая как бы скована. В некоем крайнем выражении это подобно такому случаю. Представим себе, что некий смелый бегун задумал совершить отважный пробег в предгорьях Дорнаха. И он говорит себе: сейчас я побегу туда; я уже представляю себе все это, держу это в себе, в своей воле. Но в тот момент, когда он уже изготовился, когда его воля была наисильнейшей, что-то вдруг сковало его, и он стал неподвижным, вся его воля подведена к развитию, а развивать ее он не может. — Таков, примерно, этот процесс.
     Когда развивается подобное переживание, когда человек почувствует себя как бы в тисках — ибо та­ково это самочувствие после третьей ночи, — когда он проснется с чувством, что он зажат в тисках, вся его воля скована насквозь, тогда — если он в состоянии это заметить —воля превращает­ся в созерцание. Он ничего не может делать, но он ведется к некоторому созерцанию. Воля превраща­ется в душевные глаза, и образ, с которым пребывает человек, становится предметным. И это есть ре­зультат предыдущей земной жизни или одной из предыдущих земных жизней, это есть причина того, что он построил как образ в первый день. Через подобное преобразование чувства и воли человек получает образ события-причины из предыдущей земной жизни.*
     Все эти вещи производят несколько устрашающее впечатление. Поэтому нечего удивляться, что они совершенно неизвестны современным людям". В прошлом это было иначе. Описанное упражнение следу­ет проделать в полном покое, невозмутимо и никому не рассказывая о нем. Ибо, если кто-то начнет этим хвастаться, то у него тотчас же все прекратится. Не следует также думать, что все получится с первого раза. "Но если некто проделал это упражнение без успеха 49 раз, то оно может получиться на 50-й или 70-й раз. Ибо дело в таких вещах заключается в том, чтобы сначала усвоить некий род душевной привычки. Сначала нужно вжиться в эти вещи, усвоить душевную привычку. И это вообще есть нечто такое, за чем тщательно должны следить в Антропософском Обществе, которое после Рождес­твенского собрания должно полностью выражать антропософское Движение".
     "Оковы спадают только тогда, когда я увидел суть дела, когда я получил образ того, что было в прошлой жизни, и снова оглянулся на событие, которое я не терял из виду в течение трех дней. Верну­вшись к этому, я снова становлюсь свободным, ибо я могу двигаться со следствием. Когда же я просто нахожусь в причине, то с причиной я двигаться не могу. Т.обр., я отступаю в прежнюю земную жизнь, как бы сковываюсь причиной, и лишь когда я вступаю в эту земную жизнь, все снова расковывается, расслабляется". На другой день от построенного накануне образа можно даже испытать во рту кисловатый вкус, приносящий внутреннее неудобство. Но нельзя прерывать нить упражнений.
     "Особенно хорошо упражнение получается, когда удерживают не одно событие, а ставят их по ходу несколько, одно рядом с другим, и так сводят их в образ. Вы скажете: тогда я должен на следующий день жить с разнообразными чувствами. Но это также возможно. Это не вредит упражнению. Попробуйте, и вы увидите, что это пойдет хорошо и совместно. Вы спросите: тогда после третьих суток я должен буду быть скован несколько раз? — Это также не повредит. Ничего от этого не случится. Вещи сами разделятся. Придет только то, что из прошлой земной жизни принадлежит к этой". Но нужно иметь тер­пение. Нужно почувствовать, что кроме крови и дыхания в вас пульсирует еще что-то, вы наполнены еще чем-то. Это может ощущаться так, будто вас наполняет ставший воздухоообразным металл, будто все те­ло пронизано металлом. Нужен также покой, иначе все как бы заволакивается туманом. "Необходимо из­бегать всякой "комариной войны", даже небольшой неуравновешенности. Ибо все это, отдача себя на­строениям дня, образует явные помехи и препятствиям на пути в духовный мир. Человеку не остается ни­чего иного, как приобрести твердую голову и непоколебимое сердце, если он хочет продвигаться вперед на антропософском пути. С мечтательностью или фанатизмом, которые уже являются началом безумия, здесь делать нечего". 236 (9)

___________________________________________
* При чтении текста подлинника в данном месте возникают определенные трудности в счете описываемых дней. Это возникает по той причине, что в немецком языке нет слова сутки. О сутках говорят как о "Tag und Nacht" — день и ночь; но в данном контексте речь часто идет не только о сутках, но о дне и ночи по-отдельности. Кроме того, в устной речи лекции иногда одно слово "день" также означает "сутки". Поэтому в дополнение к пере­воду приведем еще краткое резюме для усиления правильного понимания смысла описанного упражнения.
     1 сутки
     1 день — Концентрация на каком-либо переживании, возникшем в ходе дня. I ночь — Астр.тело вовне, образ облекается субстанцией внешнего эфира.
     2 сутки
     2 день — Астр.тело отпечатлевает образ в эф.теле. Утром возникает чувство: во мне что-то находится. 2 ночь — эф.тело человека само работает над образом.
     3 сутки
     3 день — Эф.тело напечатлевает образ физ.телу. Утром образ встает в пережитом сновидении. 3 ночь — Физ.тело само работает над образом.
     4 день — Утром возникает переживание воли, зажатой в тиски; созерцание кармической причины, обусловившей переживание, из которого был создан образ. — Прим. Сост.

     1075. "Все люди в отношении их процесса дыхания различны, поскольку каждый человек являет опре­деленно обусловленную сторону Мироздания. Но что происходит в ритме дыхания — это для человека в современном состоянии Земли остается бессознательным; лишь в отдельных анормальных состояниях это осознается, но принимает различные формы душевного заболевания. Наше нормальное сознание протекает, как мы знаем, выше процесса дыхания. Имей мы для нашего процесса познания вместо мозгового процесса дыхательный процесс, то в своем процессе познания мы совсем иным образом стояли бы в Мироздании. ... О тайне дыхания знали религиозные предания... " и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою" (Быт.2;7). ... Благодаря тому, что не процесс дыхания стал телесной основой нашего по­знания, мозговой процесс в отношении интеллекта во все времена до Мистерии Голгофы иначе поставлен в мире, чем после Мистерии Голгофы. Я бы сказал: рядом с вратами, которые уже открывали нам понима­ние Мистерии Голгофы, ныне должны быть рассмотрены другие.
     Мы можем сказать: процесс познания человека, вся позиция человека в мире не таковы, как они мыс­лились до люциферического влияния, когда в основу процесса познания предполагалось положить дыха­тельный ритм. Поэтому у человека — мы рассматриваем это телесно, но телесное при этом имеет глубо­кое значение — до Мистерии Голгофы развивалось познание, связанное не с грудью и дыханием, а с более высокой частью его организма — с головой и чувствами". К человеку в ряду Иерархий ближе всего стоят Ангелы. "И можно прямо сказать: основным местожительством Ангелов до Мистерии Голгофы был человече­ский интеллект. Люди этого не сознавали ... но следствием того, что Ангелы жили там, было атависти­ческое имагинативное ясновидение, хотя и постоянно убывавшее по силе... И так было в жизни между рождением и смертью. ... После смерти Ангелы, вернее один Ангел, имевший отношение к одному человеку, оставался в его воспоминании, в ощущениях чувств; он жил в образах того, что чувственно окружало чело­века на Земле. Происходившее на Земле Ангелы, можно сказать, доносили до людей. Это было созерцающее знание". После Мистерии Голгофы все это изменилось. Теперь Ангелы живут (когда мы на Земле) в наших чувственных восприятиях. "В колебаниях звука, в излучениях света и цвета и других чувственных восприятиях живет существо Ангела. А когда человек восприятия чувств должен превращать в представления, то Ангел не проникает при этом в существо представления, и человек не знает, как пребывает рядом с ним существо Ангела. ... Зато в жизни между смертью и новым рождением человек теперь развивает сильное со­знание связи с существом Ангела: ибо тогда Ангел живет в его интеллекте...
     Возьмем еще раз человека до Мистерии Голгофы. В его интеллекте жили Ангелы, его специальный Ангел. Благодаря этому жизнь его чувств совершенно по-особому была доступна люциферическим властям. Вся соз­нательная жизнь человека вообще была в древние времена доступна люциферическим властям. После Мистерии Голгофы в наш интеллект... Ангелы не проникают. Поэтому во время от рождения до смерти в наш интеллект вступают ариманические силы... У них, прежде всего, есть стремление подавить в человеке сознание о его связи с духовным миром. Все склонности к материализму, развиваемые человеком в его познании, находятся в прямой связи с атаками ариманических сил на интеллект. ... Как сила Иеговы имела отношение к челове­ческому процессу дыхания, так сила Христа и вообще вся Мистерия Голгофы имеет отношение ко всему опи­санному как к сверхсознательному процессу. ...
     Процесс дыхания для земного человека вытеснен из созна­ния; сознание земного человека погашено люциферическим влиянием. Зато ему дана возможность вживаться в сверхсознание ... в совместное бытие через чувства или интеллект с существами Ангелов. В некотором роде как противовес тому, что взято у человека — процесс познания дыхания, — ему должен быть дан процесс познания сверхсознания через импульс Мистерии Голгофы. Сильные религиозные натуры Востока в своих обла­стях хотели до Мистерии Голгофы обрести сознание дыхания. Этому нельзя подражать сегодня, т.к. это ве­дет к болезни. Но все, что мы находим в древних восточных текстах о том, как делать дыхательные упраж­нения, исходит из этого стремления осветить сознанием процесс дыхания. Однако для определенных высоких вещей сознание земного человека осуждено на бессилие, и если берутся за некоторые обычаи древних времен и подражают им, то такие люди не считаются с тем, что пронизание процесса дыхания познанием отобрано у человека Люцифером. И поэтому после Мистерии Голгофы человек должен все более и более овладевать сверх­сознательным процессом связи с духовным миром. Если бы мы познавали дыша, если бы мы с дыханием получа­ли процесс познания, то при каждом вдохе мы постоянно сознавали бы, что мы не только вдыхаем воздух, но также воспринимаем силу Ягве; а при каждом выдохе мы бы знали, что выдыхаем Ягве. Подобным же обра­зом человек должен осознавать, что существа из Иерархии Ангелов некоторым образом ритмически нисходят и восходят от него, что духовный мир приливает и отливает. Это может быть сделано только в том случае, если импульс Мистерии Голгофы сможет все более и более действовать в среде людей ...
     Через Люцифера произошло то, что я описал как затемнение дыхания. — Конечно, это мыслится образно, но необходимо объекты чувствовать освещенными представлениями, когда указывают правильно на образ. — Это означает: Ягве хотел жить в каждом дыхании (прочтите внимательно книгу Иова), проникающем в тело чело­века, социально и сознательно выходить из тела человека при каждом выдохе. Но Люцифер стал его врагом. И сознание, обусловленное силой Ягве, было выключено человеческим сознанием ... Ягве должен был (это трудное слово) "забыть" людей, когда они живут на Земле; ибо в сознание, которое они имеют, он не про­никает. ... Через Мистерию Голгофы сознание вспыхивает вновь. И если в древние времена, до Мистерии Голгофы для человека звучало трагическое слово: и боги забыли человека, — то с мистерией Голгофы гово­рят: и боги хотят вновь вспомнить человечество. ... Они хотят в существо мозга, в человеческую жизнь представлений, связанную с системой нервов, проникнуть также и у земного человека. Небо хочет рассма­тривать Землю, и необходимое для этого окно ... пробито в тот момент, когда Существо Христа низошло в индивидуальность Иисуса при крещении на Иордане. И слова: "Се Сын мой возлюбленный ..." — указывают на то, что высшее вновь хочет видеть низшее, что высшее хочет входить и выходить в низшее не в процес­се дыхания, но с мыслями и представлениями. Для этого время, протекшее после Мистерии Голгофы, было подготовлением, и мы стоим на повороте, когда должно прийти нечто более новое, чем то, что до сих пор было образом действия Мистерии Голгофы. И важно, что это мы вносим в наше сознание". 176(11)

     1175. Линней свое учение о растениях построил так, что в нем главным была внешняя форма расте­ний. На ее основе растения были классифицированы по родам и видам, наподобие того, как это делает­ся в минералогии. Гете считал невозможным сопоставлять растительные формы. Это допустимо только в отношении минералов. Сопоставим различные растения, — говорил Гете, — у одного сильный стебель и листья, (рис.1), у другого сильный корень (рис.2). "Сила, начинающая развиваться у пер­вого растения в корне, во втором растении остается замкнутой в себе и не развивает тонкого стебля, членящегося в листьях, но остается толстым стеблем. Поэтому в толстом стебле остается мало силы для развития листьев, а также и цветков... Здесь (рис.1) развит слабый стебель и сильные листья. Здесь (рис.2) в виде клубня образован стебель и слабые листья. Идея в растениях одна и та же, но ее нужно удерживать внутренне подвижной, чтобы быть в состоянии от одной формы переходить к другой". В случае первой формы я получаю идею: "соединенные силы листа". В этой идее я получаю вторую форму: "соединенные силы корня". В этой идее я получаю и другие формы.
     "Итак, я должен образовывать подвижные понятия, и из подвиж­ных понятий вся система растений явится мне как единство. В то время как Линней сопоставляет различные формы и наблюдает их как формы минеральные, Гете хочет всю систему растений как единство охватить подвижными идеями, так что он неким образом из растительной формы выскальзывает с этой идеей, а затем, из­менив саму идею, вскальзывает в другую растительную форму и т.д. ... Подступая к линнеевской системе растений, Гете чувствовал, что обычное предметное позна­ние, вполне применимое к минеральному царству, не достигает жизни растений. В связи с линнеевской системой он чувствовал необходимость имагинативного способа рассмотрения. ... В минеральном царст­ве физическая природа становится невидимой. Естественно, тяжесть и все, что действует в физической природе, действует и в растительном царстве; но оно становится невидимым, а видимой становится высшая природа, то, что внутренне постоянно подвижно, что внутренне живо. Эфирная природа, собст­венно говоря, видна в растении. И мы поступаем неверно, когда говорим: физ.тело растения видимо. Физ.тело растения невидимо, а то, что мы видим, — это эфирная форма. ... Но эта эфирная форма на­полнена физическим, там внутри живет физическая материя. Когда растение теряет свою форму и стано­вится в земле углем, то видно, как остается эта углеродная физическая материя; она была внутри рас­тения. Итак, мы должны сказать: растение наполнено физическим; но оно растворяет физическое через эфирное. Эфирное есть то, что видимо в растительной форме. Невидимым является физическое. ... Через физическое нам становится видима эфирная форма; но эта эф. форма является тем, что мы, собственно говоря, видим; физическое является, так сказать, лишь средством для видения эфирного. Эфирная форма расте­ний является примером для имагинаций, но для таких имагинаций, которые видимы в духовном мире не непосредственно, а через физические включения.
     Итак, спросим, милые друзья: что такое имагинация? На это можно ответить: все растения — это имагинации... Мы можем сказать о растении: оно уничтожает некоторым образом физическое и дает существование эфирному. Растение: уничтожает физическое, дает существование эфирному.
     Когда мы подходим к животному, то уже не должны просто задерживаться на эфирном, но должны представить себе животное образование так, что оно уничтожает эфирное. ... Когда физическое уни­чтожается через растение, то может проявиться эфирное. Но когда теперь эфирное лишь, грубо говоря, выступает как наполненное, "семенное", тогда то, что больше не находится в обычном пространстве, но может действовать в нем, может проявить себя, и это есть астральное. Мы, т.обр., можем сказать: в животном обретает бытие астральное. ... Животное: уничтожает физическое, уничтожает эфирное, да­ет существование астральному". Растение достигает лишь поверхности эфирного, и что оно привязано к одному месту, показывает, что в нем нет ничего такого, чего не было бы на поверхности видимого. Животное подвижно, в нем заключено больше, чем выступает видимо на поверхности. "Это астральное в животном, и его не постичь, если сделать наши идеи только подвижными. ... В растении вы во внешнем должны искать причину того, почему форма становится другой. ... Если вы хотите уяснить себе, на­сколько другой должна быть понятийная деятельность в случае животного, чем в случае растения, то вы должны обрести не только подвижные понятия, способные принимать различные формы, но понятия до­лжны нечто воспринять внутрь, чего они не имеют в самих себе. И это есть то, что можно назвать ин­спирацией образования понятий. Как мы во время нашей инспирации, во время вдоха (в нем. языке слово "инспирация" означает также вдыхание, вдох. — Сост.) вбираем в себя воздух извне, в то время как в остальной нашей органической деятельности, лежащей ниже дыхания, мы пребываем деятельными в себе, так, желая понять животное, мы должны не просто иметь подвижные понятия, но в эти подвижные понятия воспринять еще нечто извне.
     Мы можем — если это выразить иначе, — если мы хотим правильно понять растение, оставаться непо­движными, можем себя также и в мыслях рассматривать как неподвижных существ. И если бы мы остава­лись неподвижными всю нашу жизнь, то мы бы, тем не менее, смогли сделать наши понятия столь подвиж­ными, что они охватили бы различные растительные формы; но мы ни в малейшей степени не образуем понятие животного, если не сможем двигаться сами. Мы должны быть в состоянии двигаться сами, если хотим образовать понятие животного. Почему?
     Если вы, скажем, имеете понятие одного растения и преобразуете его во второе (см.рис.), то это вы сами преобразовали понятие. Но когда вы ходите, то ваши понятия благодаря ходьбе становятся иными. Вы сами должны внести жизнь в понятия. Это и есть то, что просто имагинирующее понятие дела­ет инспирированным. С растением вы можете представлять, что вы сами внутренне совершенно спокойны, а изменяются только понятия. Если же вы хотите получить понятие животного — что большинство людей делает совсем неохотно, поскольку понятие должно стать внутренне живым, оно внутренне начинает ко­пошиться, — то воспримите инспирацию, которая внутренне жива, а не только внешнее чувственное ткание от формы к форме, воспримите внутреннюю жизненность. Вы не можете вполне представить себе жи­вотное без того, чтобы при этом не воспринять внутреннюю жизненность в понятия. ... Что имагинация не живет с отдельным растением — это вы можете увидеть из того, что растение, когда оно растет из почвы, под влиянием внешних побуждений меняет свою форму, но внутренне оно формы не меняет. Живот­ное — это странствующее понятие, живое понятие, и здесь можно воспринять инспирацию, а через инспи­рацию впервые проникают к астральному. ... Человек: уничтожает физическое, уничтожает эфирное, уни­чтожает астральное и дает существование Я.
     Относительно животного мы должны сказать: мы, собственно, видим не физическое, а видим физически являющуюся инспирацию. По этой же причине человеческое дыхание (инспирация), если оно встречает ка­кое-либо препятствие, очень легко принимает животную форму. Попробуйте однажды вспомнить облики кошмарного сна: что за животные формы являлись вам тогда! Животные формы — это вообще инспирирован­ные формы.
     Человеческое Я впервые может быть постигнуто только через интуицию. ... Мы заблуждаемся, когда говорим о животном: мы видим физ.тело. — Мы совсем не видим физ.тела. Оно растворено, оно уничтоже­но, оно лишь делает для нас наглядной инспирацию; то же относится и к эф.телу. У животного сквозь физ. и эф. тела мы видим внешне астр.тело. У человека мы уже видим Я. ... Что мы видим у человека внешне сформированным, физически сформированным — это Я. Потому-то, напр., для восприятия глазом, человек видимым образом окрашен цветом инкарната, который больше нигде не встречается, как и Я, не находимое у других существ. Выражаясь правильно, мы должны сказать: мы постигаем всего человека, когда мыслим его состоящим из физ., эф., астр. тел и Я. А то, что мы видим перед собой — это Я, и невидимо в нем пребывают физ., эф. и астр. тела. ... Конечно, это лишь внешняя сторона Я, которую мы видим. Внутренне, конечно, Я можно воспринять лишь в интуиции. Но нечто от Я можно за­метить и в обычной жизни обычным сознанием: это абстрактные мысли, — их нет у животного, у которого и Я отсутствует. ... Но это только мысли, а не реальность, это только образы.
     Теперь низойдем в человеке до находящегося в нем, но им уничтожаемого астр.тела. Тогда мы придем к тому, чего внешне больше не увидеть, но что мы видим, наблюдая человека в движении: когда мы его форму понимаем из движения. Для этого необходимо следующее наблюдение. Подумайте однажды о малень­ком, карликового роста человеке, толстом, идущем на коротких ногах. Вы смотрите, как он движется, и из его коротких ног, которые он переставляет вперед, как колонны, вы понимаете его движение. Чело­век с длинными ногами движется иначе. В своих наблюдениях вы увидите единство между движением и фор­мой. Вы также найдете это единство, если будете учиться на таких вещах. Если вы видите, что у кого-то убегающий назад лоб, выступающий вперед подбородок, то он иначе двигает головой, чем тот, у ко­го отступающий назад подбородок и выступающий вперед лоб. Повсюду у человека вы видите связь между его формой и его движением, если вы его наблюдаете просто таким, каким он стоит перед вами, и полу­чаете впечатление от его инкарната, от того, как он удерживает себя в покое. Вы смотрите на его Я, когда наблюдаете за тем, что из его формы переходит в движение, а что из движения как бы течет обратно.

     Изучите однажды, насколько по-другому мастерит пальцами тот, у кого они длинные, по сравнению с тем, у кого они короткие, движение переходит в фор­му, форма — в движение, — в этом вы проясняете себе, я бы сказал, тень астр.тела человека, выраженного через внешние физические средства. Но вы видите, как я вам это описал, это примитивная инспирация. ...
     Однако, если вы теперь наблюдаете изнутри то, что та­ким образом видно извне, через примитивную инспира­цию, то это в существенном оказывается в большей ме­ре человеческой, пронизанной чувствами жизнью фанта­зии, чем то, что внутренне переживается как абстрак­тные мысли. Также и представления воспоминания, как образы, когда они выступают, живут в этом элементе. Мы можем сказать: идя извне, Я выражает себя в инкарнате и в чем-то другом. В противном случае мы бы не смогли говорить ни о какой физиономии. Посмотрите на человека, у которого поджатые губы; какое у него лицо, когда он находится в спокойном состоянии, — это заложено кармически в его я-облике в этой инкарнации. Но, будучи увиденным извне во­внутрь, это оказывается абстрактными мыслями.
     Возьмите астр.тело. Вовне оно характеризуется движением, вовнутрь — фантазиями или образами фан­тазии, которые ему сообщаются; собственно астр.тело более или менее не наблюдаемо. Еще менее наблюдаемо эф.тело". 214 (2)