357. "В следующих один за другим периодах эволюции человек вступает в новые импульсы развития. Он должен воспринять до определенной степени то, что требует от него его время. В первую послеатлантическую эпоху люди должны были воспринять в себя душевно-духовные импульсы, делавшие возможным в особенности сохранить выработку эф.тела... (и т.д.). Представим себе, что в пятом послеатлантическом периоде человек воспротивится воспринять нечто из того, что необходимо в эту эпоху. ...Тогда определенный член человеческой телесности (у белой расы), и прежде всего кровь осталась бы без того, что должно бы было в нее прийти, если бы человек не противился своей эпохе. Этому члену телесности тогда не хватило бы того, что как соответствующая субстанция и ее силы должно быть пронизано правильным образом. В результате эта субстанция и присущие ей силы, хотя и не в той степени, как у трупа при выхождении "я", стали бы жизненно больными, и человек носил бы это в себе как яд. Отставание от эволюции, таким образом, означает, что человек пропитывается ядовитым формо-фантомом. Восприми же он то, что соответствует его культурной эпохе, — и этот фантом, который он носит в себе, растворился бы через новый склад души. В противном случае он коагулируется в теле.
     Отсюда происходят болезни культуры, культурный декаданс, всякого рода душевная пустота, ипохондрия, странности, неудовлетворенности, капризность и т.д., а также все атакующие культуру, противящиеся культуре инстинкты. Ибо или человек принимает культуру своей эпохи, приспосабливается к ней, или он развивает соответствующий яд, который выделяется и может быть растворен только через приятие культуры. ...Действие яда — это всегда есть в то же время и агрессивные инстинкты".
     "Носить в себе такой ядо-фантом означает делаться несчастным человеком, которого в наше время называют нервным, неврастеником, неуживчивым, монистом, материалистом; ибо эти свойства часто, намного чаще, чем думают, зависят от физиологических оснований, оттого, что яд, вместо того, чтобы поглощаться, отлагается". 174 (14)

360. "С XVI в. выступает новый Дух Времени. ...Он имеет задачу ко всем предыдущим импульсам развития присовокупить материалистическое умение и понимание мира. Поэтому материализм и имеет столь огромный прогресс в мире с XVI в. А в таком случае не следует материалистическое понимание рассматривать как нечто менее ценное, чем предыдущий род понимания, если только мы не идентифицируемся с ним односторонне".159 (9)

361. "В течение четырех столетий (XV-XIX вв.) лучшим воспитанием спиритуальности было то, которое принуждало людей к естественнонаучному мышлению...".146 (5)

631. "Майтрейя-Будда" означает — Будда добрых убеждений (Gesinnung). Он объяснит людям значение хороших убеждений.118 (5)

765. "Через спиритуальные идеи и понятия мы приобретаем ту мудрость, которая нам необходима, чтобы по ту сторону (смерти) иметь свет; иначе все остается в темноте... Мудрость — это духовный свет. ... А если человек не усвоит никаких спиритуальных понятий, то ему придется уйти из сфер, где нужно све­тить, и возвратиться снова к Земле и странствовать как умерший, как разрушительный центр вокруг Земли, пока им не воспользуется черная магия для инспирации совершенно особого рода, для разрушитель­ной деятельности на Земле. ... Еще человеку после смерти необходима способность любить, иначе нельзя развить правильного отношения к существам, которых можно видеть благодаря мудрости. Нужна любовь. Однако любовь, развиваемая здесь, на Земле, в существенном зависит от физ. тела, она есть чувство, она зависит здесь, в физическом мире, от ритма дыхания. Эту любовь нам не взять в духовный мир... Но в ду­ховный мир можно взять силу той любви, которую в физическом мире вырабатывают через наглядное наблю­дение, через жизнь с физическими существами. Любовь воспламеняется тем, что здесь, в физическом ми­ре, развивается как понимание этого физического мира. И именно такие переживания, как переживания мировоззрений, связанных с современным естествознанием, если их воспринимают как ощущения, развивают там любовь. Любовь при этом есть нечто такое, что может быть и выше и ниже, в зависимости от сферы, в которой она развертывается. Если вы прошли сквозь врата смерти и должны как разрушительный центр остаться в сфере Земли, то вы хотя и развиваете много любви — ибо ваше пребывание в этой сфере и выз­вано как раз связью с чисто натуралистическими понятиями, — но обращаете эту любовь на дело разруше­ния. Вы любите тогда именно дело разрушения, осуждены на то, чтобы наблюдать себя, как вы любите раз­рушительные дела.
     Любовь облагораживается лишь при восхождении в высшие миры, и любить можно то, что приобретаешь себе с помощью спиритуальных понятий".178 (2)

831. "Существует колоссальная разница между прохождением Порога во сне и после смерти. Во сне мир мыслей попросту меркнет и снова возникает при пробуждении. После смерти мир мыслей воспринимается без посредства физ. тела, духовно-душевно".
     "Утром человека возвращает в тело бессознательное желание этого тела. В смерти это желание убито. Человек вступает в мировые мысли. Духовно-душевно обладает он жизнью мыслей, но он может вступить в этот мир, в который он вступает каждый вечер при засыпании, неподготовленным к смерти. ... Если чело­век вступает в смерть неподготовленным, то оказывается в ужасном положении, он вынужден тогда смо­треть на то, что происходит с его физ. телом. Его физ. тело распыляется в мировой взаимосвязи, ибо если тело не сжигают, то его сжигает космос. И человек должен смотреть на это, если он не подготовился (к смерти)".
     Избавить от созерцания разрушительных сил после смерти может восприятие духовного мировоззрения, которое роднит с божественно-духовным миром. "Если человек умирает с представлением о духовном мире, с сознанием духовного мира, то пламя становится местом рождения духовного после смерти. Тогда не смотрят на одно разрушение, но в распадении земного праха видят поднимающийся из человеческой взаимосвязи дух". Предчувствующее познание прошлого не случайно боялось смерти. Об этом говорит и ап. Павел, что человек должен быть спасен от смерти. Конечно он имел в виду не вообще физическую смерть, но такую физическую смерть, которая может повлечь за собой смерть духовно-душевную. "Чтобы такого не случилось, человек должен кое-что предпринять в физически-чувственной жизни, дабы свое сознание связать с душевно-духовным и пронести нечто сквозь смерть, чтобы в духе возвыситься из пожирающего пламени, которое всегда имеется после смерти.
     Из подобных взаимосвязей должна проистечь страшная серьезность по отношению к связи жизни с мировыми взаимосвязями. Ни одно мировоззрение не обладает для человека ценностью, если не ведет через внутреннюю силу к моральному миропониманию, если не раскрывает перед человеческой душой всю серьезность жизни".
     "Человеку в течение всей физической жизни дана возможность подготовиться соответствующим образом, поскольку каждый вечер при засыпании он защищен от созерцания разрушительных сил мира, которому он родственен". Никогда не станет достаточным подчеркивание значения духовно-научного мировоззрения.210 (4)

954. "Наши воззрения, встающие в Я, постоянно находятся под влиянием тех, кто давно умер. В наших воззрениях живут давно умершие. Благодаря этому из духовного мира поддерживается непрерыв­ность развития, что совершенно необходимо, иначе нить воззрений постоянно обрывалась бы".168 (7)

Чувства

1703. "Ощущения и чувства являются последствиями мировоззрений". 12 (2)

     215. "Нельзя рассматривать мировоззрение во всей полноте его значения, беря лишь его мыслительное содержание; существенное заключается в настроении, сообщающемся душе, в вырастающей из него жизненной силе". "Нужно почувствовать, как Гераклит своей собственной душой ощущает себя в потоке становления, как мировая душа пульсирует в человеческой душе и сообщает ей свою собственную жизнь, если эта человеческая душа осознает себя живущей в ней. Из такого сопереживания мировой души у Гераклита возникает мысль: все живущее несет в себе смерть благодаря всепроникающему потоку становления, но смерть несет в себе жизнь. Жизнь и смерть заключены в нашей жизни и умирании. Все заключает в себе все остальное, только таким образом вечное становление может все пронизывать. "Море есть самая чистая и самая нечистая вода. Она годна для питья рыб и благая для них, но не годна для питья людей и губительна для них". "Жизнь и смерть, бодрствование, сон, юность, старость — суть одно и то же. Меняясь, это становится то тем, то этим". "Добро и зло — одно". "Прямой путь и окольный ... одно и то же".
     "Более свободным от внутренней жизни и более преданным самому элементу мысли является Анаксимандр. Он видит происхождение вещей в своего рода мировом эфире, в неопределенном, бесформенном пра-существе, не имеющем границ. Если взять Зевса Ферекида, лишив его всего, что присуще ему как образность, получится пра-существо Анаксимандра. В Анаксимандре выступает индивидуальность, в которой из душевного настроения, являющегося у ранее упомянутых мыслителей еще с оттенком их темпераментов, рождается жизнь мысли. Как душа, такая индивидуальность чувствует себя связанной с жизнью мысли и благодаря этому — не настолько сросшейся с природой, как душа, которая еще не переживает мысль как нечто самостоятельное. Она чувствует себя связанной с миропорядком, лежащим над природными процессами".
     За упомянутыми мыслителями в историческом изложении следуют: Ксенофан из Колофона (род.в 570 г. до Р. X.); ему душевно родственен, хотя и моложе его, Парменид (живший в Афинах около 460 г. до Р. X.), Зенон Элейский (расцвет его падает на 500 г. до Р. Х.), Мелисс Самосский (живший около 450 г. до Р. X.)".В них мыслительный элемент живет уже в такой степени, что они требуют мировоззрения и признают истинным лишь то, чем вполне удовлетворена жизнь мысли. Они спрашивают, каково должно быть происхождение мира, чтобы оно могло быть полностью воспринято в пределах мышления. Ксенофан считает, что народные боги не могут устоять перед мышлением, поэтому он их отвергает. Его бог должен быть помыслен. То, что воспринимают чувства, изменчиво, наделено качествами, не соответствующими мысли, которая должна искать пребывающего. Поэтому Бог есть постижимое в мыслях, неизменное, вечное единство вещей. Парменид видит во внешней, наблюдаемой чувствами природе неистинное, обманчивое; в единстве, в непреходящем, охваченном мыслью, — единственно истинное. Зенон пытается разобраться в переживании мысли указанием на противоречия, встающие перед таким мировоззрением, которое видит истину в изменчивости вещей, в становлении, во множественности, явленной внешним миром. Из указанных им противоречий приведем лишь одно. Он говорит, что самый быстрый бегун (Ахилл) не может догнать черепахи, ибо, как бы медленно она ни ползла, когда Ахилл достигает места, на котором она только что стояла, она уже подвинулась вперед. С помощью таких противоречий Зенон показывает, как представление, придерживающееся внешнего мира, не может прийти к какому-либо результату; он указывает на трудность, с которой встречается мысль, пытаясь найти истину. Можно познать значение этого мировоззрения, называемого элеатским (Парменид и Зенон происходят из Элея), если направить взор на то, что носители его настолько подвинулись в развитии переживания мысли, что это переживание оформили в особое искусство, в т.наз. диалектику. В "искусстве мысли" душа научается чувствовать себя в своей самостоятельности и внутренней замкнутости. Тем самым реальность души ощущается как то, что она есть в своем подлинном существе и чем она чувствует себя благодаря тому, что она уже не сопереживает, как в прежние времена, общее переживание мира, но развивает в себе переживание мысли, коренящейся в ней, благодаря которой она может чувствовать себя растущей на чисто духовной основе мира. Сначала это ощущение еще не выражается в явственно высказанной мысли, но его можно живо почувствовать в ту эпоху по той оценке, которая дается мысли. Согласно "разговору" Платона, Парменид говорит молодому Сократу, чтобы тот у Зенона научился искусству мысли, иначе он будет далек от истины. Это "искусство мысли" ощущалось как необходимость для человеческой души, желавшей приблизиться к духовным первоосновам бытия".
     "Кто в достижении человеческим развитием ступени переживания мысли не видит, как с началом этой ступени прекратились ранее существовавшие образные переживания, тот увидит особенности мыслителей VI-го и следующих дохристианских столетий в Греции не в том свете, в каком они должны быть изложены в этой книге. Мысль как бы поставила стену вокруг человеческой души. Раньше душа своими ощущениями жила в явлениях природы; и то, что она переживала совместно с этими явлениями природы таким же образом, как она переживала деятельность собственного тела, вставало перед ней в образных явлениях во всей их жизненности; теперь же вся картина образов была погашена силой мысли. Там, где раньше простирались полные содержания образы, теперь распространялась мысль. И чувствовать себя в том, что простирается вовне, в пространстве и времени, душа могла, только связывая себя с мыслью. Можно ощутить такое душевное настроение, если обратить взор на Анаксагора из Клазомен в Малой Азии (род. в 500 г. до Р. X.). Он чувствует себя в своей душе связанным с жизнью мысли; эта жизнь мысли охватывает то, что протяженно в пространстве и во времени. И в этой протяженности она предстает как "нус", как мировой рассудок. Этот последний, как сущность, пронизывает всю природу, но сама природа является только состоящей из малых пра-существ. Мировые процессы, являющиеся результатом совместного действия этих пра-существ, — суть то, что воспринимают чувства после того, как из природы исчезла картина образов. Этих пра-существ называют гомойомериями. Человеческая душа переживает в себе связь с мировым разумом (нус) в мысли, в пределах своих стен; сквозь окна чувств она взирает на то, что возникает благодаря мировому разуму через взаимодействие гомойомерий". 18(2)

Платон и Аристотель

     234. "Ученик Платона — Аристотель (род. в 384 г. до Р. Х. в Стагире во Фракии, ум. в 321 г.) отмечает вместе со своим учителем высшую точку греческого мышления. В нем уже совершилось и пришло к успокоению вживание мысли в мировоззрение, мысль вступает в свое правомерное владение, чтобы из себя понять существ и процессы мира. Платон еще применяет свои представления к тому, чтобы привести к господству мысль и повести ее к миру людей. У Аристотеля это господство стало само собой разумеющимся. Далее вопрос идет о том, чтобы укрепить ее во всех областях познания. Аристотель умеет пользоваться мышлением как орудием, проникающим в сущность вещей. У Платона речь идет о том, чтобы преодолеть вещь или сущность внешнего мира. Когда это преодолено, душа несет в себе идею, которая лишь отбрасывает тень на внешнее существо, которое ей чуждо, и витает над ним в духовном мире истины. Аристотель хочет погрузиться в существа и процессы, и то, что душа находит при этом погружении, является для него существом самой вещи. Душа чувствует, что она только вынула из вещи это существо и привела его для себя в форму мысли с тем, чтобы нести это в себе в виде памяти о вещи. Таким образом, для Аристотеля идеи пребывают в вещах и процессах, они являются одной стороной вещей, той, которую душа своими средствами может из них вынуть; другая сторона, которую душа не может вынуть из вещей, благодаря которой они имеют свою построенную в самих себе жизнь, есть вещество, материя.
     У Платона его воззрение на душу проливает свет на все мировоззрения; то же самое видим мы и у Аристотеля. Основную сущность всего мировоззрения обоих мыслителей можно охарактеризовать, характеризуя их воззрение на душу.
     Для Платона важно то, что живет в душе и что, как таковое, участвует в мире духа; для Аристотеля важно, как предстает душа перед его собственным познанием. Душа должна погрузиться в себя самое, в другие вещи, дабы разобраться в том, что составляет ее сущность. Идея, которую в смысле Аристотеля человек находит во внедушевной вещи, и есть эта сущность вещи, но душа ввела сущность в форму идеи, дабы овладеть этой сущностью. Действительность присуща идее не в познающей душе, но во внешней вещи совместно с веществом (Хиле). Однако, если душа погружается в себя, то она находит и идею как таковую в действительности. В этом смысле душа есть идея, но действенная идея, действенная сущность. И она проявляет себя в жизни человека как такая действенная сущность. В зародышевой жизни человека она охватывает телесное. Между тем как во внедушевной вещи идея и вещество образуют нераздельное единство, относительно человеческой души и ее тела этого сказать нельзя. Здесь самостоятельная человеческая душа охватывает телесное, лишает силы действующую уже в теле идею и сама занимает ее место. В смысле Аристотеля, в телесном, о которым соединяется человеческая душа, уже живет душевное. Ибо и в теле растений, и в животном теле он видит действие подчиненного, душевного. Тело, несущее в себе душевное растения и животного, как бы оплодотворяется человеческой душой, и таким образом для земного человека телесно-душевное соединяется с духовно-душевным. Это последнее прекращает самостоятельную деятельность телесно-душевного во время человеческой земной жизни и само действует при посредстве телесно-душевного как при помощи инструмента. Благодаря этому возникает пять проявлений души, которые у Аристотеля являются подобно пяти душевным членам: растительная душа (трептикон), ощущающая душа (эстетикон), душа, развивающая вожделения (оретикон), душа, развивающая волю (кинетикон), и духовная душа (дианоэтикон).
     Образ мира Аристотеля является исследователю следующим образом: внизу живут вещи и процессы, представляя вещество и идею; чем выше поднимаем мы взор, тем больше исчезает то, чему присущ характер вещества; чисто духовное — представляющееся человеку как идея — является как мировая сфера, в которой коренится существо Божественного как чистая духовность, которой все движется. Этой мировой сфере принадлежит духовная человеческая душа; она существует не как индивидуальное существо, а только как часть мирового Духа до тех пор, пока не соединится с телесно-духовным. Благодаря этому соединению она достигает своего индивидуального, отделенного от мирового Духа бытия. ... Таким образом, индивидуальное душевное существо берет свое начало с человеческой земной жизнью и затем продолжает жить бессмертным. Платон принимает предсуществование души до земной жизни, Аристотель его отвергает. Для последнего, признающего существо идеи в вещи, это так же естественно, как естественно для Платона противоположное, ибо он представляет идею реющей над вещью. Аристотель находит идею в вещи; и то, чем душа должна быть в духовном мире как индивидуальность, достигается ею в теле". 18(2)

2. Мистики

     296. "Развитие мировоззрений в течение столетий, следующих за периодом реализма и номинализма, становится исканием нового фактора действительности. Один из путей, открывающийся наблюдателю этого искания, — это тот, которым шли средневековые мистики: Майстер Экхарт (ум. 1329 г.), Иоганн Таулер (ум. в 1361г.). Генрих Сузо (ум. в 1365г.). Эти мистики хотят включить нечто в я-сознание, чем-то наполнить его. Поэтому они стремятся к такой внутренней жизни, которая "совершенно уравновешена", которая отдается покою и, таким образом, ждет, чтобы внутреннее души наполнилось "божественным Я". Позже такое душевное настроение, только с большим духовным подъемом, выступает у Ангела Силезского (1624-1677).
     Другим путем идет Николай Кузанский (Николай Крипфс, род. в Кузе на Мозеле; 1401-1464). Он стремится выйти за пределы мыслительно достигаемого знания и подойти к такому душевному состоянию, в котором это знание прекращается и душа в "ученом невежестве" встречается со своим Богом. Николай Кузанский чувствует себя одиноким в своем "я"; это последнее не имеет в себе связи со своим Богом. Этот Бог — вне "я". "Я" встречается с ним, когда достигает "ученого невежества". 18(4)

     645. "Борьба между Гете и Ньютоном есть ... вопрос всего мировоззрения. Кто придерживается того взгляда, что о природе можно сделать какие-либо выводы путем экспериментов, отделенных от человека, тот должен остановиться на почве ньютоновского учения о красках. Таково мнение современной физики" 18(8)

2.Философское мироощущение. Мировоззрения

     159. "Философские книги имеют два лика. Во-первых, они являются зеркалами научного образа мыслей своего времени; а во-вторых — также зеркалом общего образования. В любой другой профессии нету такого повода касаться всеобщих идей времени, как в философии. Поэтому философия может быть консервативной и даже реакционной в том же смысле, что и политика". 39 с. 145-146

     159а. В философии говорится в основном о двух вещах: о множественности (такова философия Лейбница, материализм Геккеля) и о единстве (Спиноза, Гегель). В духовном мире, если человек не способен множественность свести в единство, то падает жертвой Аримана, оставаясь с одним единством — Люцифера. 266-3, с. 149-150

     202. "Что такое мистика?... Это такое предприятие, которое осуществляет человеческая душа благодаря углублению в собственное внутреннее, чтобы найти божественно-духовный источник бытия". 58 с. 207

3. Мировоззрения на заре эпохи души сознательной

Вера и знание

     308. Лютеру было мало дела до того, к чему пришли средневековые мистики. "Он в первую очередь хотел божественное откровение спасти от противоречий разума. В противоположность схоластикам, он искал достигнуть этого благодаря тому, что говорил: в вопросах веры разуму не дано решать ни в коей мере. Он должен заниматься разъяснением мировых явлений... Слово откровения есть источник веры. С этой верой разум не имеет ничего общего; он с нею не соприкасается. Он не может ни доказать ее, ни опровергнуть". Потому Лютер высмеивал Аристотеля, на которого опирались схоласты. 51(1)

     309. "Вглядываясь внутрь себя, человек увидел бы не темную бездну и не бесконечную пустоту, а также и не один только образ Божий; он почувствовал бы, что в нем бьется жизнь, которая есть сама божественная жизнь, и что его собственная жизнь и есть именно жизнь Бога. Этого схоластик не мог допустить. По его мнению Бог не мог вступить в него и говорить из него; он мог быть в нем только как образ; на самом деле Божество должно было быть вне его Я. Поэтому и открываться оно не могло внутри его, через духовную жизнь; оно должно было открываться извне, сверхъестественно сообщаясь ему. Но то, к чему при этом стремятся, меньше всего достигается этим путем. Хотят достигнуть как можно более высокого понятия о Божестве. На самом же деле Божество принижается до вещи среди других вещей, с той только разницей, что другие вещи открываются нам естественным путем, через опыт, тогда как Божество принуждено открываться нам сверхъестественно. Различие же между познанием Божественного и познанием тварного достигается тем, что при познании тварного внешняя вещь дается нам в опыте и мы имеем о ней знание; при познании же Божественного предмет не дан нам в опыте, мы можем достигнуть его только в вере. Таким образом, самые высокие вещи являются для схоластика предметами не знания, а одной только веры. Правда, отношение знания к вере, по понятию схоластиков, нельзя представлять себе так, что в какой-нибудь области господствует только знание, а в другой только вера. Ибо "познание сущего возможно для нас потому, что сущее само происходит из творческого познания; вещи существуют для духа, потому что они исходят и з духа; им есть что сказать нам, потому что они имеют смысл, вложенный в них высочайшим умом". Так как Бог сотворил мир сообразно мысли, то, постигая мысль мира, мы можем постигнуть путем научного размышления также и следы Божественного в мире. Но что такое Бог по своей сущности — это мы можем постигнуть только через откровение, которое Он дал нам сверхъестественным образом и в которое мы должны верить. Что можем мы знать о высочайших вещах — об этом решает не человеческая наука, а вера ..." 7(4)

     344. "Образ воззрений Лейбница был расширен, получил мыслительную обработку через Кристиана Вольфа (1679-1754). Вольф был того мнения, что он создает науку, которая благодаря чистому мышлению познает то ... что является мышлению свободным от противоречий и может быть доказано. На этом пути Вольф основывает науку о мире, душе, Боге. Это мировоззрение покоится на той предпосылке, что самосознающая человеческая душа может образовывать в себе мысли, действительные также и для того, что целиком и полностью находится вне ее самой. Здесь находится та загадка, которую чувствовал загаданной себе Кант: как возможны познания, которые, будучи образованы душой, были бы действительны для существа мира, находящегося вне души?" "В развитии мировоззрений с ХV, ХVI столетий выражается стремление самосознающей души так встать на самой себе, чтобы оказаться способной образовывать о загадках мира правомерные представления. Из сознания второй половины ХVIII столетия Лессинг (1729-1781) ощущал это стремление как глубочайший импульс исполненного тоски человека. Превратить религиозные истины откровения в истины разума — к этому стремился Лессинг". В подобном же роде искал и Гердер.
     "Не следует упускать из виду, что мировоззрение Гердера борется также и с новым родом естественных и иных представлений... Гердер стоял перед требованиями современного мировоззрения, как Аристотель — греческого". "Имеются также личности, для которых воззрение обладает тем меньшей ценностью в их отношении к мировым загадкам, чем более оно из душевных сумерек хочет выступить на свет мышления. Такое душевное настроение мы встречаем у И.Г. Гамана (1730-1788)". "У Локка, Спинозы, Лейбница и даже у Вольфа идеи пронизывают голову, но наравне с этим возникает и некий страх перед мыслительной ясновидностью".
     "Если мысль рождена, если она стала философской системой, то она уже потеряла свою волшебную силу над душой. Этим объясняется, почему философский образ мира столь часто недооценивается. Это происходит у всех тех, кто только знает мысли, которые подступают к ним извне, и они должны в них поверить, их исповедовать. Действительную силу мыслей знает лишь тот, кто переживает их возникновение"
     Шефтсбери (1671-1713). "Для него в душе живет "внутреннее чувство"; через него проникают в человека идеи, становящиеся содержанием мировоззрения, как через внешние чувства проникают внешние восприятия. Не в самих мыслях ищет, таким образом, Шефтсбери их оправдание, но указывая на душевные факты, благодаря которым мысли из мировой основы могут выступить в душе. Так двояко предстает для него внешний мир перед человеком: внешний материальный мир, выступающий в душе через "внешние" чувства, и духовный внешний мир, открывающийся через "внутренние чувства" человеку. "В эту эпоху живет тяготение познать душу. Хотят знать, как в ее природе коренится сущность мировоззрения. Такое стремление видно в Николае Тетенсе (1736-1807). В своих исследованиях души он пришел к разделению душевных способностей — которое ныне стало всеобщим достоянием сознания — на мышление, чувствование и воление. Прежде различали лишь способности мышления и вожделения".
     "Как духи ХVIII в. старались подслушать душу там, где она действовала, создавая свое мировоззрение, явлено во Франце Гемстергисе (1720-1790)". 18(5)

     1182. "Моей первой поездкой в Вену я воспользовался для того, чтобы приобрести себе побольше фи­лософских книг. Особенно моей любовью пользовался тогда первый набросок "Наукоучения" Фихте. ... Моя работа над естественнонаучными понятиями привела меня в конце концов ко взгляду на деятельность человеческого Я как на единственно возможную исходную точку для истинного познания. Если Я про­являет свою деятельность и само созерцает ее, то в сознании, следовательно, имеется духовное во всей его непосредственности. Так говорил я себе, полагая, что нужно только уметь все таким образом созерца­емое излагать в ясных, удобных для обозрения понятиях. Чтобы найти к этому путь, я и придерживался "Наукоучения" Фихте. Но у меня были все же и собственные взгляды. ... Раньше я мучился над отыска­нием для явлений природы понятий, из которых можно было бы найти понятие для Я. Теперь же я хотел, наоборот, исходя из Я, проникнуть в становление природы. Дух и природа стояли тогда как противо­положности перед моей душой. Для меня существовал мир духовных существ. Что Я, являющееся само духом, живет в мире духов, было для меня непосредственным созерцанием. Но природа не укладывалась в переживаемый духовный мир. Идя от "Наукоучения", я особенно заинтересовался статьями Фихте "О на­значении ученого" и о "Сущности ученого". Эти статьи явились для меня неким идеалом, к которому я сам стремился. Наряду с этим я читал также "Речи к немецкому народу". Но они заинтересовали меня тогда гораздо менее, чем остальные сочинения Фихте".
     "Особенное же значение приобрели для меня лекции по немецкой литературе, читавшиеся тогда в (высшей) тех­нической школе Карлом Юлиусом Шроером. В первый год моего учения в той школе он читал о "Немецкой лите­ратуре, начиная с Гете" и "Жизнь и сочинения Шиллера". Уже с первой лекции я был совершенно увлечен. Он дал обзор немецкой духовной жизни во второй половине восемнадцатого столетия и драматически изо­бразил первое, подобное удару молнии вступление Гете в ту духовную жизнь. Теплота его изложения, воодушевление, с которым он приводил во время лекций отрывки из поэтов, вводили каким-то внутренним образом в суть поэзии".
     "В библиотеках я занимался "Метафизикой" Гербарта и работой Циммермана "Эстетика как наука о фор­мах", которая была написана в духе гербартовой философии. К этому еще присоединялось тщательное изу­чение "Общей морфологии" Эрнста Геккеля. Я могу с правом сказать: все, что я находил в лекциях Шроера, Циммермана и в упомянутом выше чтении, являлось для меня глубочайшим душевным переживанием. В связи с ним вставали передо мной загадки познания и мировоззрения".
     "Я считал себя тогда обязанным искать истину через философию. Я должен был изучать математику и естественную историю, но был убежден, что не выработаю к ним соответственного отношения до тех пор, пока не сумею подвести под их данные верный философский фундамент. Но ведь духовный мир предстоял мне как действительность. В каждом человеке раскрывалась мне совершенно ясно его духовная индивиду­альность. Физическая телесность и деятельность физического мира являлись только откровением этой по­следней. Она соединялась с тем, что вело свое происхождение как физическое зерно от родителей. Я следовал за умершим человеком на его дальнейшем пути в духовном мире. Однажды после смерти одного из моих товарищей по школе я написал об этой стороне моей душевной жизни одному из моих прежних учи­телей, с которым я сохранил и после окончания реального училища дружеские отношения. Он ответил мне необыкновенно милым письмом, но не удостоил ни единым словом того, что я писал об умершем товарище. И так обстояло дело постоянно, когда оно касалось моих воззрений на духовный мир. О нем никто не хо­тел и слышать. Самое большее, с той или иной стороны мне начинали говорить о спиритизме, о котором я, со своей стороны, не желал ничего слышать. Мне представлялось нелепостью приближаться к духовному таким путем.
     И вот, случайно познакомился я с одним простым человеком из народа. Он ездил каждую неделю в Ве­ну как раз тем же поездом, что и я. Занимался он собиранием целебных трав и продажей их в аптеки. Мы сделались друзьями. С ним можно было говорить о духовном мире как с человеком, имеющим соответ­ственный опыт. Это была кроткая, благочестивая личность. Во всем, что касалось школьной науки, он был необразован. Он, правда, прочел много мистических книг, но все, что он говорил, совершенно не несло на себе влияния этого чтения. То было излияние душевной жизни, таившей в себе совершенно эле­ментарную творческую мудрость. Чувствовалось, что он читает книги только для того, чтобы найти у других то, что он знал сам по себе. Но это не удовлетворяло его. Он сам как личность раскрывался таким образом, как будто был лишь органом речи для духовного содержания, которое хотело говорить из сокровенных миров. Находясь вместе с ним, можно было глубоко заглядывать в тайны природы. Этот человек носил на спине свою вязанку целебных трав, но в сердце он носил результаты того, что приобрел, собирая травы, из духовности природы. Я часто видел улыбку на лице того или иного человека, присоединявшегося к нам в качестве "третьего", когда я шел с этим "посвященным" по венской Аллейной улице. И это не удивительно. Ибо его манера изъясняться была не очень-то понятна. Нужно было быть отчасти знакомым с его "духовным диалектом". Сначала я тоже не понимал его, но с первого же дня знакомства испытал глубочайшую симпатию к нему. И мне стало постепенно казаться, что я общаюсь с душой очень древних времен, которая, не затронутая ни цивилизацией, ни наукой, ни современными воз­зрениями, знакомит меня с инстинктивным знанием древнейшего времени.
     Если взять обычное понятие учебы, то можно было бы сказать, что у этого человека нечему было учиться. Но при помощи него, так твердо стоявшего в духовном мире, можно было глубоко заглянуть в этот духовный мир тому, кто сам прозревал его. Всякая фантастика была ему при этом совершенно чужда. Дома его окружала самая простая, пропитанная трезвейшими взглядами деревенская семья. Над дверью его дома находилась надпись: "Без Бога ни до порога". Гостей угощали, как это делалось и у всех крестьян. Мне всегда доводилось пить кофе не из чашки, а из "горшочка" вместимостью с литр, к которому подавался кусок хлеба исполинских размеров. Крестьяне не считали этого человека фантазе­ром. Его манера держаться не возбуждала в его селе ни у кого насмешки. Он обладал здоровым юмором и находил при встречах такие слова, которые приходились каждому по душе. В деревне никто не улы­бался так, как те люди, которые ходили, бывало, с ним и со мной по Аллейной улице и видели в нем лишь нечто совершенно чуждое. Человек этот, даже когда жизнь унесла меня далеко, оставался всегда душевно близким мне. Его можно найти в моих Мистериях-Драмах в образе Феликса Бальде".
     "Мне казалось опасным доводить слишком поспешно какой-нибудь ход мыслей до образования собствен­ного философского воззрения. Это привело меня к тщательному изучению Гегеля".
     "Как раз со стороны математики пришлось мне пережить тогда решающий момент. Наибольшие внутренние затруднения создавало мне представление пространства. Оно не позволяло мне мыслить его наглядно, как пустоту, убегающую в бесконечность по всем направлениям, но именно на таком воззрении были основаны господствовавшие тогда естественнонаучные теории. Благодаря новейшей (синтетической) гео­метрии, с которой я познакомился на лекциях и во время личных занятий, перед моей душой выступило представление, согласно которому линия, продолжающаяся до бесконечности вправо, возвращается слева опять к своей исходной точке. Мне казалось, что при помощи подобных представлений новейшей геомет­рии можно составить себе понятие о пространстве иначе, чем как о некоем простирании в пустоте. Пря­мая линия, кругообразно возвращающаяся к себе самой подобно линии окружности, была воспринята мною как откровение. Уходя с лекции, на которой это впервые предстало перед моей душой, я почувствовал, как с меня спадает пудовая тяжесть. Меня охватило чувство освобождения. И опять, как в детские годы, геометрия дала мне ощущение счастья. За загадкой пространства стояла для меня в те годы загадка вре­мени".
     "Мне становилось все яснее, что при переходе человека от обычных абстрактных мыслей к духовному видению, сохраняющему все же продуманность и ясность мысли, он вживается в некую действительность, от которой его отдаляет обычное сознание. Это последнее обладает, с одной стороны, живостью восприятий чувства, а с другой — абстрактностью мыслеобразования. Перед моей душой возникало духовное видение, покоившееся не на темном мистическом чувстве. Оно протекало скорее в духовной деятельности, которую по своей отчетливости и прозрачности можно было вполне сравнить с математическим мышлением. Я прибли­зился к душевному строю, при котором я считал себя вправе отстаивать правомерность своих восприятий духовного мира и перед "форумом" естественнонаучного мышления. Мне пошел двадцать второй год, ко­гда в моей душе изживались эти переживания". 28 (гл.3)

     1263. "Выступили Гус, Виклиф и др. — личности, в которых ярче всего излучалась сущность души соз­нательной, которые обладали душевной настроенностью, связывавшей их с силами Михаэля столь крепко, как это должно наступить для других лишь через столетия. Следуя призыву Михаэля в своем сердце, они проявляли зрелость души сознательной, возносясь к постижению глубоких религиозных тайн. Они чувствова­ли, что интеллектуальность, подымавшаяся вместе с душой сознательной, должна быть способна включить в область своих идей то, что в древние времена достигалось через имагинацию. ... Глубоко заглядываешь в характерное того времени, рассматривая кардинала Николая Кузанского. Его личность — как бы веха вре­мени. ... Это та личность, которая в собственной душевной жизни, ощущая нарушение Михаэлем космическо­го равновесия, интуитивно хотела как можно больше способствовать тому, чтобы это нарушение направ­лялось на благо человечества".
     "Истинное розенкрейцерство, безусловно, лежит на линии действия миссии Михаэля. Оно помогало на Зе­мле осуществлению того, что Михаэль как свою духовную работу хотел подготовить для позднейшей эпохи". "В начинающейся эпохе души сознательной эмансипированная в человеке интеллектуальность хочет исследовать истины верований и культа. Благодаря этому должна поколебаться человеческая душевная жизнь. Сущностное, которое раньше переживалось душевно, хотят доказать логически. Содержание культа, которое должно было постигаться в имагинациях, хотят понять логическим умозаключением и даже оформить его согласно послед­нему.
     Все это связано с тем, что Михаэль при всех обстоятельствах хочет избежать всякого соприкосновения с современным земным миром, в который человек должен вступить. Но тем не менее, Михаэль должен и далее направлять в человеке космическую интеллигенцию, которой он управлял в прошлом. Поэто­му, благодаря силам Михаэля, возникает необходимость для поступательного развития Вселенной нарушить космическое равновесие.
     Миссия Михаэля облегчается тем, что некоторые лица — истинные розенкрейцеры — так устраивают свою внешнюю земную жизнь, что она ничем не воздействует на их внутреннюю душевную жизнь. Поэтому в своем внутреннем они могут образовывать силы, которыми они в духовном действуют совместно с Михаэлем, не подвергая Его опасности запутаться в современном земном свершении, на что Он никак не мог бы пойти".
     "Вплоть до XIX в. лучшие люди в различных областях европейской духовной жизни всячески развивали идеи — исторические, естественнонаучные, философские, мистические, — являющие собой стремление найти человека в том, что является ставшим интеллектуалистическим мировоззрением.
     Ренессанс, духовное возрождение, гуманизм торопятся, даже рвутся к духовности в том направлении, в каком ее не найти, а в том направлении, где ее надо было искать, там царят бессилие, иллюзия, оглушенность. При этом повсюду в искусстве, в познании силы Михаэля прорываются в человека, но еще не в оживающие силы души сознательной. Возникает шатание духовной жизни. Михаэль обращает все силы в космическом развитии назад, дабы ему достало власти удержать в равновесии под ногами дракона. И как раз при этом напряжении сил Михаэля возникают великие творении Ренессанса. Но они — лишь обновление через Миха­эля того, что присуще душе рассудочной, или душе характера, а не действие новых душевных сил.
     Можно видеть Михаэля, исполненного заботы: в состоянии ли он длительно побеждать дракона? ... Миха­эль видит, как наблюдается природа и как из того, что называют "законом природы", хотят создать образ человека. Он видит, как представляют себе: данное свойство животного становится все совершеннее, та или иная связь органов становится гармоничнее и якобы благодаря этому "возникает" человек. Но перед духовным взором Михаэля человека не возникает, ибо то, что мыслится в усовершенствовании, в гармониза­ции, именно только мыслится; никто не может видеть, что это также и осуществляется в действительности, ибо такого нигде не происходит. ... Сила души сознательной действенна в теле, но она еще не хочет войти в душу, — так приблизительно слышится инспирация, произносимая в тревожной заботе Михаэлем. Не придаст ли сила иллюзии в человеке такую мощь дракону, что Михаэлю, станет невозможно удержать равновесие?
     Другие личности с более внутренне-художественной силой стараются почувствовать единство природы и человека. Мощно звучат слова Гете, когда он в прекрасной книге характеризует деятельность Винкельмана: "Когда здоровая природа человека действует как целое, когда он чувствует себя в мире как в великом, прекрасном, достойном и ценном целом, когда гармоническое удовольствие дает ему чистый, свободный восторг, — тогда Вселенная, если бы она смогла ощущать саму себя как достигшую цели, возликовала бы и восхитилась вершиной своего собственного становления и сущности". В этих словах Гете звучит то, что огненной духовностью зажигало Лессинга, что одушевляло в Гердере его широкий взгляд на мир. И все соб­ственное творчество Гете есть как бы всестороннее откровение этих его слов. Шиллер в "Эстетических письмах" изобразил идеального человека, который так, как это звучит в словах Гете, несет в себе Вселенную и осуществляет это в социальном единении с другими людьми. Но откуда берет начало этот образ человека? Он светит как утреннее Солнце над весенней землей. Но в человеческое ощущение он попал из наблюдений над человеком Греции. Люди берегли его сильным внутренним импульсом Михаэля; но оформить этот импульс они могли, лишь погружаясь взглядом души в прошлое. Желая пережить человека, Гете ведь ощущал сильнейшие конфликты с душой сознательной. Он искал его в философии Спинозы: во время итальян­ского путешествия, заглянув в греческую сущность, он, как ему казалось, по-настоящему почуял его. И от души сознательной, устремившейся к Спинозе, он все-таки, в конце-концов, поспешил к уже гаснувшей душе рассудочной, или характера (наследие Греции). Он смог лишь безгранично много перенести от души рассудочной в душу сознательную в своем широком воззрении на природу.
     Михаэль смотрит серьезно и на это искание человека. Правда, в человеческое духовное развитие входит то, что ему соответствует; это тот человек, который некогда созерцал сущностно-разумное, когда оно еще из космоса управлялось Михаэлем. Но если бы этим не завладела одухотворенная сила души сознатель­ной, оно должно было бы под конец выпасть из сферы действия Михаэля и подпасть силе Люцифера. Возмож­ность для Люцифера одержать верх при колебании космически-духовного равновесия составляет другую тре­вожную заботу в жизни Михаэля. Подготовление Михаэлем к концу XIX века своей миссии протекает космчески трагично. Внизу, на Земле, часто господствует полное удовлетворение тем, как действует (существующий) образ природы; в области, где действует Михаэль, царит трагизм по поводу препятствий, мешающих (людям) проникнуться (истинным) образом человека. Раньше в сиянии Солнца, в блеске утренней зари, в мерцании звезд жила строгая одухотворенная любовь Михаэля; теперь эта любовь более всего окрашена великим страданием от созерцания человечества. Положение Михаэля в космосе стало трагически трудным, но в то же время и требовавшим разрешения как раз в отрезке времени, предшествовавшем его земной миссии. Люди могли удержать интеллигенцию лишь в области тела, а в нем — лишь в области внешних чувств. Поэтому, с одной стороны, они не понимали ничего, кроме того, что им го­ворили внешние чувства: природа стала полем чувственного откровения; но это откровение мыслилось совер­шенно материально. В формах природы уже не воспринимали больше творения Божественно-духовного, а неч­то лишенное духа, о чем все же утверждают, что оно порождает духовное, в котором живет человек. С дру­гой стороны, люди хотели воспринимать из мира духа лишь то, о чем говорили исторические свидетельства. Созерцание духом прошлого запрещалось столь же решительно, как и созерцание настоящего.
     В душе человека жило еще только то, что шло из области современного, куда не вступает Михаэль. Че­ловек был рад стоять на "твердой" почве. И он думал, что обладает ею, поскольку в природе ничего не ис­кал теми мыслями, в которых боялся произвола фантазии. Однако Михаэлю это не доставляло никакой радо­сти; он должен был по ту сторону человека, в своей собственной области вести борьбу против Люцифера и Аримана. Это создавало большую, полную трагизма, трудность, ибо Люцифер тем легче подходит к челове­ку, чем больше Михаэль, который тоже охраняет прошлое, должен держаться вдали от человека. Итак, в ду­ховном мире, непосредственно граничащем с Землей, разыгралась жестокая битва Михаэля с Ариманом и Лю­цифером за человека, который в это время на Земле сам душевно действовал против целительного в своем развитии.
     Все это, конечно, имеет значение для духовной жизни Европы и Америки; о жизни Азии нужно было бы говорить иначе".
     "Миссия Михаэля такова, что она в космическом становлении человечества повторяется в ритмической последовательности. В своем благотворном действии на земное человечество она неоднократно повторялась перед Мистерией Голгофы. Тогда она была связана со всем тем, что внеземная еще сила Христа действенно должна была явить в откровении Земле для развития человечества. После Мистерии Голгофы она служит тому, что должно произойти через Христа в земном человечестве. В своих повторениях она выступает в из­мененной и развивающейся дальше форме, но именно в повторениях.
     В противоположность этому Мистерия Голгофы есть всеобъемлющее космическое событие, совершившееся лишь однажды в ходе всего космического развития человечества". 26(131-139)