621. Когда родился Гаутама Будда, он был еще Бодисаттвой. Это значит, что он явился как существо, до уровня которого он развил себя в своих предыдущих инкарнациях. Так что тот, кого обычно называют Буддой, родился, благодаря своему отцу Суддходане и матери Майядеви, как Бодисаттва. Но благодаря тому, что он родился как Бодисаттва, он уже ребенком "в высшей степени обладал способностью ясновидения". Во времена, когда родился Будда, человеческое ясновидение (в целом) не простиралось далее астр. мира, где пребывают демонические существа, живущие в человеческих страстях. И Будда, благодаря изоляции во дворце отца, смог особенно ясно созерцать этот астральный мир.
     По выходе из дворца Будда встречает двух учителей. Один из них — представитель философии санкхья, — другой — философии йоги. Он должен войти во всето, что завоевало внешнее человечество. И приходящий в наше время Бодисаттва должен — как дети в школе — познать все, что стало достоянием людей, пока он был в духовном мире.
     Через изучение санкхья —и йога-философии Будда узнал, что если проникать в духовные миры через логическое мышление, не развив ранее в себе моральность, то человек искушается духом высокомерия и тщеславия (Мара) и становится его жертвой. Когда Будда был у занимающихся умерщвлением плоти монахов, он познал другого демона, который, можно сказать, показывает человеку все царства земные в их славе, чтобы отвлечь его от духовного мира. Мара искушает Будду вернуться в королевский дворец. 114 (2)

Эфирное тело

90. "Форма живого воспроизводится путем наследственности. Как будет развиваться живое существо — это полностью зависит от того, от каких отцовского и материнского существ оно возник­ло, или, иными словами, к какому виду оно принадлежит. Вещества, из которых оно состоит, сменя­ются постоянно; вид же остается в течение жизни и передается по наследству потомкам. Итак, вид есть то, что определяет сочетание веществ. Эта сила, образующая вид, должна быть названа жизненной силой. Как минеральные силы выражаются в кристаллах, так образующая жизненная сила вы­ражается в видах или формах растительной и животной жизни".
     "В каждом растении, в каждом животном человек ощущает кроме физического облика еще его духовный, исполненный жизни облик . Чтобы как-нибудь обозначить его, пусть этот духовный облик называется эфирным телом или жизненным телом. — Для ис­следователя духовной жизни это представляется следующим образом. Для него эф.тело не есть только про­изведение веществ и сил физ.тела, но самостоятельная, действительная сущность, которая только и вызы­вает к жизни названные физические вещества и силы. Когда говорят, что простое физ. тело — как, например, кристалл — получает свой облик благодаря присущим безжизненному физическим формообразующим си­лам, то выражаются в духе тайноведения; живое тело получает свою форму не через эти силы, ибо в то мгновение, когда жизнь удалилась из него и оно предоставлено только физическим силам, оно распадается. Жизненное тело есть сущность, которой в каждое мгновение в течение жизни физ.тело охра­няется от распадения. — Для того, чтобы увидеть жизненное тело, чтобы воспринять его у другого существа, необходимо иметь пробужденное духовное око. Без него его существование можно принять в силу логических оснований. Но его можно увидеть духовным оком точно так же, как видят цвет физическим глазом. — Не надо смущаться выражением "эфирное тело". "Эфир" обозначает здесь нечто иное, чем гипотетический эфир в физике. Пусть это будет принято просто как обозначение для того, что здесь описывается".
     "Своей принадлежностью к мыслящему духу эф.тело человека отличается от эф. тела растений и живот­ных. — Подобно тому, как своим физ.телом человек принадлежит к минеральному миру, так своим эф.телом он принадлежит к миру жизни. После смерти физ.тело растворяется в минеральном мире, тело эфирное — в мире жизни". 9 (6)

1449а. "Кто в физической жизни не упражняется в правдивости, тот имеет большие затруднения, вступая в духовные миры, поскольку должен оставить логическое мышление и все, связанное с рассудком, а потому ничего не может исправить с помощью физического мира".266-3, с.247

     379. "Мировоззрение Гегеля распадается на три части. Первую часть Гегель называет логикой. Но логика для него — это не субъективное человеческое мышление, а сумма всех идей, которые деятельны в мире. Гегель именно в идеях видит не только то, что мерещится в человеческой голове. Для него это только наблюдение идеи. Идеи для Гегеля суть некоторые силы, которые сами деятельны в вещах. И он не идет в вещах дальше идей, так что в своей логике он как бы хочет дать сумму всех идей, которые содержатся в вещах. Идеи, которые не проявляют себя в природе творчески, идеи, достигающие отражения, познания в человеке, суть идеи в себе, которые в мире. Я очень хорошо знаю, что вы из сказанного мною не особенно много можете понять; но это люди утверждают уже давно, что они не понимают Гегеля, поскольку не могут себе представить, что может существовать чистое идееобразование. Гегель же в этом чистом идееобразовании видит Бога до творения мира. Бог для Гегеля является, собственно, суммой или, лучше сказать, организмом из идей, и именно в форме, в какой эти идеи должны были существовать до того, как возникла природа, и до того, как на природном основании развился человек. Так пытается Гегель представить идеи в чистой логике. Это — Бог до сотворения мира. Бог до сотворения мира является, таким образом, чистой логикой.
     Можно было бы сказать, что весьма плодотворно было бы для духовной жизни человека, если бы некто представил все идеи, которые были здесь, безразлично, были бы они идеями живого Бога или лишь как идеи, которые подобно паутинам, носились в воздухе (которого тогда еще не было); в любом случае это было бы приобретением для человеческой души. Но если вы воспримите эту чистую логику Гегеля — и в этом заключается причина того, что столь немногие ее воспринимают, — то вы найдете, опять-таки, не что иное, как построение, составленное из идей. Начинается с простейшей идеи, с чистого бытия. Затем идет восхождение к небытию, затем — к бытию и т.д. Вам, таким образом, предлагается поставить перед душой сумму всех идей, которые человек вырабатывает в мире — к которым он обычно не возвращается из-за лености, — от чистого бытия до целесообразного построения организма, не говоря уж о внешнем мире. Здесь вы получаете сумму идей, но абстрактных идей. И живое человеческое чувство, естественно, несколько отстраняется от этой суммы или этого организма из абстрактных идей. Некто мог бы здесь возразить: это пантеистический предрассудок Гегеля — верить, будто идеи существуют как таковые; я стою на точке зрения, что Бог, существовавший до сотворения мира, имел эти идеи и согласно им создал мир. Но попытайтесь представить себе однажды разум и душевную жизнь Бога, который не имел в себе ничего, кроме гегелевских идей, который постоянно только размышлял о том, что живет между бытием и целесообразной организацией, который имел бы в себе только идеи наивнешней абстрактности!... И тем не менее, для Гегеля сумма этих абстрактных идей Бога является не только разумом Бога, но самим Богом до сотворения мира! Существенное здесь заключается в том, что Гегель в действительности не выходит за абстрактные идеи, но именно абстрактные идеи рассматривает как Бога.
     Затем он переходит ко второму: к природе. ... Логика содержит, согласно Гегелю, идеи и для себя. Природа содержит идеи в своем внешнем явлении. Что вы, таким образом, обозреваете как природу, есть также идея, есть, собственно, не что иное, как то, что содержит и логика, но только в другой форме: бытие вне себя, или инобытие. Затем Гегель берет природу от простой механики до изложения биологических растительных, животных отношений. Он пытается, где природа предлежит человеку, доказать наличие в ней идей: в свете, в тепле, в других силах, в силе тяжести и т.д. Осмысленному восприятию читателем его абстракций Гегель хочет помочь именно свойственной ему наглядностью и образностью. Однако эта наглядность и образность Гегеля несколько опасны для понимания того, чего он, собственно, хочет. Однажды я защищал Гегеля перед одним профессором. И он сказал: "ах, оставьте меня в покое с этим Гегелем; если человек называет кометы сыпью неба, то кто станет принимать его всерьез?"
     Затем Гегель восходит к третьему: к духу. "В духе он видит идеи в бытии для себя, т.е. здесь они не только такие, какими были до сотворения мира, не только в их в-себе-бытии, но здесь они пребывают для себя. Идеи живут в человеческой душе, затем вовне объективно, и кроме того — еще для себя, для людей. Но поскольку человек есть идея, ибо все есть идея, то это — идея в ее бытии для себя. Здесь Гегель опять пытается исследовать идеи, какими они присутствуют в душе отдельного человеческого индивидуума, затем — как они присутствуют — если сделать скачок — в государстве. В душе человека идея работает во внутреннем; в государстве она вновь разобъективируется; там она живет в законах, в учреждениях. Во всем этом живут идеи, здесь они становятся объективными. Затем объективно они развиваются далее в мировой истории. Государство, мировая история! Здесь, в мировой истории, регистрируется все, что вызывает поступательное развитие человечества на физическом плане. Все, что в идеях живет в душе, государстве, мировой истории, нигде не выводит из физического плана, нигде не обращает внимания человека на то, что является сверхчувственным миром, ибо сверхчувственный мир для Гегеля — это лишь сумма идей, живущих во всем: однажды в бытии в себе, до сотворения мира, затем в бытии вне себя (инобытии) — в природе, и в бытии для себя — в человеческой душе, в государстве и в мировой истории. Затем идеи развиваются к наивысшему, в некий последний миг становления приходят к себе в искусстве, религии и философии.

     Когда все три: искусство, религия и философия — выступают в человеческой душе, то они стоят над государством, над мировой историей, но тем не менее они суть лишь воплощение чистой логики, воплощение абстрактных идей. В искусстве эти идеи, что как логика существовали до сотворения мира, предстают в чувственном образе, в религии — через чувственное представление, и в философии идея, наконец, выступает в ее чистом облике, в человеческом духе. Человек наполняет себя философией, оглядывается на все остальное, что человечество и природа произвели в идеях, и чувствует теперь себя наполненным Богом, который, со своей стороны, есть идея, которая оглядывается на все ее предшествующее становление. Бог видит в человеке самого себя. Но собственно идея созерцает саму себя в человеке. Абстракция созерцает абстракцию". Нельзя гениальнее думать о человеческих абстракциях, и нельзя смелее объявить что высшее есть идея, что вне идеи нет Бога.
     "В философии Гегеля от начала до конца отсутствует всякий путь, который вводил бы в сверхчувственный мир. ... когда человек умирает, то в смысле гегелевской философии, поскольку человек есть лишь идея, он переходит во всеобщий поток мировых идей. И только об этом потоке мировых идей можно что-либо сказать. Нет никакого отдельного понятия — в этом именно заключается грандиозность гегелевской философии, — которое трактовало бы о чем-то сверхчувственном. Все, что выступает нам навстречу как философия Гегеля — конечно в ледяных абстракциях, — само есть сверхчувственное, но именно абстрактно сверхчувственное. Это оказывается совершенно непригодным для восприятия чего-либо сверхчувственного; это оказывается пригодным для восприятия в себя чувственного. Через сверхчувственное одухотворяется чувственное, конечно, только в абстрактных формах; и в то же время все сверхчувственное отклоняется поскольку сумма идей, данных от начала до конца, отнесена именно только к чувственному миру. Так этих идей Гегеля — я бы сказал — особенно не касается сверхчувственный характер, ибо их сверхчувственное относится не к сверхчувственному, а только к чувственному.
     Я хотел бы на это обратить ваше особое внимание, что тенденция мышления нового времени выражает себя в том, чтобы со всей основательностью отклонить сверхчувственное; не с помощью поверхностного материализма, а с высшей силой духовного мышления. Поэтому Гегель нисколько не материалист, он объективный идеалист. Его объективный идеализм представляет собой воззрение, что объективная идея есть сам Бог, основа мира, — все.
     Кто продумывает подобный духовный импульс, тот ощущает в этом измышлении определенное внутреннее удовлетворение, которое отводит его взор от того, чего не достичь. Кто подобную систему мыслит не изначально, а во вторую очередь, тот тем сильнее может ощущать ее неудовлетворительность, недостаточность. Об этом я писал в "Загадках души".
     А теперь представьте себе человека, не такого, как Гегель с его внутренним сверхчувственным импульсом, но такого, который воспринимает, сплетает эти мысли подобно Гегелю, однако обладает лишь чувством материального, как это и было в случае Карла Маркса. Тогда идеалистическая философия Гегеля становится как раз побуждением все сверхчувственное, а вместе с тем и все идеалистическое отбросить. Так это произошло у Карла Маркса. Он усвоил себе гегелевскую форму мышления. Однако он не рассматривал идеи в действительности, но рассматривал действительность так, как она сама себя постоянно ткет как простую внешнюю материальную действительность. Он понес импульс гегелизма далее и материализовал его. Так основной нерв современного социалистического мышления коренится в заострении современного идеалистического мышления. В том факте, что лично и всемирноисторически наиабстрактнейший мыслитель соприкоснулся с наиматериалистичнейшим мыслителем, была внутренняя необходимость XIX в., а также и его трагедия; это в своем роде впадение духовной жизни в свою противоположность.
     Гегель шествует вперед в абстрактных понятиях. Бытие ударяется в небытие, не может с ним примириться и через это делается становлением. Так шествует понятие через тезис, антитезис, синтез далее к некоему внутреннему трезвучию, которым Гегель так грандиозно пользуется в сфере чистой идеи. Карл Маркс переносит это внутреннее трезвучие, которое Гегель искал для логики, природы и духа во внутреннем движении идей, на внешнюю материальную действительность, когда он, например, говорит: из новой частнособственнической капиталистической формы человеческой общности развиваются, как у Гегеля из бытия небытие, тресты, капиталистическая социализация частно-капиталистического хозяйства. Когда тресты сконцентрируют все больше и больше средств производства, то частно-капиталистическая собственность превратится в свою противоположность. Возникнут кооперативы — противоположность единичного хозяйствования. Это превращается в свою противоположность, в антитезис. Затем приходит синтез. Все в целом еще раз изменяется, как небытие в становление, и спайка частных хозяйств в тресты превращается в нечто еще большее, что, в свою очередь, упраздняет тресты, — в хозяйство обобществленных средств производства. Так вступает в трезвучие чисто внешняя экономическая действительность. Карл Маркс все это продумал на манер Гегеля, только Гегель со своим мышлением двигался в элементе идей, Карл Маркс — в жизни внешней экономической действительности. Так сходятся крайности: как бытие и небытие".
     "Можно сколько угодно спорить на темы идеализма, материализма, реализма и т.д., и без всякого результата. Человек может быть понят одним-единственным путем, если вы помыслите о современной троичности: Человек в середине; один предел — люциферическое, это с одной стороны; с другой стороны — ариманическое, ариманический предел. Ариманический материализм, люциферический спиритуализм — это два предела, а человек — центр равновесия. Если вы хотите прийти к истине, то вы не можете быть ни идеалистом или реалистом, ни материалистом или спиритуалистом; вы должны быть как тем, так и другим. Вы должны искать дух с такой интенсивностью, чтобы находить его как дух также и в материи, и вы должны смотреть сквозь материю и так вновь находить дух. Такова задача нового времени: не спорить более о спиритуализме и материализме, но находить состояние равновесия. А что касается обеих крайностей: гегелевского люциферизма и марксова ариманизма, — то они обе изжили себя. ... Состояние равновесия может найти только антропософски ориентированная Духовная наука. Здесь, конечно, также необходимо восходить к чистому мышлению, как этого достиг Гегель, но это чистое мышление должно быть употреблено для проникновения в сверхчувственное. Не нужно искать логику, или организм из идей, который затем может быть обращен только на чувственный мир; необходимо в том месте, где открыта логика, из чувственного пробиться в сверхчувственное. Это не удалось сделать Гегелю. Поэтому человечество было отброшено назад.
     Что появился социализм без указания на что-либо духовное — это связано в определенной мере с чистейшим, благороднейшим, к чему могло подняться мышление нового времени. Во внутреннем ходе развития человечества содержится трудность для социалистического мышления подойти к духовному мышлению. Однако эта связь должна быть увидена, из этого будут почерпнуты силы спасения".
     "По-настоящему принимать философию Гегеля — значит желать ее продолжать. Она есть лишь этап в развитии XIX века". 189(8)

     26. В исходной точке новой духовной жизни, импульсируя эту жизнь, стоят Мистерии Ирландского остро­ва, Мистерии Гибернии. Необычайно трудно проникнуть в Акаша-Хронике к тому, что там отпечатлели эти Мистерии. "Если посмотреть на подготовление, через которое сначала должен был пройти посвящаемый в Гибернии, то оно состояло из двух вещей. Первая заключалась в "том, что подготовляемый подводился душевно ко всем трудностям познания вообще. Все, что, я бы сказал, может составить муки познания, на том пути познания, который еще не идет в глубины бытия, но который состоит просто в том, что обычные ду­ховные силы, которыми человек обладает в повседневном сознании, напрягаются так сильно, как это только возможно, — все те трудности, которые встречает обычное сознание на этом пути познания, они ставились перед учениками душевно. Ученики должны были пройти через все сомнения, все муки, через всю внутреннюю борьбу и частые неудачи в этой борьбе, через заблуждения даже с хорошей логикой и диалекти­кой. Они должны были проделать все, что человек ощущает в трудностях, если он действительно хочет од­нажды завоевать познание, а затем высказать его.
     Вы чувствуете, дорогие друзья, что мы, по сути, имеем тут дело с чем-то двояким — с необходимостью завоевать истину и высказать, сформулировать ее. Если человек серьезным образом идет путем познания, то у него есть чувство, что все то, что можно втиснуть в слова, уже не является целиком истинным, но перемежается подводными камня­ми и ловушками. ... Затем делалось понятным второе — и ученики, опять-таки, душевно, испытывали это, — что могло стать познанием на обычном пути познания, а именно: как мало ... логика, диалектика, риторика могут привнести к человеческому счастью. Но, с др. ст. ученикам объяснялось, что человек, если он хочет держаться в жизни прямо, должен подступить к тому, что ему определенным образом несет радость, счастье. Итак, с одной стороны, они подводились к пропасти и постоянно побуждались к сомнению, как если бы они должны были ждать, пока им будет построен мост через каждую отдельную пропасть. И они так силь­но посвящались в сомнения и трудности познания, что, будучи проведенными от этого подготовления к действительному вступлению в мировые тайны, приходили даже к такому заключению: если подобное возможно, тогда мы хотим отказаться от познания, тогда мы хотим отказаться от всего, что не может принести чело­веку счастья".
     "Далее, когда ученики оказывались подготовленными для указанной степени, они подводились к двум колоссальным статуям, к двум огромным, величественным статуям. Одна была величественной благодаря внешней пространственной величине, другая была такой же большой, но кроме того она впечатляла своим особым видом. Одна статуя представляла мужской облик, другая — женский.
     В связи с этими статуями ученики должны были пережить в своем роде приход мирового Слова. В некото­ром роде обе эти статуи должны были стать внешними буквами, с помощью которых ученики должны были начать расшифровывать мировые тайны, встающие перед человеком.
     Мужская статуя была из совершенно эластичного материала. И она была такая, что при нажатии вдавли­валась в любом месте; ученикам предлагалось надавить ее повсюду. И тогда выяснялось, что она внутри полая. Она оказывалась, по сути, лишь оболочкой статуи, но сделанной из эластичного материала, и пос­ле того, как ее переставали надавливать, она тотчас же снова восстанавливала свою форму. Над статуей, над головой статуи, весьма характерной, находилось нечто, выражавшее собой Солнце. Вся голова была такой, что человек видел: она, собственно, должна была бы вся быть как душевный глаз, микрокосмически представлять содержание всего Макрокосмоса. И эта манифестация всего Макрокосмоса должна была бы через Солнце выражаться в этой колоссальной голове.
     Я могу лишь схематически набросать здесь эти статуи. Одна из них производила такое впечатление: здесь Макрокосмос действует через Солнце и формирует человеческую голову. Другая статуя была такой, что взгляд ученика сначала падал на нечто такое, что являло собой некоего рода световое тело, являло сияние, идущее вовнутрь. И в этом обрамлении ученик затем видел женский облик, повсюду находящийся под влиянием этого излучения; у него возникало чувство, что голова рождается из этого сияния. Голова имела нечто неотчетливое. Эта статуя состояла из другой ... пластичной субстанции, не эластичной, а пластичной, исключительно мягкой субстанции. Ученику предлагалось надавить также и на нее. И когда он надавливал, то оставалась вмятина". Но когда в соответствующей церемонии ученик через некоторое время подводился к статуе, то вновь находил ее целой.
     "От второй статуи возникало впечатление: она полностью находится под влиянием лунных сил, которые пронизывают организм и дают из организма произрасти голове. Ученики получали исключительно сильное впечатление от того, что они здесь переживали. Статуя все снова восстанавливалась. И часто группа уче­ников приводилась на небольшое время к этой статуе. И когда их приводили к статуе, то кругом в первый раз царила полная тишина. К статуе их подводили посвященные и оставляли там; дверь в храм закрывалась, и ученики предоставлялись своему одиночеству.
     Затем наступал момент, когда каждый ученик уходил в себя и побуждался испытать статую, чтобы по­чувствовать эластичное одной статуи и пластичное другой, на которой сохранялась сделанная им вмятина. Затем он оставался один о самим собой и с впечатлением от того, что, как я сказал, сильно, очень силь­но воздействовало на него. И благодаря всему тому, что ученик проделал на пути вначале и о чем я уже говорил, он переживал все трудности познания, все трудности, я хотел бы сказать, блаженства. Да, пере­жить подобное означает больше, чем когда это выражается только в словах ... такое переживание означа­ет, что человек прошел через всю шкалу ощущений. И ощущения приводили к тому, что ученик, будучи подведенным к обеим статуям, испытывал страстное желание являвшееся ему как большая загадка каким-либо образом в своей душе разрешить, подойти к тому, чего собственно хочет эта загадочность, с одной стороны, загадочность вообще, какой ее встречает человек, а с другой — загадочность, заложенная в этих образах и во всем роде отношения самого человека к ним. Все это действовало глубочайшим, чрезвычайно глубоким образом на учеников. Перед статуями мы, можно сказать, всей своей душой и всем своим духом превращались в колоссальный вопрос. ... Все в них спрашивало. Рассудок спрашивал, сердце спрашивало, воля спрашивала, все, все спрашивало.
     Подобные вещи, представавшие наглядно в древ­ние времена, нет больше нужды прежним образом вводить в посвящение, но современный человек должен учи­ться проходить эту шкалу ощущений, чтобы действительно приблизиться к истине, которая потом вводит в тайны мира. Ибо, если для современного ученика правильным является подобные вещи проделывать на внут­реннем, внешне не наблюдаемом пути развития, то при этом остается обязательным также и для современ­ного ученика проходить через ту же шкалу ощущений, через внутренние медитативные переживания дать этим ощущениям проникнуть в себя. ...
     Когда все описанное проделывалось, ученика подводили к некоего рода испытанию через совместное действие всего предыдущего: с одной ст., бралось вообще все, что было проделано в процессе подготовления на обычном пути познания и пути блаженства, а с другой — то, что стало в них большим вопросом всей души и даже всего человека. Это должно было теперь взаимодействовать.


     И вот, когда вну­треннее ученика ощущало это сов­местно, когда во внутреннем это вы­ступало в совмест­ном действии, тогда, насколько это было возможно в то время, ученику сообщалось о тайнах мира, о микрокосмосе, о Макрокосмо­се, сообщалось не­что о тех связях, которых мы как раз касаемся в этих лекциях, которые также составляли содержание Мисте­рий Артемиды в Эфесе. Часть из них сообщалась во время испыта­ния. Благодаря этому стоявшее в душах учеников большим вопросом поднималось еще выше. И ученик действительно, я бы сказал, в этой форме вопроса, через колоссальное углубление, которое получала душа, переживая, перенося все это ... подводился к духовному миру. Со своим ощущением он фактически входил в область, которую переживала душа, когда чувствовала в себе: теперь я стою на Пороге сокровенных сил. ... Когда ученики проходили через эти испытания, их опять приводили к статуям. И тогда они получали совершенно особое впечатление, встряхивавшее все их внутреннее. То впечатление я могу вам представить, только воспроизведя на современном немецком языке употреблявшееся на том древнем языке.
     Итак, когда ученики продвигались так далеко, как я это охарактеризовал, то их снова по одному под­водили к статуям. Но теперь посвящающий жрец, инициатор, оставался с учеником в храме. И ученик ви­дел, снова еще раз в абсолютной тишине вслушавшись в то, что могла ему сказать собственная душа ... посвящающего жреца восходящим над головой одной из статуй. При этом Солнце как бы отступало вдаль, и в этом пространстве между Солнцем и статуей являлся жрец, как бы закрывая собой Солнце. Статуи были очень большими, и жрец выглядел довольно маленьким над головой первой из них, как бы закрывая со­бой Солнце. И затем, как бы действуя из музыкально-гармонического — музыкально-гармоническим начина­лась церемония, — раздавалась речь посвятителя. И на той стадии, где тогда находился ученик, это явля­лось ему так, что слова, звучавшие из уст посвятителя, как бы говорились самой статуей. Слова звучали так:
     Я есмь образ мира.
     Смотри, как мне недостает бытия.
     Я живу в твоем познании,
     Я стану в тебе теперь исповеданием.
     И это опять-таки, как вы можете себе пред­ставить, производило мощное впечатление на ученика. ... Когда все это проходило через его душу, он был внутренне готов всей своей душой уцепиться за этот образ, за то, что было мировой силой, символизированной в этом образе, он мог тогда жить в этом, передать себя этому. И он был готов к тому, чтобы ощущать исходившее из уст жреца, которое являлось ему так, как если бы статуя была буквой, представлявшей ученику то, смысл чего был выражен в приведенных четырех строках.
     Когда жрец возвращался вниз, ученик снова погружался в безмолвную тишину; жрец уходил, и ученик оставался один. Через некоторое время приходил другой посвятитель; он являлся над второй статуей, и опять как бы из музыкально-гармонического являлся голос жреца-посвятителя, он произносил слова, ко­торые я могу передать вам так:
     Я есмь образ мира,
     Смотри, как истинности мне недостает.
     Коль ты отважишься жить со мною,
     То я стану для тебя удовольствием.
     И ученик теперь, после всех подготовлений, после того, как он был приведен к внутреннему счастью, к страстному желанию внутренней полноты, после того, как он че­рез все, что должен был пережить, приходил к тому, чтобы ощутить необходимость однажды подойти к этой полной радости внутренней полноте, он приходил теперь, услышав то, что звучало от второй статуи, не только к тому, чтобы рассматривать, но и действительно рассматривал мировые могущества, говорившие через вторую статую, как те, которым он хочет отдать себя.
     Посвятитель исчезал. Ученик снова оставался один. И во время этой одинокой тишины он ощущал — по меньшей мере это кажется так, что каждый это ощущал — нечто такое, что можно выразить следующим обра­зом: я стою на Пороге духовного мира. Здесь, в физическом мире, нечто называют познанием, до в духов­ном мире это не имеет никакой ценности. И трудности, которые человек имеет здесь, в физическом мире, в связи с познанием, обретаемым здесь, — они являются физическим отображением утраты им ценностей в сверхчувственном духовном мире. И ученик при этом также переживал: многое здесь, в физическом мире, обращается к человеку, ты же должен отказаться от внутренней полноты радости и идти некоего рода аскетическим путем, чтобы войти в духовный мир. Однако это, собственно говоря, иллюзия, это, собственно говоря, заблуждение. Ибо являющееся во второй статуе говорит выразительно само о себе: смотри, как истинности мне недостает. ... Таковы были ощущения, отчасти вызывавшие в ученике сознание, что он постигает физический мир, проходя через многие заблуждения и преодолевая их. Но случались также и ощущения, которые по временам были подобны внутренне действующему пламени, так что человек чувствовал себя словно поврежденным внутренним огнем, словно внутренне уничтоженным. И душа колебалась между од­ним ощущением и другим, туда и обратно. Ученик, так сказать, испытывался на весах познания-счастья.
     И в то время, как он проделывал все это внутренне, статуи как бы начинали говорить сами. Он достигал в некотором роде внутреннего слова, и статуи как бы говорили сами. Одна из них говорила:
     Я есмь познание. Но то, что я есмь, — это не бытие.
     И теперь к ученику приходило, я бы сказал, излучающее страх чувство: все, что он имел в идеях, — это только идеи, в этом нет никакого бытия. Человек напрягает голову — так чувствовал ученик, — и хотя он приходит к идеям, но бы­тия в них нет нигде. Идеи — это лишь видимость. Затем как бы начинала говорить и вторая статуя; она говорила:
     "Я есмь фантазия. Но то, что я есмь, — это не истина.
     Так представали перед учеником обе статуи". Я прошу вас понять все это правильно. Здесь не дается догм, не выра­жается каких-либо истин познания, но здесь даны переживания ученика в святилищах Гибернии. Что там переживал ученик — только это изложено здесь.
     "Все это переживал ученик в абсолютном одиночестве. Его внутренние переживания были столь сильны, что его лицо становилось совсем неподвижным. Оно больше не действовало. Через некоторое время он бо­льше не видел статуй. Но он читал на том месте, где он их раньше видел, нечто, написанное огненными письменами, что являлось тем не менее внешне-физически, и он видел это с потрясающей отчетливостью. На том месте, где ранее была голова статуи познания, он видел слово НАУКА, а там, где была голо­ва другой статуи, — слово ИСКУССТВО.
     Пройдя через все это, ученик выходил из храма. Возле храма стояли оба посвятителя. Один из них брал ученика за голову и поворачивал к тому, что ему показывал другой: образ Христа. При этом произно­сились слова призыва. Жрец, показывавший изображение Христа, говорил ему:
     Восприми Слово и Силу Этого Существа
     В свое сердце.
     А другой жрец говорил:
     И от Него восприми, Что тебе оба облика Дать желают:
     науку и искусство.
     Таковы были, так сказать, первые два акта посвящения в Гибернии, где ученики особым образом приводились к действительному ощущению внутрен­ней сути Христианства, и это исключительно глубоко отпечатлевалось в душах учеников, после чего они могли далее идти своим путем познания". (Лекция 7)
     "Когда ученик отдавался впечатлению от мужской статуи ... то он переживал род душевного оцепенения, которое проявлялось все более и более ... А затем ученик как бы чувствовал, что бывшее в нем оцепеневшим, т.е. он сам, вбирает­ся Мирозданием; он чувствовал себя как бы ввергнутым в дали Мироздания. И он мог сказать себе: миро­здание восприняло меня.
     Но затем приходило — это не было увяданием сознания, а становлением его другим, — затем приходило нечто особенное. Когда ученик достаточно долгое время переживал оцепенение, эту взятость себя Ми­розданием, — а посвятители заботились о том, чтобы оно длилось достаточно долго, — он говорил себе при­мерно следующее: лучи Солнца, лучи звезд притягивают меня во все Мироздание, но я, собственно, остаюсь сосредоточенным в себе. И когда ученик достаточно долго проделывал это, то приходил к примечательно­му воззрению. Теперь впервые он, собственно, осознавал, для чего было нужно это сознание, наступавшее во время оцепенения, ибо теперь, в зависимости от его переживаний в созвучии с чем-либо иным, он по­лучал многочисленные впечатления от зимних ландшафтов. Зимние ландшафты вставали перед ним в духе, ландшафты, в которых он всматривался в завихрения снежных хлопьев, наполнявших воздух — все, как ска­зано, в духе, — или ландшафты, где он всматривался в леса, где на деревьях лежал снег, и т.п. ... И он чувствовал внутреннюю общность, напр., его глаза с ландшафтом. Он чувствовал, как если бы в каждом глазу весь этот ландшафт, который он обозревал, был деятелен, как если бы он действовал повсюду в глазу, как если бы глаз был внутренним зеркалом для того, что являлось вовне.
     Но он чувствовал еще следующее: он чувствовал себя не как единство, он чувствовал, по сути говоря, свое Я столько же размноженным, сколько он имел чувств. Он чувствовал свое Я удвенадцатиренным. И из того, что он чувствовал Я удвенадцатиренным, в нем возникало своеобразное переживание, он говорил: здесь присутствует мое Я, оно смотрит сквозь мои глаза; здесь присутствует Я, оно действует в моем чувстве мысли, в моем чувстве речи, в моем осязании, в моем чувстве жизни; я, со­бственно, расчленен в мире. — И от этого возникала живая тоска по соединению с сущностью из Иерархии Ан­гелов, чтобы в этом соединении с сущностью из Иерархии Ангелов получить силу и власть для овладения Я, расчлененным в отдельных переживаниях чувств. И из всего этого в Я восходило переживание: почему я имею органы чувств?
     В конце концов у ученика возникало ощущение, как все, связанное с органами чувств и продол­жением их вовнутрь, внутрь человека, родственно с действительным окружением человека на Земле. ... из всех этих переживаний ученик получал совокупное постижение своей души. схватывал ее всю целиком. Это совокупное постижение души со­стояло из ряда частей.
     Я проделал, говорил себе ученик, в моем мистериальном странствии то, что в Мироздании является про­шлым. Массы снега и льда моей волшебной зимы показали мне, сколь убийственные силы действуют в Мироздании. Я познал импульс уничтожения в Мироздании. И мое оцепенение во время моего мистериального странствия возвещало о том, что я должен всмотреться в имеющиеся в Мироздании силы, приходящие из про­шлого в настоящее, но в настоящем оказывающиеся мертвыми мировыми силами. — Это сообщалось ученику че­рез отзвук его переживаний в мужской статуе.
     Затем он подводился к тому, чтобы в его переживаниях возник отзвук пластической статуи. И тогда он как бы множился внутренне не в оцепенении, окоченении, а во внутреннем жаре, в лихорадке души, в вос­паленном состоянии, которое действовало примерно так, что вещи, которые так сильно могли воздейство­вать на душу, поскольку были внутренними, начинались вообще с телесного комплекса симптомов. Ученик ощущал это так, как если бы был внутренне стеснен, как если бы все в нем было сильно сдавлено: дыхание, кровь по всему телу. В большом страхе ученик впадал в глубокое внутреннее душевное страда­ние. И в этом глубоком внутреннем страдании в нем возникало сомнение в том, что он должен был делать. Рождавшееся тогда в душевном страдании можно в какой-то мере выразить такими словами: во мне что-то есть, что происходит от моей телесности в обычной земной жизни. Оно должно быть преодолено. Мое зем­ное Я должно быть преодолено. — Это сильно жило в сознании ученика.
     Затем, когда он достаточно долго преодолевал, проходил через этот внутренний жар, внутреннюю нужду, через чувство, что нужно преодолеть земное "я", тогда в нем наступало нечто такое, о чем он знал, что это не прежнее состояние сознания, а хорошо известное ему состояние сознания сна со сновидениями.
     Если действовавшее из оцепенения сопровождалось отчетливым чувством, что это состояние сознания, кото­рого он не знал в обычной жизни, то теперь он мог о своем сознании сказать: оно есть род сновидения. ...
     В то же время ученик теперь осознавал: что как волшебное лето выступало или выступает перед его со­знанием в беспрерывном изменении — это переходит как импульс в далекое будущее Мироздания. Но теперь он чувствовал себя не так, как прежде, расчлененным, размноженным по органам чувств; нет, теперь он чувствовал себя внутренне соединенным в единстве, он чувствовал себя сосредоточенным в своем сердце. И это было кульминацией, высшей точкой того, через что он проходил: эта сосредоточенность в сердце.
     И это было кульминацией, высшей точкой того, через что он проходил: эта сосредоточенность в сердце, это внутреннее самопостижение, самообладание, чувство своего родства во внутреннейшем существе челове­ческой природы не с летом, каким человек видит его внешне, но со сновидением об этом лете. И правиль­ным образом ученик говорил себе: в сновидении о лете, которое я переживаю внутренне в моем человечес­ком существе, в нем заложено будущее.
     Когда ученик проделывал все это, то к нему приходило переживание, что оба эти состояния следуют од­но за другим. Он всматривался, скажем, в ландшафт, состоящий из лугов, прудов, маленьких озер. Он всма­тривался в лед и снег, которые превращались в вихрящийся падающий снег, как бы в туман из снега, кото­рый все более и более утончался и истаивал в ничто. И когда это истаивало в ничто, ученик чувствовал себя как бы в пустом мировом пространстве, и в этот момент на этом месте выступал летний сон. И ученик сознавал: теперь моей собственной душевной жизни касаются прошлое и будущее. ... В ледяных кристаллах зимы мы имеем внешний знак продолжающегося отмирания духа в материи. Мы, как люди, не предрасположены видеть умирающий дух символизированным в снеге и льде во внешней природе, если этому не предшествует инициация. Если же она совершается, то мы видим это превращение в ничто, а из него возникает сновидение о природе, содержащее семя мирового будущего. Но ученик должен стоять внутри мировой смерти и мирового рождения. Ибо если человек не стоял бы внутри этого — как уже сказано, я описываю вам только опыт ученика в посвящении Гибернии, — если бы человек не стоял внутри этого, то действительные процессы, в которые ученик всмат­ривался через рождающееся из оцепенения новое сознание, были бы действительной мировой смертью, и сно­видения за мировой смертью не последовало бы. У прошлого не было бы будущего. Сатурн, Солнце, Луна, Земля были бы здесь, но не было бы Юпитера, Венеры, Вулкана. Чтобы это будущее космоса вчленилось в прошлое, для этого необходимо, чтобы между прошлым и будущим стоял человек. Это сознавал уче­ник из того, что он переживал".
     Посвятитель выражал это ученику в изречении. О состоянии оцепенения он говорил:
     В далях ты должен учиться,
     Как в синеве эфирных далей
     Бытие мира исчезает
     И вновь в тебе себя находит".
     "Другое ощущение под влиянием второй статуи выражалось так:
     В глубине решить ты должен
     Из горячечного зла,
     Как истина воспламеняется
     И через тебя в бытии утверждается".
     Ранее ученику на месте первой статуи представало позна­ние, но лишенное бытия, как лишь идеи, вырабатываемые на Земле. Но теперь в отзвуке являлось, что человек может най­ти бытие для познания, потеряв себя в далях мира: "В далях должен ты учиться...". Ученик ощущал, как он соединяется с синими далями эфира, где Земля превращает­ся в ничто. Ощущать ничто он учился на волшебных зимних ландшафтах. И теперь он знал, что в этих да­лях сохраняется только человек. А чтобы мир имел будущее, человек должен зло преодолеть добром в сво­ей природе: "В глубине решить ты должен...". Ученик прошел через влечение удовлетвориться не истиной, а фантазией о мире, субъективными образами. В сновидениях о лете он понял, что в фантазиях из внутре­ннего вырастают имагинации, имагинации растений. С одними образами фантазий он остается чужд окруже­нию. Имагинациями же он врастает в мир растений, животных, в мир людей. Навстречу всему встреченному вовне тогда изнутри восходит нечто, связанное с ним.
     "Эта двоякая связь с миром встает перед учеником в действительном внутреннем грандиозном ощущении как отзвук обеих статуй. И ученик, т.обр., действительно учился, с одной стороны, простирать свою душу в да­ли мира, а с другой — сходить в глуби своего внутреннего, где это внутреннее не действует с той вяло­стью, с какой оно действует в обычном сознании, но где внутреннее действует так, как если бы оно ста­ло наполовину действительностью, а именно прозревалось бы, потрясалось бы, проколдовывалось бы снови­дениями. Ученик учился всю интенсивность внутреннего импульса приводить в связь со всей интенсивнос­тью внешнего импульса. Из родства с зимними и летними ландшафтами он получал разъяснения о природе и о собственной самости. И он глубоко роднился с внешней природой и со своей самостью".
     Перед ним выступало все то, что он имел как переживания до нисхождения из духовных миров на Землю. При повторении состояния выхода в дали он уже не чувствовал, будто бы его высасывают лучи Солнца и лучи звезд. Но он чувствовал, что достигает середины бытия между смертью и новым рождением.
     "Затем ученик учился внутренне раздельно переживать обе статуи и каждое состояние все более отчет­ливо. А когда для него становилась ясной и живой возникающая в сердце взаимосвязь, когда в его созна­нии живо вставала середина жизни между смертью и последним рождением, тогда посвятитель говорил ему:
     Научись духовно созерцать зимнее бытие,
     И ты узришь доземное.
     Научись духовно сновидеть летнее бытие.
     И тебе будет дано пережить послеземное".
     Обратите особое внимание на колоссальную разницу, содержащуюся в этих изречениях. Когда ученик достаточно долго проделывал описанные упражнения, то его внутрен­няя сила и энергия углублялись, и он мог идти дальше.
     "Все это ученик переживал в состоянии оцепенения, а затем по указанию посвятителя он разливался до эфирных далей, до границ пространственного бытия. Там, на этих границах, к нему подступало пережива­ние астрального, которое в те времена куда живее, значительнее, энергичнее соединялось с человеческим существом, чем теперь. Человек прежде внутренне был более чувствительным, поэтому он и проходил дру­гое обучение, чем теперь".
     "Ученику Гибернийских Мистерий в высшей степени прививалась способность при излиянии в синие эфир­ные дали, при втекании астрального света прежде всего не чувствовать себя, но в своем сознании чувст­вовать мощный мир, о котором он мог сказать следующее: я живу целиком в некоем элементе с другими су­ществами. И этим элементом является, по сути говоря, чистое природное добро. Ибо повсюду я чувствую, как из этого элемента нечто струится в меня — простите, что я воспользуюсь оборотом, который было бы правомерным употребить лишь позже, — а я плаваю, подобно рыбе, в воде, сам при этом состоя лишь из теку­чих, легких элементов; во всем планетарном элементе я чувствую приятное струение в себе со всех сто­рон. Ученик, собственно, чувствовал, как со всех сторон к нему струится астральное, формируя и строя его. Этот элемент есть чистое природное добро — мог бы он сказать о нем, — поскольку он повсюду дает мне нечто. Я, собственно, окружен одним добром. Добро, добро повсюду, природное добро окружает меня.
     Но это природное добро, оно является не только добром, но творческим добром, ибо оно своими силами в то же время делает то, что я есмь, дает мне облик, поддерживает меня, когда я в этом элементе плаваю, парю и тку. Таково было получаемое здесь естественно-моральное впечатление". Если понюхать розу и ска­зать, что из нее струится добро, распространенное по всей планете, и оно сообщается моему обонянию, то мы получим слабую тень того, что составляло переживание бытия др.Солнца. Будучи приведенным к бытию одних чувств в глазах, в ушах, в чувстве вкуса и т.д., при утрате всего остального организма, ученик переживал бытие др.Сатурна. Вживаясь во внутреннее сдавливания, в чувство тепла, ученик Гибернии пере­носился сознанием в бытие Юпитера, которое возникает из Земли. И он чувствовал не только физическое, но также и душевное тепло. "Ибо мы станем людьми Юпитера только благодаря тому, что свяжем физическое тепловое с душевным тепловым.... Излияние любви и тепла станет нераздельным". Когда же ученик переживал душевное страдание, ощущал необходимость преодолеть собственное "я", поскольку оно может стать источником зла, то переживаемое им физически-душевное тепло начинало светиться. Ученику открывалась тайна душевного блистания света. И так он входил в будущее бытие Венеры.
     "А затем, когда все, пережитое раньше, ученик чувствовал слившимся воедино в своем сердце ... тогда все, что он вообще переживал в своей душе, являло себя в то же время как переживание плане­ты. Человек имеет мысли; мысль не остается внутри человеческой кожи: она начинает звучать, она стано­вится словом. Все, чем живет человек, формируется в слове. Слово распространяется на планете Вулкан. Все в Вулкане является говорящим, живым словом. Слово звучит к слову, слово объясняется словом, слово говорит слову, слово учится понимать слово. Человек чувствует себя как понимающее мир слово, как слово-мир понимающее слово. И когда это в образе вставало перед посвящаемым в Гибернии, он сознавал себя в бытии Вулкана". Таковы были великие Мистерии Гибер­нии. Человек познавал в них себя как микрокосмос, как духовно-душевно-физическое существо в связи с Макрокосмосом. Он познавал становление, созидание и прохождение, метаморфозу Макрокосмоса.
     "Расцвет Мистерий Гибернии предшествовал Мистерии Голгофы. И особенность этих больших Мистерий со­стояла в том, что в них о Христе говорилось как о Грядущем, как позже о Нем говорилось как о Прошед­шем через прошлые события. И когда при первом посвящении ученик выходил из храма и ему показывали об­раз Христа, то этим хотели сказать: все, что составляет становление Земли, склоняется к Событию Гол­гофы. Это тогда представлялось как будущее.
     На этом, прошедшем позже через многие испытания острове было место больших Мистерий, место Христи­анских Мистерий до Мистерии Голгофы, в которых правомерным образом еще до Мистерии Голгофы человек велся к духовному взгляду на Мистерию Голгофы.
     А когда наступила Мистерия Голгофы, в то время, когда в Палестине произошли примечательные собы­тия ... в Гибернийских Мистериях и в их общине, т.е. в народе, принадлежавшем к ним, был отпразднован большой праздник. И что действительно случилось в Палестине — это стократно образно — но так, что об­раз не был памятью о происшедшем — было воспроизведено на Гибернийском острове. ... На Гибернийском острове человечество пережило Мистерию Голгофы духовно".
     "Началось время, в которое люди все более и более принимали только физически увиденное, и они бо­льше не принимали вещи за истинные, если они не были связаны с физически увиденным. Так мудрость, пришедшая из Гибер

нии, больше не чувствовалась в ее субстанциональности. Искусство, пришедшее из Гибер­нии, больше не чувствовалось в его космической истине. ... стало необходимым чувственно наглядное в качестве модели — таково, собственно, и искусство Рафаэля. — тогда как Гибернийское искусство исходи­ло из того, чтобы духовное, спиритуальное осуществлялось непосредственно через художественные средства".
     "Когда в Акаше-эволюции человек приближается к образам Гибернийских Мистерий, то он ощущает, как нечто как бы отталкивает его, что-то как бы удерживает его силы на расстоянии, не дает его душе приблизиться к себе. И чем ближе человек к этому подходит, тем более оно затемняется ... в Гибернийс­ких Мистериях человечеству дан последовательный исход древних божественно-духовных сил. Но когда Гибернийские Мистерии сошли в теневое бытие, они были в то же время духовно окружены плотным валом, чтобы нельзя было изучать их пассивным образом, чтобы к ним нельзя было приблизиться иначе, как только пробудив в себе спиритуальную активность, т.е. став настоящим человеком нового времени". 232 (9)

     532б. "Все есть майя, иллюзия. Однако необычайно трудно перестроить всю жизнь в смысле этого изречения. И это хорошо. Душа не выносит мгновенных перемен".
     "Необходимо нести в себе полное доверие к тому, что все доброе на Земле, все позитивное победит в конце концов; должно победить".
     От эзотерических упражнений должна убывать безлюбовность и возрастать тонкая логичность.
     "К каждому эзотерически стремящемуся приходят трудности, тяжелые часы; тогда хорошо иметь на что опереться. Опору мы можем найти в Новом Завете. Для всякого случая, для всякого положения можно в нем найти совет, опору при любой слабости; ее только нужно искать". А если мы ее не находим, то это зависит от нас.
     "Пока человек воплощен на Земле, он не в состоянии совершенно преодолеть себялюбие".
     "Как эзотерики мы должны требовать от себя невозможного и стремиться к невозможному. ... стать неэгоистичными также означает невозможное".
     "Плохим был бы эзотерик, постоянно ведущий разговоры о своих трудностях, физических недомоганиях, каждый день отчитывающийся обо всех больших и маленьких мучениях, которые ему приходится терпеть. Кто желает идти вперед, должен развивать в себе силу не заниматься постоянно лечением своих недугов с помощью разных лекарств и курортов, но он должен понять, что все это принадлежит к его эзотерическому развитию, при котором подвергается преобразованию все существо человека". 266-2, с.223
     "Эзотерик делает свое тело намного чувствительнее. Поэтому во всех трудностях, недугах он должен видеть предупреждение, посылаемое ему богами, говорящее о том, что что-то не в порядке"...
     Эзотерик должен запретить себе говорить: "я ничего не могу поделать. — Этим отрицается карма, но она все-таки настоит на своем".
     Тройная любовь: к истине, к жизни и к творчеству. Любовь к жизни невозможна без любви к другому человеку. 266-2, с. 465