662. В "Братьях Карамазовых" Достоевского у Дмитрия преобладает Я, у Алеши — астр.тело, у Ивана — эф.тело, у Смердякова — физ.тело. Дмитрий описан Достоевским так, что над ним как бы тяготеет наследственность; и еще он хочет описать в нем русского, ибо он постоянно хочет описать истинно русское. Дмитрий не знает культуры Запада и действует целиком из русского инстинкта. Иван же, напротив, — западник, он был в Париже, наполнен идеями западного материалистического мировоззрения, но оно у него пронизано русскими раздумьями. В его дискуссиях присутствует туман инстинктов со всяческими мыслями современной духовной культуры. В Алеше инстинкты соединяются с мистикой. Они в нем также имеют наклонность к преступному, как и у Дмитрия, т.е. идут из нижнего, но направляются в иную сторону — к вере в божественную любовь.
     "Само собой разумеется, абсолютно нечего возразить против использования таких образов в искусстве. Ибо все существующее в действительности может стать предметом искусства. Но дело заключается не в "что", а в том, "как" должно оно быть пронизано сутью и тканием духовного. Благодаря особым отношениям, которые я не раз излагал особенно в связи с русской культурой, именно в Достоевском выразилось то, что должно иметь место в развитии человечества, когда в русской жизни будет господствовать спиритуальность единственно лишь через дальнейшее развитие природных отношений, какими я их недавно противопоставлял спиритуальным отношениям. Достоевский изначально был воплощенным ненавистником немцев. Он сделал это инстинктивной своей задачей: не дать повлиять на свою душу западноевропейской культуре, он хотел остаться лишь с постижением мировых обликов в упоении, в опьянении, когда они подступали к нему, и тщательно избегал видеть что-либо спиритуальное в физическом волнении, которое перекатывалось через его душу. И вместо того, чтобы из глубин душевного постигать образы, он извлекал их из подоснов чисто физической природы, которая у него сама была нездоровой. И это затем действовало в людях, которые забывали о возможности взойти в духовное. Это действовало в людях, природа которых была к тому же способна, я бы сказал, болезненное кипение и варение, действующее во внутренностях человека, преобразовывать в искусство с исключением всего духовного. И без этого повествование было бы лишь описанием, безвкусным и деревянным. Поскольку же это действует из подсознательного, болезненного, истерического, то оно становится интересным, и во многих отношениях даже очень интересным, именно благодаря той парадоксальности, которая выступает в том случае, когда без единой искры спиритуальной жизни, я бы сказал, душой, которой ведь Достоевский обладает в высшей степени, излагается просто физическое бытие мира".
     Рассказ об инквизиторе — это грандиозная идея, выраженная еще более грандиозно. "Но он стоит в произведении, представляющем собой истерическое воспроизведение действительности, и потому с ним вместе не выступают те большие импульсы, что проходят через мировое свершение. У Достоевского не выступает наглядно спиритуальное, а только внешность Христа, которая вновь воплощается здесь и, так сказать, в пух и прах разбивается великим инквизитором". 167 (1)