608. И поныне в Средней Европе, в ее культуре продолжает господствовать нечто такое — хотя его почти совсем не замечают, —что грандиозным образом связывает ее с Востоком. Мы говорим о пра-персидской культуре света и тьмы, Ормузда и Аримана, но не думаем о том, сколь конкретно в древности люди жили в этом. Их переживания "стояли ближе к моменту, к импульсу подвижности, выражения, чем к импульсу южно-европейского (искусства), выражающемуся в форме, в композиции, во взаиморасположении частей. Каким образом свет и тьма отбрасывают свое действие на то, что здесь, на Земле, странствует как человек и животное, —это ощущалось именно в свете и тьме, а затем от света и тьмы восходило к цветовому ощущению связи между тем, что в человеке выражалось душевно, изливалось в движении, и тем, что, я бы сказал, этот человеческий импульс движения сближает более с небесно-духовным, чем с южным искусством. Человек идет; он поворачивает голову. С каждым шагом, сделанным в определенном направлении, с каждым поворотом головы вступает другой световой и теневой импульс. В созерцании связи между движением и светом как бы лежит нечто такое, что сковывает земную природу с элементарной. И в этой взаимоигре элементарного с непосредственно земным фантазия среднеевропейца живет с совершенно особой силой, когда он оказывается в состоянии развить себя до фантазии". Отсюда же возникает различие в отношении к цвету в искусстве Средней и Южной Европы. На Юге цвет возникает из внутреннего существа природы, из внутреннего существа природа выгоняется на поверхность; в Средней Европе, отброшенный свето-тьмою цвет падает на поверхность, играет на ней. Многое будет понято, когда увидят разницу между цветом брошенным на поверхность и приходящим на нее изнутри объекта.
     В персидской культуре свет и тьма были связаны с магизмом. Также и в Средней Европе, когда внутренне человек обнаруживает свое родство с блистающими из света и тьмы красками, то в этом проявляется волевой элемент, связанный с ощущением душой магического, ибо здесь человек вступает в связь с элементарным миром. Поэтому Фауст, разочаровавшись в пришедшей с юга философии, медицине, теологии и юриспруденции, предается магии. При этом он должен стоять на самом себе и шествовать сквозь свет и тьму, не испытывая страха перед бездной и чертом. В подобную конституцию души среднеевропейца вступает с юга христианское предание. Что из этого получается, находит свое выражение в совершенно уникальном облике Дюрера (1471-1528). Ему необычайно удается моделирование светотени, но видно, что "горькой редькой" было для него штудирование анатомии, в чем особенно силен Леонардо. Дюрер идет вслед за движением, за волевым импульсом в светотени. Это его царство. (Отсюда же проистекает и интерес голландской живописи к деталям повседневной жизни).
     На картине Дюрера "Меланхолия" особенно талантливо дана игра света и тьмы. Для ее выявления там присутствует шар, многогранник. В этой подаче света содержится достаточно магического, и его не следует искать в данных на картине предметах. Они — дань представлениям того времени. В картине заключен и определенный юмор. Ее можно бы назвать — выражаясь, конечно, дилетантски — "окрашиванием в черное". Дюреру еще присущ "универсальный элемент". 292 (3)